Анна улыбнулась. В животе урчало от голода, но было тепло. От печки, от теста, от слов.
«Я впишусь. Пельменями, грязью, тайниками. Я всё равно впишусь».
Глава 25: Свет надежды
Комната дышала утренней сыростью. Стены, когда-то белёные, теперь были покрыты пятнами, будто следами чужих жизней, оставленных наспех и навсегда. На окне — стекло в мелкой паутинке трещин, сквозь которое проникал неохотный рассвет. Где-то на улице грохнул ведро: дворник сгребал остатки ночного снега. От печки тянуло прогорклым углём.
На столе, под светом коптящей свечи, лежала папка с жёлтыми листами. Анна поправила шерстяной шарф на плечах, потянулась за карандашом и сделала пометку на полях протокола допроса Виктора Красавина.
«Статья 190-1 — клевета на строй. И 190-3 — нарушение порядка. Два года минимум. За что? За плакат. За правду».
Она провела линию под датой: 25 августа 1968 года, Красная площадь. Митинг против вторжения в Чехословакию. Молодой преподаватель, интеллигент, как под копирку с Дремлюги, но тише, осторожнее. Виктор не кричал. Он стоял.
— Стоять тоже преступление, — Анна произнесла вслух, почти шёпотом.
Слева от папки — другая. Меньше, но липкая на ощупь: спор за плиту в коммуналке. Две соседки — одна требует убрать кастрюлю, вторая — жалуется, что её пельмени «систематически недоварены». Анна приняла дело, получила восемь рублей — плату в конверте, без расписок.
«Я спасаю одного за свободу, и разбираю, кто чьей кастрюлей заслонил комфорку. Прагматизм против идеалов. И обе стороны платят».
Тень скользнула за дверью. Анна затаила дыхание, не поворачиваясь. Слышно было, как на лестнице шаркают тапки.
— Господи, опять Нина, — пробормотала она. — Шпионка с кастрюлей.
Она поднялась, подошла к половице у стены и аккуратно приподняла доску. Щель была узкой, но в ней помещалась коробка из-под «Мишки косолапого». Бумаги — списки свидетелей, черновики ходатайств, наброски речи. Под ними — часы. Анна глянула на стрелки: 06:04.
— Какой ты мне, к чёрту, адвокат, — пробормотала она, кладя туда и мелкое дело. — Коммунальный консультант.
Захлопнула коробку, аккуратно уложила доску. Снова села. Посмотрела на сумку в углу — та самая, в которой лежали деньги от Кравцова. Шерсть на ручке уже стёрлась, кожа треснула.
«Я не имела права его вытащить. Но вытянула. Деньги пошли на хлеб, уголь, Красавина. Мафия спонсирует свободу слова. Ну не абсурд?».
На столе зашуршала книга — «Ленинский комсомол», в обложке которой прятались заметки. Анна раскрыла её, достала аккуратный лист. Список связей, фамилия нужного человека — Степанова А.И., секретарь суда, «лояльная при встрече с рублём».
— Надо будет через Григория, — вслух сказала она и записала: 500 рублей. С видеоплёнкой.
Послышался стук в трубе. Печь заговорила. Из кухни доносились голоса:
— Клавдия, ты опять бельё кипятишь в чужом ведре?
— Моё оно. Я его с войны вожу!
Анна скривилась, взяла документы по делу Красавина, пролистала. В графе «доказательства» — показания очевидцев, листовка, фото.
«А где видео? Оно точно было. Сняли на плёнку. Осталась одна — у суда. Если Григорий пробьёт, можно подавать на прекращение. Факт отсутствия состава».
Она наклонилась к открытому окну. За стеклом Ярославль просыпался: женщины с ведёрками, мужчины с портфелями, дети в вязаных шапках. И всё это — под голос репродуктора:
— Граждане! Труд, дисциплина и социалистическая ответственность — путь к процветанию!
Анна усмехнулась.
— И видеоплёнка через подкуп. Всё по плану пятилетки.
Раздался тихий стук. Она вздрогнула, спрятала бумаги под свитер.
— Кто там?
— Это я, Нина. У тебя свечка не коптит? У нас уже чёрный потолок.
— Всё в порядке, спасибо.
— А ты что — всё работаешь?
— Дела.
— Мелкие, как я слышала. Ты с Тамарой из восьмой говорила? Про плиту?
— Улаживаю.
Нина помолчала.
— А ты с Красавиным тоже улаживаешь?
Анна посмотрела на дверь.
— Я просто делаю свою работу.
— Ну смотри. Тут у нас не Москва. Тут спрашивать будут.
— Вы такие наивные, постоянно говорите тут не Москва, у нас по-другому, хотя на самом деле в Москве ещё жёстче, чем здесь, потому что столица.
Анна подошла к столу, села, достала чистый лист. На нём — набросок речи в защиту.
«Не преступник. Гражданин. Выступивший с мирным протестом. Нет состава. Нет вины».
Снизу на листе она приписала: Стратегия — через видео, через Степанову. Деньги — через Григория. Плиту — через Воронову. Баланс. Пока держу равновесие.
Она затушила свечу. Комната потемнела.
И всё же, сквозь утреннюю грязь и свечной копоть, сквозь сырость и подозрения, в этой тесной комнате была искра. Искра того, ради чего она пришла в этот чужой, скрипучий, но всё ещё живой мир.
Закоулок у водонапорной башни был чужд человеческому присутствию. Камень под ногами скользкий, сырой — будто недавно прошёл дождь, хотя небо было сухим. Тёмные пятна на стенах — ржавчина, плесень или чья-то история, которую лучше не трогать. Башня возвышалась, как страж, забытая всеми, кроме тех, кто знал, где искать тень.
Анна стояла в глубине переулка, сумка с книгой «Ленинский комсомол» прижата к боку. Валенки немного промокли, пальцы в шерстяных носках заныли от сырости.
Григорий вышел из-за башни, как будто из тумана. На нём — всё та же потёртая кожанка, сигарета болталась в зубах, искра вспыхивала и гасла при каждом его вдохе.
— Долго ты, Коваленко, — буркнул он. — Я уж думал, передумала.
— Я не из тех, кто передумывает, — отозвалась Анна, передавая свёрток. — Здесь всё.
Григорий взвесил его в руке, покосился на неё.
— Деньги чужие?
— Твои заботы кончились, когда ты взял конверт.
Он хмыкнул, достал из внутреннего кармана плоский пакет, обмотанный газетой. Передал ей.
— Запись демонстрации. Тихо сняли, случайно. Секретарша твоя чуть не наложила в штаны, но согласилась.
Анна приняла свёрток, проверила пальцами: плёнка.
— Чистая копия?
— Ха. Чище не бывает. Только учти — должок у нас теперь, Анна Валентиновна.
— Долг — только если ты ещё жив к завтрашнему утру, — сказала она холодно. — Если я с этим материалом попаду, ты первый, кого назову.
Он рассмеялся, туша сигарету о ржавую стену башни.
— Ой, как грозно. А ведь была ты в Москве приличной. Запросы писала. Архивы копала. А теперь вот — по углам, с кожаными типами.
— В Москве мне не приходилось спасать людей, которых завтра могут сломать в Лефортово.
— Ага. Только не забудь, кто тебе даёт шансы их спасать. Мы тут, между прочим, не за спасибо.
Она молча развернулась, прижав свёрток к груди, и пошла прочь. За спиной хрустнул камень — Григорий исчез, как и появился.
Комната встретила её тишиной. За окном уже темнело, свеча едва освещала облупившуюся стену. Анна вытащила плёнку, положила на стол. Рядом легла папка по делу Красавина — толстая, сшитая бечёвкой.
Она вставила плёнку в маленький, дребезжащий аппарат — его дали ей на время за «мылом, марлей и шоколадкой». Экран дрожал, изображение было серым, с рябью.
На экране — Красная площадь. Группа людей стоит, держат плакаты. Один показывает в сторону камеры — в руке бумага, но не развёрнута. Люди не скандируют. Стоят. Молча.
Анна приблизилась, всмотрелась.
«Нет выкриков. Нет насилия. Плакаты не читаются. Ни одного распространённого экземпляра. Ни нарушения общественного порядка. Ни агитации. Только стояли. Значит…».
Она резко взяла лист бумаги, написала от руки:
1. Митинг не носил организованного характера.
2. Плакаты не распространялись — нет состава массовой агитации.
3. Нарушение порядка не доказано: видеозапись — прямое опровержение.
Она посмотрела на строчки, потом на плёнку. На экране — Красавин, молодой, растерянный, но стойкий. Стоит с двумя девушками. Позади — серые фигуры, милиционеры.
— Ты стоял за нас. Теперь моя очередь.
Свеча качнулась. Анна откинулась на спинку стула.
«С этим материалом можно просить переквалификацию. Или хотя бы добиться экспертизы. Хоть зацепка».
Её взгляд упал на сумку в углу. Там — деньги, остаток от сделки с Кравцовым. И вины. И решения.
«Я продала кусок совести — чтобы спасти кого-то другого. Счёт открыт. Сальдо минус. Но Красавин будет жить не в лагере».
Она достала папку, аккуратно вложила туда плёнку. Заперла ящик. Проверила замок.
За дверью снова послышались шаги. Голос Нины:
— Всё-то у неё горит по ночам. Не спит, всё пишет… странная.
Анна усмехнулась.
— Пишите, Нина, донос. Только подпись не забудьте.
Она вернулась к столу, взяла чистый лист и заголовок: Ходатайство о приобщении видеозаписи к материалам дела.
За окном шёл лёгкий дождь. Каменная башня осталась позади. Впереди — суд. И правда. На этот раз — с доказательствами.
Зал Ярославского областного суда был наполнен тяжёлым, вязким воздухом — не от жары, а от напряжения. На стене висел выцветший портрет Ленина, над столом судьи — облупленный герб. Вонь старого лака, сырости и мокрых пальто после утреннего дождя разъедала ноздри. Сквозняк трепал занавески у окон, и всё же было душно.
Анна стояла у стола защиты. Простое платье, тёплый свитер, валенки — не маска, а форма выживания. Она не смотрела на публику — ощущала их без слов: взволнованные студенты, партийные наблюдатели, пара журналистов, явно из местной газеты.
Судья Орлов листал материалы, глаза его почти не отрывались от бумаг, но Анна знала — он всё видит. Даже когда не смотрит.
— Свидетель, фамилия, имя, отчество, — голос судьи ровный, без паузы.
— Яковлев Алексей Павлович. Старший сержант милиции.
Он стоял неуверенно, потел, теребил ремень шинели.
— Приступайте к перекрёстному допросу, — кивнул Орлов.
Анна сделала шаг вперёд.
— Старший сержант Яковлев, вы участвовали в задержании гражданина Красавина двадцать пятого августа прошлого года на Красной площади?