Анна выпрямилась, с трудом удерживая щипцы, и повернулась. Клавдия, учительница, стояла у двери, с сурово сведёнными бровями и хлебом в руках.
— У нас, между прочим, общий лимит. А не личный фонд.
— Печь плохо тянет. Приходится подбрасывать, — спокойно ответила Анна, вытирая ладони о фартук, купленный на рынке за полбанки кофе.
— Плохо тянет у тех, кто топить не умеет, — буркнула Клавдия. — Не в Москве теперь. Здесь всё на всех.
— Я и не претендую на личную котельную, — Анна бросила щепку в огонь и закрыла дверцу. — Просто у меня в комнате утром лужа замерзла.
— Значит, не умеете держать тепло, — отрезала Клавдия. — А уголь у нас не с неба падает. И не за валюту в Цюрихе покупается.
Фёдор хмыкнул за газетой.
— А чего вы к ней прицепились, Клавдия Васильевна? Лучше скажите, кто в прошлую субботу чайник на спирали сжёг.
— Ты бы, студент, сначала доучился, а потом советы давал, — отрезала Клавдия, и вышла, хлопнув дверью так, что у Анны по спине пробежала дрожь.
Она наклонилась, вытерла пыльную ладонь о платок на колене и поправила трещащий заслон. Из печки пошёл дым с легким запахом влажного угля. Было тепло, но неуютно.
«Если б меня с таким успехом не любила прокуратура, как ненавидит коммуналка — жить было бы проще».
Снаружи, из-за окна, донёсся голос репродуктора:
— …в связи с повышением дисциплины на производстве необходимо укреплять сознательность трудящихся…
Анна вздохнула. Рядом скрипнул пол — Фёдор подошёл с кружкой.
— Хотите чаю?
— С удовольствием, — кивнула она, беря кружку с едва тёплой жидкостью. — Спасибо.
— Не слушайте вы Клавдию. Она на всех рычит, когда керосина нет.
Анна кивнула и села на табурет у стены. Печь дышала тепло, но в воздухе оставался холод. Из окна было видно, как снег под окнами чернеет и тает, смешиваясь с грязью весны. Мужчина в сером пальто стоял у соседнего подъезда. Сигарета тлела у губ.
Сумка с заметками стояла у её ног.
«Если этот — из Комитета… Надо перепрятать. Сегодня же».
Она встала, отпила чай, поблагодарила Фёдора и вернулась в комнату. Доска в углу под половицей, как всегда, поддавалась туго, но сдалась. Заметки легли под обложку, часы — рядом.
Пока она прикрывала тайник, печь в кухне снова чихнула — значит, тяга пошла.
Анна села на кровать, натянула на плечи платок и закрыла глаза.
«Я кочегар. Я адвокат. Я часть коммуналки. Всё в порядке».
Сквозь холод и сырость пробивался свет. Она училась выживать — и у неё получалось.
Полдень мая в Ярославле больше походил на январь. Замёрзший рынок хрустел под ногами ледяной крошкой, ветер с Волги прошивал платки и куртки, забираясь под воротники. Над прилавками, где в основном царили тоскливая картошка, морковка с лёдком и пара банок «Скумбрии в томате», висел плакат с облупившимися буквами: «Социализм — наше будущее!». Под ним кто-то нарисовал углём усатого снеговика.
Анна стояла у лотка Григория, крепче сжимая в кармане перчатки и дрожа от холода, несмотря на свитер и валенки. За спиной болталась сумка, в которую был аккуратно спрятан мягкий мешочек: последние серьги из её времени, серебряные, с витой вставкой — подарок коллеги по делу Савельева.
— Вот это… смотрите. Настоящее серебро, — она развернула мешочек и положила серёжки на деревянную дощечку между сигаретами «Космос» и рулоном подшитых носков.
Григорий, в кожанке с облезшим мехом и платком, обмотанным до глаз, прищурился.
— Красиво, — буркнул он. — Но это бижутерия. И застёжка не наша. Выдумка буржуйская.
— Это не выдумка, — Анна вздохнула. — Это ломбардное серебро. Проба — европейская. За такое в Москве дают как за полпальто.
— В Москве, может, и дают. А тут Ярославль. И мороз. — Он мотнул подбородком в сторону навеса, где свисало коричневое одеяло с узором роз. — Одеяло хорошее. Тёплое, венгерское. За серёжки дам его и три пачки «Явы».
— Без «Явы». Мне тепло нужно, а не рак. — Анна стиснула зубы. — И варежки. Вот эти, вязаные.
— Варежки — отдельный товар. Они на обмен с сахаром идут. — Григорий ухмыльнулся, вытащил из-за прилавка термос и отхлебнул. — У вас сахара нет?
— У меня есть связи, — ровно ответила она. — Если я замёрзну, ваши варежки вам уже не понадобятся. Я ведь адвокат.
— А-а, та самая. — Он окинул её взглядом. — Говорят, вы Кравцова вытянули. И Дремлюгу. Шустрая. За шустрость платят?
— Платят, — она свернула платок с серёжками. — Но не варежками.
— Ладно, адвокатша, держите. — Григорий скинул с крюка одеяло, сложил его и протянул. — Без сдачи, как говорится.
Анна выдохнула. Одеяло было тяжёлым, пахло нафталином, но плотным и настоящим. Она спрятала серёжки обратно в мешочек и убрала в сумку.
— Приятного обморожения, — буркнул он напоследок.
— И вам очередей без пельменей.
Когда она шагнула от лотка, шёпот позади рассыпался, будто его сдул ветер. Мимо пробежал мальчишка в рваной телогрейке, зацепив её локоть. Анна инстинктивно прикрыла сумку — и тут краем глаза увидела: в толпе между прилавками стоял мужчина. Серое пальто, заиндевевшая шляпа, неподвижный взгляд.
Он не двигался, не торговался, просто смотрел.
Анна прошла мимо мясного ряда, свернула за угол и нырнула за прилавок с консервами. Дыхание вырывалось облаками. Из-за спины доносился голос громкоговорителя:
— …в стране наблюдается устойчивый рост потребления колбасных изделий, подтверждающий благополучие советских трудящихся…
«Если бы ещё эти трудящиеся знали, как пахнут настоящие сосиски».
Она свернула в боковой переулок, обогнула ржавый грузовик, закрыла лицо платком. Мужчина в сером больше не появлялся.
Дома, расправляя одеяло на кровати и отряхивая его от пыли, Анна почувствовала, как в пальцах отпускает холод.
«Я поменяла серьги на тепло. Как на суде — право на жизнь, пусть и без красоты».
Снаружи над городом звенело стекло в окнах и шуршал ветер, а в её комнате, под ворохом серой тяжёлой ткани, впервые за неделю стало по-настоящему тепло.
Гастроном встретил её тусклым светом, запахом капустного рассола и длинной, медленно ползущей очередью. Люди в фуфайках и платках двигались, как один организм: медленно, тяжело, с ворчанием, как будто мерзли и в теле, и в душе. Полки зияли пустотой, пыль на них лежала пластами, словно с прошлого года. За стеклом витрины одиноко красовалась банка томатной пасты.
Анна сжала ремень сумки и сделала шаг вперёд. Позади кто-то тихо кашлянул. Перед ней — пожилая женщина с авоськой, в которой перекатывалась бутылка молока. Женщина то и дело оборачивалась.
— Только хлеб сегодня? Или консервы тоже выкинули? — Негромко спросила Анна.
— Паштет был с утра, — ответила та с подозрением. — Но кому достался? Тем, кто с утра пораньше. А вы кто такая? Я вас раньше не видела.
— Новая, по обмену, из Москвы. Работаю юристом. — Анна улыбнулась вежливо, как умела. — А тут, говорят, даже за килькой надо воевать.
— Тут и за селёдку воюем, — буркнула женщина и отвернулась.
Громкоговоритель за окном бодро вещал:
— В магазинах области обеспечен стабильный выбор продуктов питания. Повышение норм снабжения — результат успешного выполнения семилетнего плана!
«Особенно видно по этой стенке, где только банка уксуса», — подумала Анна, машинально прижав к боку сумку с заметками. Обложка книги «История ВЛКСМ» торчала наружу. Для отвода глаз.
— Гляди-ка, гостья из будущего снова в засаде, — раздалось рядом.
Григорий, с инеем на бровях, шагнул из тени колонны. Та же кожанка, тот же лукавый прищур.
— За хлебом, что ли, стали?
— А ты думал — за золотыми батонами?
— Угу. Я тут слышал, вы у Сокольской с делом о прачечной как-то ловко выкрутились. У меня есть к тебе встречный интерес.
— У тебя всегда интерес, — Анна усмехнулась. — Снова варежки на совесть менять будешь?
— Не-а. Информация. К завтрашнему дню в гастроном привезут сгущёнку. Десять банок. Только на молочную комиссию. Хочешь знать, как её взять?
— Это как?
— Есть один работник склада. Он пьёт. А ещё у него племянница — кандидат психологических наук. Точнее, почти, — он подмигнул. — Ты вроде тоже в этой сфере шаришь. Поможешь разобраться, чего он боится — я тебя свяжу.
— Ты хочешь, чтобы я с тобой сыграла в доктора Фрейда, а потом ты мне скажешь, где взять банку сгущёнки?
— Именно.
Анна вздохнула, сделала шаг вперёд — очередь двинулась.
— Имя, адрес и день рождения. И чтобы никто не следил.
— Галя, очередь! — Крикнула продавщица. — С талоны подай, не тормози!
Анна достала потрёпанный листочек. Буквы на нём уже начали стираться, как и терпение в этой очереди.
Сквозь мутное окно она снова заметила силуэт: тот же мужчина в сером пальто, стоящий у газетного киоска. Он не покупал, не читал. Просто смотрел.
— Что, снова он? — Григорий тоже заметил взгляд. — Не твой случайно?
— Если бы был мой — давно бы пошёл под статью. — Голос её стал тише. — Следят. Но я не сдаюсь.
— Тогда завтра — в двенадцать, у молочного ларька на Всполье. Принеси что-нибудь… умное. Он любит цитаты. — Григорий хлопнул её по плечу. — Выживает не самый сильный, а самый хитрый.
— И самый тёплый, — Анна показала на своё одеяло в сумке. — Пока.
Очередь двинулась, шаг за шагом приближая её к хлебу и банке перловки, которую она терпеть не могла.
Но у неё был план. И за пазухой — знания, которыми можно было торговать не хуже чем варежками.
Гастроном встретил её тусклым светом, запахом капустного рассола и длинной, медленно ползущей очередью. Люди в фуфайках и платках двигались, как один организм: медленно, тяжело, с ворчанием, как будто мерзли и в теле, и в душе. Полки зияли пустотой, пыль на них лежала пластами, словно с прошлого года. За стеклом витрины одиноко красовалась банка томатной пасты.
Анна сжала ремень сумки и сделала шаг вперёд. Позади кто-то тихо кашлянул. Перед ней — пожилая женщина с авоськой, в которой перекатывалась бутылка молока. Женщина то и дело оборачивалась.