Анна взглянула на него — он будто и не смотрел на неё, но уголки его губ были едва заметно приподняты.
— Благодарю, — коротко сказала она и убрала лист в свою папку.
Сзади послышался голос Соколова:
— Проверка обязательно будет. Я направлю запрос в область.
Анна обернулась:
— Ваше право. А моё — защищать тех, кто не виновен.
Соколов отвернулся.
Когда она уже шла к выходу, Красавин остановился у дверей, задержался.
— Я думал, здесь меня просто сломают, как всех… А вы… Спасибо.
Анна улыбнулась.
— Не благодарите. Это только начало.
И, выходя из душного зала, она впервые за всё время позволила себе вдохнуть полной грудью.
«Одного вытащила. Один жив. Значит, стоило».
Но где-то в глубине — в тени мыслей — уже пульсировал страх: Соколов не отступит. И чем больше побед, тем выше цена.
Квартира судьи Орлова встретила Анну мягким светом лампы, запахом старых книг и неуловимым ароматом липового чая. Сразу за порогом её окутал покой — не тишина, а именно покой: чуть скрипнувшие половицы, приглушённые шаги Михаила в носках, тонкий детский смех и шорох карандаша по бумаге.
— Проходите, — сказал Михаил, придерживая дверь и кивая вглубь комнаты. — Артём у себя.
Анна кивнула и, сжав ремень сумки, шагнула внутрь.
В комнате было тепло — не от батареи, а от света, ткани, запаха быта. Обои выцвели, но были чистыми, мебель простая, деревянная, натёрта до блеска. В углу, у окна, стоял детский столик. Артём сидел на стуле, наклонившись над листом бумаги. На столе — разбросанные карандаши, а рядом плюшевый медведь в выцветшем вельветовом жилете.
Анна сняла валенки, неуверенно шагнула ближе.
— Это дом? — Спросила она, присаживаясь рядом.
Артём поднял глаза. Ему было лет пять, не больше. Он кивнул.
— Наш. Вот тут папа, тут я. А тут… — он замер, не дорисовав третью фигурку.
Михаил тихо поставил чайник на плиту на кухне.
— Иногда он рисует маму.
Анна почувствовала, как в груди сжалось.
«Саркома. Два года назад. Значит, сам растит. Значит, ночами читает и гладит по спине. А утром — в суд».
Артём вдруг поднял к ней глаза:
— А вы судья?
— Нет, я… адвокат.
— А это страшно?
— Иногда. Но когда удаётся спасти хорошего человека, становится… светло.
Он кивнул, будто понял.
Из кухни донёсся звук — Михаил наливал воду в чайник.
— У нас только липа и индийский. Заварить какой?
— Липу, — отозвалась Анна. — Спасибо.
Она провела пальцем по столу — краешек листа дрожал от сквозняка, шевелились крошки стёрки.
— Артём, а можно я нарисую?
— Держите, — он протянул ей зелёный карандаш.
Анна сделала два неуверенных штриха — крышу, трубу. Рука дрожала.
— У вас… красивый медведь.
— Это Тёма. Он всегда со мной. Мама сказала, он — хранитель.
Анна сдержала ком в горле.
«Он судья, но его сын — как свет в этом мраке».
Михаил вернулся с подносом. Две чашки и конфетница с «Дюшесом».
— Простите за скромность.
— Я… не из тех, кто привередничает.
Он сел рядом, напротив. Артём вновь погрузился в рисование, а Михаил смотрел на Анну поверх чашки.
— Товарищ Коваленко. Вы понимаете, что на вас уже пишут?
— Кто?
— Кто надо. В юридическом управлении обсуждают, что вы «опасно грамотны». И слишком смелы.
Анна поставила чашку.
— Товарищ судья, я спасаю невинных, но боюсь тени. Каждое заседание — как канат над провалом.
— Я это вижу.
— Вы ведь тоже рискуете. Сегодня, в зале, вы…
— Помог вам. Да.
Они замолчали. В тишине слышно было только, как Артём рисует и время от времени глухо шмыгает носом.
— Я знаю, что значит слухи, — сказал Михаил. — Моя жена… её тоже обсуждали. До болезни.
Анна кивнула.
— Мне жаль.
— Не надо. Он справляется, — Михаил посмотрел на сына. — Я не сразу понял, что он рисует дом с тремя окнами, хотя нас только двое.
Анна стиснула руки.
— Он чувствует. А ещё… даёт надежду.
Михаил усмехнулся:
— Артём, покажи, что нарисовал.
Мальчик протянул лист. На нём был дом. Три фигуры. Трое, взявшиеся за руки.
— Это вы, папа и Тёма, — объяснил он.
Анна улыбнулась, почувствовав, как в горле першит.
— Спасибо, Артём. Это самый тёплый рисунок, что я видела.
Он кивнул и полез за новым карандашом.
Михаил встал, подошёл к полке, достал книгу.
— Справочник по УПК. Старое издание. Хочу вам дать. Там есть формулировки, которые уже не в ходу. Могут пригодиться.
Анна взяла книгу, прижала к груди.
— Спасибо.
Они снова замолчали. Только тикали часы. Где-то за окном зашипел трамвай.
«Я вошла сюда — адвокат на грани. А выхожу… почти родной».
Но тревога уже стучала изнутри. Слухи, прокуроры, Соколов. Михаил — не броня. Но сейчас — опора.
Она встала, поправив шарф.
— Мне пора. Спасибо за чай. И за доверие.
— Я вас провожу.
Артём подбежал, вручив ей медвежонка.
— Он только на время. Когда страшно.
Анна опустилась на корточки, обняла мальчика.
— Спасибо, Тёма. Ты настоящий мужчина.
Михаил открыл дверь. Свет из подъезда был холоднее.
— До встречи в суде.
Анна обернулась.
— Или вне его.
И вышла в ночь, прижимая к груди книгу, плюшевого медведя и слишком живое чувство, с которым ещё не умела справляться.
Коридор коллегии адвокатов Ярославля встретил Анну глухой тишиной и запахом сырости. Узкое пространство, где обои отошли от стены, а лампы тускло мигали под потолком, напоминало ей подъезды старых московских домов, но с одной разницей — здесь всё дышало надзором.
— А я говорила, не просто она… — донёсся женский голос за приоткрытой дверью приёмной.
— Да у неё связи, не иначе, — отозвался мужской, хрипловатый, с намёком.
Анна не остановилась. Прошла мимо, не оборачиваясь. Сумка прижата к боку, взгляд — вперёд.
«Тут мои победы — повод для сплетен. В Москве они приносили уважение. Здесь — подозрения».
Она свернула влево, к своей комнате, где печь потрескивала, словно сердясь на сквозняк.
— Анна Николаевна, — голос сзади, знакомый. Нина. — Поздно как… Опять в суде допоздна?
— Да, по делу Красавина.
Нина сжала губы.
— Говорят, вас проверять будут. Неофициально пока.
— Кто говорит?
— Все.
Нина кивнула на приёмную.
— Не стоит давать поводов. У нас тут не Москва.
— Я заметила. Спокойной ночи.
Анна вошла в комнату, прикрыв за собой дверь.
Печь потрескивала неуверенно, выдыхая редкими порциями тепла. На столе лежали журналы, список ходатайств, карандаш, обгрызенный до основания.
Она сняла пальто, закуталась в свитер, села на корточки у пола. Потянула половицу — под ней коробка из-под сапог, обёрнутая газетой «Правда».
Открыла. Внутри — часы, чуть светящиеся, как будто тянулись к ней воспоминаниями о митинге. И ещё — листы с пометками, схемами, чужими именами. Подпольные списки. Связи. Слова, которых в 1969 году не должно было существовать.
Анна прижала ладонь к часам.
«Я не шпион. Я просто адвокат. Из будущего. И я делаю всё, чтобы спасти настоящих».
Стук каблуков в коридоре. Шёпот.
— Она у себя.
— А что она сделала с делом Дремлюги? Уж больно гладко всё прошло.
Анна встала, подошла к двери, приоткрыла, заглянула в щёлку. Силуэты двоих у окна приёмной. Один с папкой, другой с пальто на руке.
Она вернулась к коробке, уложила туда заметки. Добавила часы. Закрыла. Придвинула половицу. Осторожно, беззвучно.
Села на край кровати. За стенкой слышался кашель, скрип кровати, звук выключателя.
«Каждая победа спасает одного, но приближает меня к краю».
На подоконнике стояла почтовая открытка — Ярославль, кремль, белые башни. Анна взяла её, повернула. Чистая. Ни слова.
Она подумала о Михаиле. О том, как он смотрел на неё через чашку чая.
«Он судья. А я — риск. Но его сын — свет. Ради этого можно остаться. Ради него. Ради тех, кого ещё можно спасти».
Стук в стену. Нина.
— Свет погаси. Проверка идёт.
— Сейчас.
Анна выключила лампу. Комната погрузилась в полумрак. Печь треснула, выпустив язык света.
Она легла, укрывшись шерстяным одеялом, слыша, как за стеной кто-то переговаривается шёпотом.
Страх грыз. Но под этим страхом — решимость.
Сон не шёл. Она прислушивалась: шорох, хруст, дыхание ветра за окном. В таких ночах 1969 года времени казалось больше, чем в любом году 2005-го.
Анна сжала край одеяла.
«Я здесь. И я останусь. Пусть шепчутся».
Глава 26: Пропаганда и рынок
Утро было сыроватым. Ветер с Волги тянулся по пустым улицам Ярославля, оставляя липкий холод на щиколотках. Анна Николаевна шла к Дому культуры, кутаясь в шерстяной платок. На ней было потёртое платье и свитер, в котором она почти срослась за последние месяцы.
Дом культуры стоял как нечто вечное — фасад облез, но лозунг над входом сохранялся в первозданной ярости: «Коммунизм — это Советская власть плюс электрификация всей страны!»
Анна прошла внутрь, приложив комсомольское удостоверение к груди.
— Проходите, — устало сказал дежурный, пролистывая список. — Товарищ Коваленко, верно? Вы теперь у нас за юридическим отделом.
— Временно, — ответила она.
В зале было холодно. Воняло сыростью, пылью и дешёвым табаком. Лампы под потолком мерцали жёлтым светом. Ряды деревянных стульев скрипели, когда кто-то двигался.
Анна села в самом конце. Перед ней — портрет Ленина, чёрно-белый экран и зрители, одетые кто в фуфайку, кто в тёплый платок, будто не лето, а ранняя весна.
На экране шёл фильм. Тракторы. Комбайны. Рабочие, машущие флажками. Колхозницы, собирающие яблоки, как будто им платят не трудодни, а доллары.
Громкоговоритель скрипел, как дверной косяк:
— …таким образом, социалистическое соревнование между Ярославским и Костромским тракторными заводами показало, что…