— Покажи.
Он поднёс к носу, принюхался.
— Ладно. Будет тебе билет. На вечер. Первый ряд, но зато попадёшь.
— Сколько?
— Флакон. И… помощь с одной бумажкой потом. Небольшой договорчик. Ничего серьёзного. Просто печать.
— Ты шутишь?
— Никогда.
Анна кивнула.
— Ладно. Сегодня вечером. Первый ряд.
— Уважаю, — он подмигнул. — Женщина с головой.
Она отвернулась и пошла обратно к квартире.
«Вот и всё. Один билет — и уже минус духи. И плюс обязательство. Это не поход в кино. Это сделка. Но выбора нет. Я внутри. Я часть. И я буду играть».
За спиной что-то хрустнуло — словно шаг. Она не обернулась.
Кафе у реки Волги дышало сыростью и паром. На мутных окнах — замысловатые узоры инея, на липких столах — чашки с тёмным чаем, от которых поднимался слабый аромат шиповника. Радио в углу трещало и надрывно пело:
— Наш паровоз вперёд летит…
Анна сидела у стены, прижимая к себе сумку с заметками. Шарф она не сняла — в кафе было почти так же холодно, как снаружи. Лампочка под потолком светила жёлтым, делая лица посетителей уставшими, почти одинаковыми. Кто-то в углу гремел ложками. Официантка в переднике разносила чай в стеклянных подстаканниках, прикладывая тряпку, чтобы не обжечься.
Анна смотрела на дверь, и сердце у неё билось быстрее, чем позволяли правила маскировки.
Михаил вошёл без опоздания. На нём был тёмный костюм, простой, с потёртым воротником. Пальто он снял, повесил на спинку стула и сел напротив. Улыбнулся. Светлая, но усталая улыбка.
— Товарищ Коваленко, добрый вечер. Признаться, я удивлён, что вы согласились.
— Я тоже, — Анна попыталась улыбнуться в ответ. — Но сегодня был длинный день.
Он кивнул, обернулся к официантке:
— Два чая. Без сахара.
— У нас сахарный только на третьем часу, — отозвалась та.
Михаил чуть пожал плечами. Анна опустила глаза на стол. Под пальцами — сухой липкий след от варенья.
— Я слышал, вы справились с Делоне, — сказал он негромко. — Его отпустили.
— Благодаря вам, — она подняла взгляд. — Ваше заключение помогло.
— Это не так. Просто вы, Коваленко, умеете… работать. А я, — он усмехнулся. — Всего лишь подписываю бумажки.
— Да бросьте. Подписываете вы очень вовремя.
Они замолчали. Радио зашипело, объявляя «очередную победу ярославского завода № 47 в социалистическом соревновании». Михаил отпил из стакана, морщась.
— Здесь… — он помедлил. — Здесь вы под наблюдением. Вы знаете?
Анна кивнула.
— Я видела его. Мужчина в сером. За мной с рынка до кинотеатра. Даже здесь мелькал в окне.
— Значит, не только мне показалось, — тихо сказал он. — Я пытался узнать. Пока ничего официального. Но вас изучают. Дело Кравцова слишком громкое.
— А дело о продуктах слишком… мелкое, — горько отозвалась она. — Но деньги не пахли.
Михаил молчал. Потом аккуратно поставил стакан на стол.
— Я понимаю. Иногда у нас нет хорошего выхода. Только нужный.
— Нужный — для кого?
— Для Артёма, — ответил он не сразу. — Для сына. Ему нужны живые, не героические люди.
Анна отвела взгляд. Голос в груди сел в ком.
— Я помню, вы говорили о нём. Он, наверное, гордится вами.
— Надеюсь, не узнает лишнего. — Михаил покачал головой. — А вы? У вас дети есть?
— Нет, — коротко сказала Анна. — Не получится.
Он посмотрел на неё пристально. Потом тихо добавил:
— Тогда давайте просто сядем и выпьем чай. Без протокола. Без лозунгов. Просто как двое замёрзших людей, которых это время подкинуло на один берег.
Анна чуть улыбнулась.
— Тогда не называйте меня товарищ Коваленко. Хотя бы в кафе.
— Хорошо. Просто Анна?
— Просто Коваленко.
Он засмеялся негромко. Первый настоящий смех за весь вечер. За окнами сгустились сумерки, а в кафе стало вдруг чуть теплее. Как будто пар от чая действительно начал согревать.
«Он судья, но его сердце открыто. Не к системе — ко мне».
За окном скользнула тень. Анна успела уловить знакомый силуэт. Серое пальто. Заиндевевший воротник.
Она напряглась. Михаил заметил.
— Не бойтесь. Я с вами.
— Боюсь не за себя, — шепнула она. — За то, что всё слишком… живое. А значит, хрупкое.
Он взял её руку. На секунду. Лишь тепло пальцев, сухих, осторожных.
Радио заиграло новый куплет, объявив «выступление хора пионеров Дома культуры». Но никто не слушал. В этот вечер у стола номер шесть пели по-другому. Тихо. Без слов.
Мартовская ночь дышала холодом сквозь бетонные стены. Воздух на улице был крепким, резким, как укол — мороз впивался в щёки, оставляя на коже тонкую ледяную плёнку. Фонарь у подъезда мигал, словно глаз сторожа: то ослепительно сверкал, то гас, оставляя тень у входа густой, как сгущёнка. Запах угля смешивался с сыростью и чем-то горелым, что тянулось из соседних труб.
Анна поднялась по ступеням, прижимая сумку к боку. Лицо в шарфе, дыхание — редкое, будто каждое вбирало не воздух, а ледяной пепел. Она чувствовала — за ней следят. Опять. Справа, у перил, мелькнул силуэт. Серое пальто. Заиндевевший воротник.
«Он снова здесь. Как клещ. Молчит, не приближается — просто фиксирует».
Рука машинально сжалась на ремешке сумки.
— Доброй ночи, Анна Николаевна, — раздался сбоку голос. Лидия, соседка с первого этажа, в пуховом платке, стояла в проёме. Её лицо освещал свет от кухни. — Опять поздно?
— Дела, — коротко бросила Анна и уже хотела зайти, но Лидия не отставала.
— Странные дела, — сказала она, чуть тише. — Сначала Кузнецов, потом та комиссия… Теперь вы с возвращениями.
Анна замерла.
— Что вы сказали?
— Ничего, — Лидия уже стушевалась. — Так… слухи. Я к вам не лезу. Только вы там… свет по ночам не держите. Оно ведь всем видно.
— Спасибо, — отозвалась Анна с натянутой вежливостью. — Учту.
Дверь захлопнулась. Щеколда щёлкнула. Комната встретила её сухим щелчком дров в печке. В воздухе стоял тёплый запах сосны и угля, но тепла было мало — ноги в валенках всё ещё не чувствовали пальцев.
Она развернулась, зашторила окно, задвинула штору плотнее. Потом включила маленькую настольную лампу с жёлтым абажуром. Свет упал на стол, заваленный старыми газетами, карандашами и серой папкой.
Анна поставила сумку на стул, расстегнула пальто и достала пачку заметок. Сверху — распечатанные выдержки из УПК РСФСР, ниже — её собственные тезисы по делу Кравцова. Всё это было опасно.
«Тут даже правду нужно прятать, как хлеб. Тут правда — не пища, а контрабанда».
Она опустилась на колени у стенки. Половица, третья от печки. Поддеть ножом. Скрип. Щель. Под ней — старая коробка из-под туфель, обёрнутая газетой «Правда».
Туда — заметки. Закрыть. Вернуть доску на место. Прижать.
Встала, сдула пыль с ладоней. Вернулась к столу, раскрыла газету. Лозунг на первой полосе: «Коллективизм — опора социалистического будущего». Рядом — фотография радостных трактористов.
«Смешно. Здесь коллективизм — это когда ты не задаёшь вопросы».
Она пролистала дальше. Между строк — формулировки, от которых в горле першило: «Классово чуждый элемент», «разложение правосознания», «буржуазная мораль».
— И это читает вся страна, — вслух пробормотала Анна.
Из-за стены послышался кашель, потом приглушённый голос:
— Тихо вы там, Коваленко. Люди спят.
— Уже сплю, — ответила она с раздражением, отодвигая газету.
У печки потрескивали дрова. Она натянула носки, завернулась в старую шаль и присела к лампе. В комнате было тихо, если не считать вечно шепчущихся стен.
Она подняла взгляд на окно. Там, в темноте, мигающий фонарь снова выхватил силуэт. Он стоял. Ждал. Не шевелился.
Анна прижалась к спинке стула.
«Я не боюсь. Я готова. Я всё ещё адвокат. Даже здесь».
И в этой ночной тишине, с паранойей, усталостью и треском дров, она вдруг ощутила странное спокойствие. Её заметки были спрятаны. Её слова — пока только в голове. Но даже в этом мире, полном лозунгов и шёпота, у неё оставалась мысль. И воля.
А значит — и шанс.
Глава 21: Эхо Красной площади
Раннее апрельское утро окутало Ярославль серым светом, словно город нехотя просыпался от ночной простуженности. За окном Анниной комнаты снег таял, превращаясь в вязкую грязь, звенел трамвай, и с уличного громкоговорителя разносился бодрый голос диктора:
— Партийная солидарность — залог социалистических побед!
Анна Коваленко сидела у стола в шерстяном свитере, шарфе и валенках, кутаясь в тепло от скрипучей печки, которая, как и всё в этой стране, работала через раз. Свеча на столе отбрасывала дрожащие тени на потрескавшуюся штукатурку стен.
Перед ней лежала толстая папка с надписью «Горбаневская Н.Е.» и документы по другому делу — спор о кладовой между двумя соседками по коммуналке.
Из кухни доносился запах квашеной капусты и спор:
— Я по расписанию должна сегодня пол мыть! — Кричала тётка с хриплым голосом.
— Ты в прошлый раз и так два раза подряд мыла! — вторила другая.
Анна вздохнула.
«Утро в коммуналке — хуже, чем суд присяжных. Эти споры безнаказанны и бесконечны».
Она открыла папку Горбаневской: статья 190-1 — «клевета на советский строй», и 190-3 — «нарушение общественного порядка». Демонстрация 25 августа 1968 года на Красной площади.
— Участие установлено. Стихотворения признаны антисоветскими. Свидетелей трое, показания шаблонные, — Анна черкала на полях карандашом. — Но где объективные доказательства? Где съёмка? Где фиксация лозунгов?
Она потянулась к коробке из-под чая под половицей, достала аккуратно свёрнутую бумагу — список вопросов для подкупа: имя милиционера, дата дежурства, место хранения съёмки. Всё надо было достать через Григория.
Сумка с деньгами от Кравцова стояла в углу. Её чёрный ремень напоминал плеть.
«Я покупаю честность. Покупаю свободу. Но цена — всё выше».
Тень промелькнула за дверью. Она замерла, затем медленно подошла и заглянула в глазок. Соседка Зинаида. Косится, стоит с пустым ведром.