Зал коллегии адвокатов находился на втором этаже серого здания с облупившимися стенами и дверью, скрип которой отзывался эхом в душном помещении. На стене, в центре, висел портрет Брежнева — строго прищуренный, будто лично следил за каждым, кто осмеливался не кивнуть в нужный момент. Под портретом — трибуна и стол с грубой скатертью, на которой аккуратной стопкой лежали директивы ЦК КПСС.
Анна сидела в последнем ряду, на краю деревянной лавки, с сумкой на коленях. Пальцы крепко сжимали книгу «Советская конституция», внутри которой — замаскированные заметки по делу Горбаневской и свежая записка от неизвестного. Запах старой бумаги, табака и мела создавал гнетущее ощущение школы, только вместо урока — проверка на лояльность.
За окном сквозь белёсое стекло прогудел трамвай.
— Товарищи, — голос председателя коллегии, пожилого мужчины с аккуратно причёсанной сединой, звучал натужно, но бодро. — Согласно последним указаниям, мы обязаны активизировать борьбу с антисоветской пропагандой и подрывной деятельностью, особенно в среде интеллигенции.
Анна посмотрела вперёд. Ряды спин в серых и бурых пиджаках слегка покачнулись. Кто-то кивнул, кто-то вздохнул.
«Театр. Все играют лояльность. Только без масок».
— Особое внимание следует уделять делам, где обвиняемые маскируются под защиту прав личности. Это — тонкая форма идеологической диверсии, — продолжал председатель. — Я напоминаю: адвокат обязан не только защищать, но и стоять на страже советской морали.
Анна едва удержалась от усмешки. В Москве она обсуждала условия гонораров и конституционные иски. А здесь — «мораль» как статья.
Рядом повернулся худой мужчина с папкой под мышкой.
— Это вам не Арбат, Коваленко, — прошептал он с хрипотцой. — Тут язык подвёл — и нет тебя.
— Я слушаю, — отозвалась она, и голос её прозвучал тише, чем хотелось.
Председатель сделал паузу, обвёл зал взглядом.
— Итак, товарищи, у кого есть предложения по усилению идеологического контроля в судебной практике?
Анна резко подняла голову. Не подумав. Просто устала от театра.
— А разве правда не важнее лозунгов? — Произнесла она вслух, отчётливо, чуть тише, чем прокурорский вызов, но громче, чем хотелось бы.
Наступила звенящая пауза. Кто-то откашлялся. Кто-то опустил глаза.
Председатель выпрямился.
— Что вы сказали, товарищ Коваленко?
— Я сказала, — повторила Анна, ощущая, как холод пробирается под платок, — Что, может быть, в некоторых делах важнее выяснить, что было на самом деле, чем повторять лозунги.
Он сделал шаг вперёд.
— Товарищ Коваленко, такие слова опасны. Особенно здесь.
— Я защищаю тех, кому грозит срок за то, что они написали на плакате слово «свобода». Это законно.
— Законно — это когда есть санкция прокурора, — отрезал он. — А вы вместо статьи читаете между строк.
— Я читаю протоколы, — тихо сказала она.
Повисла тишина. Только громкоговоритель за окном монотонно вещал:
— …в свете задач двадцать третьего съезда партии, необходимо усилить разоблачение идеологической диверсии…
Председатель глубоко вдохнул.
— Я вас предупреждаю. Это первое и последнее замечание.
— Понимаю, — кивнула Анна и опустила глаза.
«Перегнула. Рано. Не Москва, не сейчас».
Собрание продолжилось, но всё внимание было приковано к ней. Даже когда читали скучные строки о «повышении качества юрпомощи трудящимся», даже когда говорили про «контроль за делами по хулиганству».
Анна сидела, не шевелясь. Её спина — прямая, взгляд — в книгу. Только пальцы сжали край обложки.
«Они не забудут. Это было как выстрел. Но я живу по закону. А они — по инструкции».
За спиной вновь прошёл сквозняк — кто-то приоткрыл окно. На секунду запахло свежим воздухом, улицей, свободой. Она задержала дыхание. Потом выдохнула и вновь сжала книгу.
Теперь — осторожнее.
Полдень выдался морозным, несмотря на календарный апрель. Солнце резало снег так, что приходилось щуриться, а воздух пощипывал щёки — не до прогулок, не до задержек. Анна шагала по узкому переулку, в валенках и шерстяном свитере под пальто, с платком на голове. Её сумка прижималась к боку, тяжёлая, как и всё, что было внутри: заметки, записи, ксерокопии из будущего, спрятанные в аккуратно вырезанных страницах книги «Советская конституция».
По главной улице, слева от неё, струились потоки людей — рабочие в фуфайках, женщины с авоськами, подростки в ватниках. Шапки сдвинуты на лоб, лица опущены. Над головами нависал плакат: «Слава КПСС! Труд — дело чести!», ободранный по краям, покрытый инеем.
«Тут каждая стена напоминает, что я чужая».
Громкоговоритель над ларьком зашипел, и из него раздалось бодрое:
— Товарищи! В год столетия рождения великого Ленина наша задача — усилить единство партии и народа! Труд — это слава, слава — это социализм!
Голос гремел, отскакивая от кирпичных стен, и становился фоном к гулу трамвая, хрусту снега и коротким переговорам между рабочими:
— Ты во вторую смену, Паш?
— Ага. Там Громов опять с машинами застрял.
— Начальник по проверке вчера приходил, опять искал, кто цех прогуливает.
— Да пустое. Лишь бы не в райком вызвали.
Анна свернула за угол. Главные улицы — слишком открытые, слишком много глаз, слишком много возможностей задать вопрос: а кто вы, товарищ Коваленко, откуда вы к нам приехали, и почему не здороваются с вами старожилы?
Она ускорила шаг, петляя между сугробами, прижимая сумку крепче. Сзади прошёл милиционер — шинель, усы, папка под мышкой. Он остановился у перехода, остановил мужчину в кепке.
— Документы. Куда идёте?
Анна вжалась в стену, как будто снег сам натолкнул её на глухую тропу вдоль ограды.
«Если попросят — паспорт старый. Справка о регистрации на месте. Всё официально. Но если они решат копнуть — всё рухнет».
Она сделала вид, что ищет что-то в сумке, и свернула на следующую улицу, мимо магазина с вывеской «Продукты». В витрине — три банки кукурузы, бутылка уксуса и коробка с надписью «конфеты — к празднику».
Возле входа стояли двое. Один курил, другой щурился на неё:
— Не с нашего двора. Видишь, как идёт — будто линейку проглотила.
— Москвичка. У юристов, кажется.
— Ага, та самая. Слышал, её Горбаневскую вытащила.
Анна не обернулась. Только ускорила шаг.
«Теперь каждая лавка знает. Даже если они шепчутся, слышно — не голосом, а взглядом. И этот… Соколов. Тень у дома не показалась».
Сугробы стали ниже, заборы — выше. На одном — свежий плакат: «Партия — наш штурман!». Снег на нём счищен явно недавно.
Анна остановилась у угла, отдохнуть. Спина ныла от тяжёлой сумки, ноги ныли от валенок. Она прислонилась к стене.
Мимо прошёл мальчик с портфелем. Громкоговоритель вновь ожил:
— Слава героям пятилетки!
Анна сжала зубы.
«Это как глухой гул — не умолкает ни на секунду. Вместо музыки — лозунги. Вместо разговоров — подозрения».
В переулке за спиной щёлкнула калитка. Соседка в платке выбросила ведро с водой, взглянула на Анну.
— По делам, Коваленко?
— Да. Суда одна бумага осталась.
— Там милиция, — кивнула она на перекрёсток. — Лучше по Знаменской.
— Спасибо. Обойду.
Женщина не ушла сразу — смотрела, пока Анна не скрылась за углом.
Дальше дорога стала уже. Плиты под ногами поскрипывали. Между сугробами был проложен узкий след, как будто весь квартал ходил по одной линии.
Анна остановилась. Оглянулась.
Пусто.
Но каждый шаг — как по сцене. Каждое слово — под микроскопом.
«В Москве 2005 я ходила с кофе и планшетом. Сейчас — с платком, конституцией и инстинктом выживания».
И всё же — оправдание Горбаневской, дело о краже угля, улаженное с Лебедевой, и даже холодное молчание Михаила — всё это складывалось в картину, в которой она всё ещё оставалась собой. Только теперь — другой ценой.
Она шла дальше, осторожно, почти крадучись, будто каждое движение могло быть замечено и записано.
Снег хрустел. Громкоговоритель вещал. Тени сгущались.
И Анна шагала сквозь них — ни правозащитником, ни шпионом, ни героем. Адвокатом. Из 2005-го. В апреле 1969-го. Под лозунгом «За торжество правды — под руководством партии!».
Рынок Ярославля дышал сыростью и углём. Скатанные дорожки между лотками были покрыты смесью льда, грязи и затоптанного снега. Над всем висел тягучий запах квашеной капусты, дешёвого мыла и чего-то мясного, тухловатого. Громкоговоритель у входа тарахтел надрывно:
— Товарищи! Социалистическое изобилие — залог победы пятилетки!
Анна стояла в очереди у лотка Григория, кутаясь в шарф. Валенки отсырели насквозь, свитер под пальто почти не грел. Она терпеливо наблюдала, как перед ней женщина в платке выменивала варежки на два яйца.
«Мои духи — валюта, а не роскошь. Сейчас я не адвокат, а торгаш с улицы».
Григорий торговал из-под прилавка — кожанка с блестящей молнией, меховая шапка с засаленными ушами, руки в перчатках без пальцев. На прилавке — вялый свитер, пачка сигарет «Космос», три луковицы и коробка с резиновыми калошами.
Анна достала из сумки узкий флакон духов.
— Французские. Новые.
Григорий прищурился, повёл носом.
— Эти ж не от нас. Где взяли?
— Подарок.
— Хм. Франция. Воняет сильно. Бабе моей не понравится.
— Но понравится соседке вашей бабы, — резко ответила Анна. — А значит, понравится и ей.
Он хмыкнул. Посмотрел влево, вправо, потом поднёс флакон к носу.
— А чего хочешь?
— Свитер.
— Маловато. Духов у меня — две банки в шкафу. Возьмёшь варежки, и всё.
— Варежки я могу связать. А этот свитер с фабрики. Толстый, шерсть.
— Ты бы ещё полушубок попросила.
— Если полушубок появится — я принесу две пары французских.
Он снова посмотрел по сторонам. Стук деревянных ящиков, гул голосов, кашель.
— Эй, ты, не крутись! — Крикнул он подростку, пытавшемуся подлезть к прилавку. — Коваленко, ладно. Берёшь, но чтоб без разговоров.