— Я не забуду.
— Главное — не повторяйте, — сказала она, устало, но мягко.
Когда он ушёл, растворившись в толпе, Анна осталась на крыльце одна. Сквозь шум Ярославля 1969 года она слышала — внутри себя — другие звуки. Сирены 2005-го. Голоса коллег. Звонки журналистов.
Здесь — не было звонков.
Здесь — была тишина, победа, и тень Михаила, появившегося у дверей.
— Я подожду вас, — сказал он. — Если не против.
Она посмотрела на него. И впервые за долгое время — не скрыла усталой улыбки.
— Я не против.
В библиотеке пахло сырыми корешками, пыльной бумагой и чем-то домашним — будто кто-то принес ватрушки в авоське и забыл. Свет падал сквозь матовые абажуры, рассыпаясь по полу мягкими жёлтыми лужами. Снаружи подрагивал фонарь, на стекле дрожала тень весенней ветки, за окном было сумеречно.
Анна сидела на маленьком детском стульчике. Колени под подбородком, шарф сбился, валенки под столом. Перед ней — мальчик лет шести, сосредоточенно рисующий дом с трубой. Рядом на столе лежал потрёпанный плюшевый мишка, словно охраняющий его творение.
— Это кто тут такой художник? — Негромко спросила она.
— Это не художник, это я. Артём. А вы тётя из суда, — ответил мальчик, не отрываясь от рисунка.
Анна вздрогнула, но улыбнулась.
— Умный, — пробормотала она. — И наблюдательный.
«Сын судьи. Слишком взрослый для своих лет. Похож на Михаила глазами. Вот так — встреча».
Михаил появился из-за полки бесшумно, как библиотекарь. Он снял пальто и повесил его на спинку взрослого стула, опустился на край и посмотрел на сына.
— Он не любит, когда его называют художником. Он говорит — рисовальщик.
Анна сдержанно кивнула.
— У него стиль. Уверенная линия. Дом похож на настоящий.
Артём посмотрел на неё серьёзно.
— Там внутри папа, я и мама. Мама пока в другой стране. Но она скоро придёт.
«Скоро… — кольнуло под рёбрами. — Если бы он знал, что она не придёт. Или уже пришла — но не к нему».
Анна отвела взгляд и потянулась к коробке с карандашами.
— Можно? Я нарисую дерево рядом.
— Только чтобы не выше дома. Это я придумал, что дом главный.
— Договорились, — улыбнулась она.
Михаил сел ближе. Его голос был по-прежнему спокойным, почти шепчущим — библиотечным.
— Я знал, что вы здесь. И подумал, что это хорошее место, чтобы поговорить.
— Конечно, — сказала она, не поднимая глаз. — Только не вслух про статьи УК.
— Тогда по делу. Будьте осторожны.
Анна замерла, держа зелёный карандаш в руке.
— Уже началось?
— Да. Завтра в обкоме будет разговор. Прокурор Степанов готовит доклад. Вас проверят.
Она медленно отложила карандаш.
— Я спасаю невинных, но боюсь расплаты, товарищ судья.
Михаил слегка наклонился, касаясь пальцами края стола.
— Я понимаю. Но сейчас вы слишком заметны. Даже Дремлюга уехал — а о вас ещё говорят.
— Потому что я чужая, — ответила Анна, глядя на его руку. — И потому что выиграла.
Он не спорил. Артём тем временем дорисовал трубу и стал закрашивать небо синим.
— Он тоскует, — вдруг сказал Михаил. — По женщине в доме. Я не говорю «мама» — не хочу давать ложную надежду. Но он сам рисует её.
Анна снова посмотрела на мальчика. Тот сосредоточенно держал язык между губами, выводя крышу.
— Он добрый. И слишком серьёзный. У него ваша осанка, — сказала она.
Михаил тихо усмехнулся.
— Слишком серьёзный — потому что был на похоронах. Слишком добрый — потому что остался один.
Анна сглотнула.
— Я бесплодна, — произнесла она, глядя в окно. — Простите, не знаю, зачем это сказала.
— Может, потому что я вас не осуждаю, — мягко ответил он.
Они сидели молча. Скрипнула дверь — кто-то вошёл и сразу ушёл. Где-то за стенкой глухо гремели книги. Библиотекарь подняла глаза, но не вмешалась.
— Он вам доверяет, — сказал Михаил. — Это редко. Особенно для него.
Анна посмотрела на мальчика. Артём протянул ей мишку.
— Подержите. Он боится чужих, но вас не боится.
— Спасибо, Артём, — сказала она, беря мягкую игрушку.
— Нарисуйте крышу. Красную.
— Обязательно.
Михаил встал.
— Мне пора. Я хотел сказать… Вы не одна.
Она подняла глаза.
— Спасибо, Михаил.
Он слегка кивнул. Потом наклонился, поправил шарф у неё на плече и сказал шёпотом:
— Дом нарисовали. Теперь найдите, где в нём вы.
Он ушёл. Тихо. Как и пришёл.
Артём посмотрел на рисунок.
— Знаете, кто вы? Вы — тётя, которая пришла из другой страны. Но не злая. Просто уставшая.
Анна сжала мишку.
— Усталая, но настоящая.
В окно бился свет фонаря. Библиотека казалась тёплой, как живот под одеялом. Бумага шуршала, карандаши катились по столу. И среди этих старых книжных запахов она, впервые за всё время, ощутила не страх, а дыхание чего-то похожего на дом. Пусть нарисованный. Но её рукой.
Коридор коллегии был узкий, обшарпанный, с облупленными стенами, пахнущий чем-то одновременно кислым и прелым. Электрическая лампочка на потолке мерцала, как старая звезда, уставшая держаться в темноте. Половицы под валенками Анны скрипели с обидой, будто жаловались на новую эпоху, что в ней поселилась.
У дверей, ведущих в комнату заседаний, стояли двое: Жданов из транспортных дел и Фаина Петровна, старшая по этике. Они говорили вполголоса, но как-то нарочито, будто специально, чтобы услышала она.
— Методы у неё, конечно… не по букве, а по настроению.
— Ну, победа по делу Дремлюги, да ещё эта история с баней… Ты понимаешь, прокуратура уже на ушах.
— Вот-вот. Не хватало нам ещё проверки из обкома.
Анна прошла мимо, не ускоряя шаг. Лицо — спокойное, почти скучающее, но внутри — дрожь. Как тогда, в первом своём процессе в Москве, когда против неё выставили бывшего преподавателя, чтобы «поставить на место».
«Здесь мои победы — не повод для уважения, а предлог для доноса», — мелькнуло в голове.
Она вошла в свою комнату, захлопнула дверь и сразу закрутила ключ. Печка потрескивала сдержанно, как будто знала, что шум — роскошь. От стены тянуло холодом. Под пальцами — шершавая поверхность деревянного пола, знакомая, как лицо.
Анна скинула валенки, накинула серый халат поверх свитера и опустилась на колени. Под ковриком — доска, которая слегка люфтила. Её ногти поддели край, и доска подалась. Под ней — коробка от подшивок «Советской юстиции», а в ней — заметки, склеенные из газет, обрывки черновиков, даты, адреса, распечатанная вручную таблица по статьям УПК.
Рядом — часы. Не ходики, не советский будильник, а те самые — современные, электронные, которые почему-то не сломались при прыжке во времени. Сейчас они вспыхнули — слабо, едва уловимо — когда её пальцы коснулись обложки с делом Дремлюги.
«Они реагируют на правду или на страх? Или на что-то между?».
Она аккуратно убрала всё обратно, накрыла половицей и поставила сверху табурет. Потом села за стол, но не зажигала лампу — лишь свет от печки и уличный отблеск фонаря через занавеску.
Послышались шаги — мягкие, мелкие. Кто-то прошёл по коридору. Скрипнули доски.
Антонина, секретарь с соседнего кабинета, остановилась у двери. Тень замерла.
— Анна Николаевна… вы… ещё работаете?
— Да. У меня апелляция утром.
— Понятно. Вы знаете, что завтра из обкома будет представитель?
— Слышала, — ответила она спокойно. — Есть основания?
— Степанов что-то передавал через Жданова. Вы же понимаете — я просто предупреждаю. По-доброму.
— Спасибо, Антонина.
— Я не против вас. Но вы слишком заметны.
— В этом и беда.
Шаги удалились. Тень исчезла. В коридоре снова воцарилась тишина, только где-то в стене капала вода, будто кто-то плакал.
Анна встала, подошла к окну. Занавеска чуть дрогнула — ветер. Фонарь мигнул, и она увидела своё отражение в стекле: усталое лицо, волосы в небрежной косе, глаза, в которых давно не было сна. И все же внутри что-то сияло — крошечный свет, упрямый и живой.
«Я виновата. Я купила Кравцова. Я закрутила гайки в деле бани, чтобы получить справку. Но Дремлюга свободен. А мальчик с мишкой снова рисует дом. Это значит — я на верном пути».
Печка щёлкнула. Где-то хлопнула дверь. За стеной кто-то чихнул, кто-то откашлялся. Всё было по-настоящему. Грязно, опасно, холодно. Но — живо.
Анна села за стол, достала лист и начала писать от руки:
«Ночь. Май. Ярославль. Коллегия. Проверка. Адвокатская совесть — штука бесполезная без выбора. Я выбрала. Пусть платой станет покой. Но не их победа».
Она аккуратно вложила лист в старую папку и поставила рядом с печкой, чтобы подсушился.
Утро будет трудным. Но она уже решила.
И назад пути не было.
Глава 24: Холод коммуналки
Раннее утро мая пробирало до костей. В коммунальной кухне было темно, и только тусклая лампа над дверью бросала на потолок мутный круг света. Печка потрескивала в углу, от неё тянуло влажным жаром, пополам с запахом угля и старой сажи. Анна стояла у топки, закатав рукава свитера, и старалась не уронить щипцы.
На носу сползал платок, на руках — чёрные разводы от угольной пыли. Сумка с заметками, завернутыми в обложку «Истории ВЛКСМ», стояла у стены, подальше от чужих глаз. Рядом на столе — миска с подсохшей кашей, на стене — зачумелое расписание уборки, в котором напротив её фамилии уже стоял жирный крестик от Клавдии.
«В 2005-м у меня был тёплый пол. А тут — кочегар, адвокат, разведчица и шпион в одном флаконе», — подумала Анна, загребая уголь с неловкой грацией городской женщины, впервые взявшей в руки совковую лопатку.
Из угла кухни донёсся шелест газеты. Фёдор, студент с пятого этажа, не поднимал глаз — читал «Комсомолку» и помалкивал. На его лице от света лампы прыгали тени, будто он размышлял о чём-то своём, но уши у него, как всегда, были открыты.
Из-за спины послышался голос:
— Товарищ Коваленко, вы что — весь уголь решили в одну печку вбросить?