казать — но взгляд был такой же: хищный, холодный, изучающий.
Анна метнулась к двери, толкнула её плечом. Петля заскрипела, впуская её в тёмный, вонючий подъезд с облупленными стенами и запахом керосина. Она взбежала на этаж, стараясь не шуметь.
В коридоре перед её комнатой скрипнули половицы. Зинаида, в халате и платке, с ведром в руке, вышла из-за угла, прищурившись.
— Опять поздно, Анна Сергеевна, — сказала она, не преграждая дорогу, но становясь словно выше ростом. — Сколько можно по клубам-то шастать?
— Воздухом хотела подышать, — ровно ответила Анна, вытирая варежкой щёку. — На кухне угар был, я там долго не сижу.
— Воздух у нас вон какой, — Зинаида мотнула головой в сторону окна. — Мороз и уголь. Только не простыньте. А то у нас с врачами сейчас туго.
— Спасибо, постараюсь не болеть, — кивнула Анна и направилась к двери своей комнаты.
— А вы, это… — Зинаида шла за ней, будто ненароком. — Вещей у вас немного, а вон, каждый день с сумкой. Там точно еда? Или опять эти… книжки ваши адвокатские?
Анна резко обернулась, глядя прямо ей в лицо:
— Вы хотите обыск устроить, Зинаида Павловна?
— Да ну вас, — буркнула та, отворачиваясь. — Что вы, в самом деле. Я просто спросила. Теперь тут всё слышно, кто когда дверь хлопает.
Анна вошла в комнату и сразу же заперлась на щеколду.
Комната встретила её холодом. Печь потрескивала, отдавая слабым жаром, но под потолком всё равно висел ледяной воздух. Она сняла свитер, но не раздевалась полностью — слишком много дел.
На столе лежали журналы — советские, с отчётами, портретами и передовицами. Поверх них — фальшивка, под которую она прятала документы. Всё было выверено.
Она опустилась на колени перед кроватью, отодвинула коврик и пальцами нащупала щель в половице. Дощечка поддалась — под ней коробка из-под обуви, завёрнутая в ткань. Внутри — маленький архив её настоящей жизни.
Анна открыла сумку, достала «Конституцию» и вытащила вложенные листы. Быстро просмотрела. Ничего не выдрано. Надпись на полях: «дело Г. — см. Харьков», аккуратно зачёркнута.
«Если найдут, не поймут. Но и не спишут на случайность».
Она аккуратно вложила записи в коробку, рядом положила часы. Посмотрела на циферблат — 00:47. В 2005 году в это время она бы только вернулась с заседания или читала ленту новостей на экране. Здесь — холод, пыль и страх, что щеколда не выдержит.
Коробка вернулась под половицы. Коврик — на место. Анна встала, отряхнула колени. В глазах жгло.
Шаги за дверью. Кто-то прошёл по коридору и остановился. Скрип половиц.
Она замерла.
— Свет горит, — донёсся голос Лидии. — Может, не спит.
— Делами занимается, — ответила Зинаида. — Всё пишет и пишет. Адвокатка. Ещё напишет себе беду.
Тени ушли. Шаги растворились.
Анна подошла к окну. Фонарь всё ещё мигал. Мужчины в пальто не было. Или он слился с тенью.
«Тут каждый взгляд — как протокол. Каждый вопрос — как статья. А я… адвокат. Парадокс».
Она вернулась к столу, поправила журналы, села на кровать. Открыла один — статью о собрании юридической коллегии в Москве. Строчки прыгали перед глазами.
Но всё было правильно. Всё — по закону.
Хотя бы снаружи.
Свеча чадила, словно протестуя против позднего чтения. Её пламя дрожало, отбрасывая пляшущие тени на стены комнаты и освещая обветшавшие страницы юридического журнала. В печи лениво потрескивало — уголь догорал, не давая ни настоящего тепла, ни уверенности. Ночь стояла глубокая, та самая, когда весь дом кажется пустым, но шёпот за стеной, скрип половицы и шаги Зинаиды в коридоре доказывают обратное.
Анна сидела у стола, на плечах — свитер, на ногах — валенки, перед глазами — свежий номер «Советской юстиции». Край страницы был подпален от свечи — неосторожно задела, когда вздрогнула от шума за дверью.
«Социалистическая законность — это высшее проявление справедливости в условиях диктатуры пролетариата…».
Она скривилась.
«Как можно сочетать диктатуру и справедливость в одном предложении без судорог совести?».
Она медленно провела пальцем по строчке, потом перевернула страницу — статья о правильной трактовке пункта о хищении социалистической собственности. Вставка с цитатой Ленина занимала треть полосы.
— Да вы издеваетесь… — прошептала она себе под нос, глядя на лозунг: «Закон — это оружие партии!».
В ушах зазвенело от злости. Она отложила журнал, потёрла глаза. Голова гудела от усталости, но отступать было нельзя.
«Тут даже УК — партийный манифест. Ладно, Анна Сергеевна, сама полезла — сама и выныривай. Разобраться в этом бреду — вопрос жизни».
Она снова потянулась к журналу.
На столе лежала карандашом размеченная схема — соотнесение статьи 93 УК РСФСР и её современного аналога. Рядом — вырванная страница из тетради, где аккуратным почерком были записаны имена и краткие примечания: Горбаневская, уголь, Кравцов, Орлов. Всё — в кодировках, шифрах. Всё — под угрозой.
Из коридора донёсся звук шагов. Легких, но явно остановившихся у её двери.
— Свет не гаснет, — сказала Зинаида негромко. — Всё пишет и пишет.
— Пусть пишет, — отозвался чей-то голос. — Умная она, видно.
— Только умных у нас не любят, — буркнула Зинаида. — Я предупреждала.
Шаги удалились.
Анна не пошевелилась. Только после долгой паузы медленно втянула воздух и снова склонилась над журналом.
«Раздражает — значит работает. Но без понимания УК я здесь слепа».
На следующей странице — «Комментарий к статье о клевете». Вставка: «Клевета — оружие буржуазной идеологии против советского строя. Задача судьи — защищать честь социалистической действительности».
— Господи… — прошептала Анна, и тут же зло добавила. — Уголовный кодекс или агитатка?
Она посмотрела на свечу — та угрожающе накренилась. Рядом, у стены, стояла коробка. Та самая. Под ней — потайной люк в полу. Анна осторожно встала, свернула тетрадный лист, открыла дощечку и спрятала заметки внутрь.
Вслед за ними положила часы — холодные, будто чужие.
«Ты — в прошлом. Тут нет Гугла, нет базы данных, нет верховного суда. Только ты, текст и треск печи».
Печка вздохнула, будто в ответ.
Анна закрыла люк, вернулась к столу. Взяла журнал снова, но теперь читала без эмоций. Механически. Строка за строкой.
«Горбаневская — дело совести. Кравцов — дело страха. А уголь… уголь — это вопрос выживания. И каждое из них — юридическая плоскость. Я должна уметь в ней дышать».
Свеча опустилась почти до основания. В комнате стало темнее. Но Анна уже знала — эта ночь закончится только тогда, когда она поймёт каждую статью. Не наизусть — по существу.
За окном мигнул фонарь. В коридоре снова кто-то прошёл. И снова остановился.
Анна не обернулась. Она продолжала читать.
И под треск угля, шёпот соседей и блеклый свет её московской решимости, перенесённой в Ярославль 1969 года, закончилась ещё одна страница — и началась новая.
Глава 23: За гранью риска
Раннее майское утро пробирало до костей. В комнате пахло сыростью от тающего за окном снега, трескучая печка лениво тлела, будто соглашаясь с Анниным настроением — усталость, смешанная с решимостью. Свет свечи дрожал над облупленной штукатуркой, отбрасывая на стены зыбкие тени. За окном звенел трамвай, словно дежурный напоминатель: ты в Ярославле. В тысяча девятьсот шестьдесят девятом. Здесь всё по-другому. Даже утро — не твоё.
Анна сидела за столом, обложенная папками. На ней — тёплый свитер, купленный у какой-то бабки на рынке, валенки с отлетающей подошвой, с которых она уже отчаялась сбивать грязь. Под столом стояла сумка с деньгами от Кравцова — как бельмо на совести. В углу, под старым покрывалом, скрывался люк в полу — там, в коробке из-под печенья, лежали её заметки и наручные часы, как кусок прежней жизни.
На столе — папка с делом Дремлюги. Владимир Петрович, 1937 года рождения, слесарь с завода, участник демонстрации на Красной площади 25 августа 1968 года. Статья 190-1: клевета на советский строй. Статья 190-3: нарушение общественного порядка. Ни одного удачного свидетеля, ни копии протокола ареста. Только воспоминания очевидцев — если их вообще удастся найти.
— Так, — пробормотала Анна, проводя пальцем по странице. — Если он вышел с плакатом, но никого не оскорбил, можно попробовать через формулировку «непреднамеренного нарушения порядка»…
Она отложила дело. Рядом лежал конверт с мелким делом — спор в бане между соседями. Очередь, крик, затрещины. Комментарии участкового на полях: «Бабье». Но жалоба оформлена, и за неё заплачено. Причём вперёд.
— Ну что ж, — сухо произнесла она. — Народная банная демократия. Пять рублей за правду.
Из кухни донёсся голос Зинаиды:
— Тоня, смотри, у неё свет с утра! Писать, видно, не прекращает!
— Может, письма домой строчит, — отозвалась соседка. — А может, дрова пересчитывает. Всё у ней строго.
Анна сделала вид, что не слышит. Только снова опустила руку под стол — проверила крышку тайника. Цел.
На двери что-то шевельнулось. Тень. Она замерла.
— Пиши, пиши, Аннушка, — прошептала соседка снаружи. — Только не забывай, у нас тут свои порядки.
Шаги удалились.
«Порядки… А у меня, простите, другие задачи», — подумала Анна и открыла тетрадь, где карандашом была выведена строка: «Подкуп секретаря суда — через Григория. Срочно».
Телефон у неё был один — общественный, у почты. Григорий встречался только по условному знаку. Он не был другом. Он был… необходимостью.
Она достала лист бумаги, начала набрасывать варианты диалога. Точные формулировки. Не оставить следа, но дать понять: нужен протокол. Нужна дата, подписи, фамилия милиционера. Всё, что сможет развернуть дело Дремлюги в защиту.
Потом, быстро, чётко, смахнула бумагу в карман.
Открыла снова дело по бане. Глухой конфликт: одна хотела зайти с внучкой, вторая сказала, что не положено. Переругались, одна уронила ведро, другая вцепилась в волосы.