Анна поджала губы.
«Тут аплодируют тракторам, а я должна кивать».
Справа от неё сидела женщина с натруженными руками, пахнущая хозяйственным мылом. Та хлопала по сигналу — два удара после каждого лозунга.
Анна похлопала тоже. Один раз. Другой. Ровно, тихо.
Ведущий — мужчина в сером костюме с усталым лицом и шершавым голосом — встал у сцены.
— Товарищи! Следующее собрание состоится третьего числа. Просьба без уважительной причины не отсутствовать.
Анна скользнула взглядом по залу. Кто-то зевнул, кто-то покуривал украдкой.
Но один мужчина выделялся.
В сером пальто, сидел у двери, не хлопал, не смотрел на экран. Его взгляд будто изучал зал. И когда он встретился с её глазами, Анна ощутила, как холод от стула проходит по позвоночнику.
«Он тот, что стоял у дома. Значит, за мной следят».
Она плотнее прижала к себе сумку. Внутри — книга «Ленинский комсомол». В обложке — её заметки по делу Красавина, вклеенные схемы допросов, имена тех, кого можно было вытащить.
Экран мигнул. Лица рабочих сменились кадрами с детьми — «будущим Родины». Анна сжала челюсть.
«На фоне этих детей я защищала Кравцова. Выбрала деньги. Уверенность. Преступника».
Потом — мелькание титров. Музыка. Площадь, салют, Сталин ещё на фото с Лениным.
Аплодисменты. Сухие, однообразные.
Анна встала одновременно со всеми.
— Коваленко, — прозвучал голос сзади. — Вы теперь у нас активист.
— Формально.
— У нас всё формально. Только формальность разная.
Он не улыбался. И не угрожал. Просто констатировал.
— Конечно. Буду приходить.
Она вышла в коридор, не оглядываясь. У входа тот же мужчина в сером уже говорил с кем-то из работников. Она услышала:
— Адвокатша? Недавно. Из Москвы. Странная. Говорят, у неё дела — как под копирку. Все выигрывает.
Анна спустилась по ступенькам.
Возле крыльца на старом гвозде висело объявление: «Просьба жильцам коммунальных квартир беречь воду. Подача будет ограничена с 18:00 до 21:00».
Она хмыкнула.
«Значит, придётся ещё и дежурства у ванной расписывать. А в Москве в это время я ходила в душ после заседания».
По дороге обратно Анна ни разу не оглянулась, хотя чувствовала: за ней идут взгляды.
В руке она сжимала край сумки.
«Я ещё здесь. Я всё ещё держу темп. И если надо хлопать тракторам — буду хлопать».
Вечер сползал на улицы Ярославля тяжёлой, серой пеленой. В окно общей кухни пробивался редкий свет от уличного фонаря, мигающего так, будто даже он устал от жизни в коммуналке. Печь в углу потрескивала лениво — будто делала одолжение. Запах сырости с примесью варёной рыбы въедался в волосы и платки, в одежду, в сам воздух.
Анна стояла у раковины в валенках и вишнёвом свитере, стараясь поворачивать кран как можно осторожнее. Вода текла тонкой, жалобной струйкой. Она подставила ладонь, намочила, отдёрнула. Потом осторожно провела по тарелке, на которой остались следы перловки и рыбы.
«Тут каждый литр — как сокровище».
Рядом заскрипел стул. Григорий — плотный рабочий лет сорока с вечно раздражённым лицом — отпил глоток чая из жестяной кружки и буркнул, не отрывая взгляда от газеты:
— Товарищ Коваленко, вы часом не забыли, что вода у нас не казённая?
Анна не обернулась, но плечи её напряглись.
— Я экономлю. Только руки сполоснуть.
— Ага, экономит она, — ворчал Григорий. — Вчера Нина сказала — вода у раковины текла, пока вы не пришли её закрыть. А у нас по часам подача. Не барская квартира, чтоб себе позволять.
— Я поняла. Больше не повторится.
— Лучше бы сразу поняли. А то потом все страдаем. Я уж не говорю, что трубы текут. Всё на нас — мужиков.
Соседка Нина, в пёстром халате и с повязкой на голове, резала лук. Повернув голову, вставила:
— У нас график есть. На стене висит. Утром — три ведра. Вечером — одно. В тазике мойте.
Анна кивнула, опуская взгляд. Лук щипал глаза, но не от запаха.
«В 2005 я могла часами стоять под душем. Теперь — как в пустыне. Только песка не хватает».
Клавдия, сухощавая пенсионерка с глазами-сверлящими буравчиками, не отрываясь от «Правды», пробурчала:
— У нас тут не Москва. Тут вода через раз, а потом ищи её у чёрта на куличках.
Анна обернулась, протянула руку к стоящей у стены сумке — тканевой, с выцветшей надписью о Ленинском комсомоле. Проверила — на месте. Внутри заметки, завернутые в обложку книги.
«Если кто заглянет — увидит только лозунги. Но если найдёт схемы допросов — конец».
С улицы донёсся голос громкоговорителя:
— …обязанность каждого гражданина — беречь ресурсы Родины! Вода — это жизнь!
Анна невольно усмехнулась.
— Прямо лозунг на кран можно повесить.
— Что вы сказали? — Настороженно спросил Григорий.
— Я согласна, — ответила она быстро. — Вода — это жизнь. Буду беречь.
— Вот и умничка.
Тишина снова нависла. Печь треснула огоньком. Лук шипел на доске. Вода больше не текла.
Анна села на край табуретки, достала носовой платок, вытерла пальцы.
— Клавдия Васильевна, а где у нас график на ванную?
— У двери висит. Только очередь уже на два дня вперёд.
— Я подстроюсь.
— Вот и подстраивайтесь. А то у нас один адвокат тут жил, так воду слил, а потом жаловался, что глицерина не хватает.
Нина хмыкнула:
— Тот, с третьего этажа? Он ещё кастрюлю под ванну подставлял, чтоб два раза не платить.
Анна молчала.
«Хоть бы ванну раз в неделю. Хоть бы тазик — и то по записи. А в Москве я спорила о юриспруденции, а не делила ведро».
Григорий поднялся, отнёс кружку в раковину, сполоснул. Повернулся к ней, глядя в упор:
— Мы тут все привыкли по-товарищески. Без выпендрёжа.
— Я постараюсь.
Он кивнул.
Когда она осталась одна, Анна снова проверила сумку, обернулась и подошла к крану. Осторожно повернула. Один капля. Вторую — в чашку.
«Хорошо. На зубную щётку хватит».
Вечер в коммуналке продолжал тянуться, как холодная вода из старого крана. Но Анна знала — если уж она научилась убеждать судью Орлова и держать рот на замке под лозунги в Доме культуры, то и с ведром воды она справится.
Хотя бы до следующего распределения.
Полдень выдался ледяным, как будто лето заблудилось где-то под Рыбинском. Над замёрзшим ярославским рынком стоял серый туман, пахло мокрой рыбой, старым деревом и ещё чем-то простым, как сама эпоха. Под ногами хлюпала грязь вперемешку со снегом, лотки поскрипывали, а поверх уличного гула надрывался громкоговоритель:
— …и пусть каждый советский человек помнит: социализм — это не слова, а дела!
Анна в валенках и тяжёлом пальто с затёртыми пуговицами стояла у лотка с замёрзшими скумбриями. Из-под платка выбивались чёрные пряди, щёки розовели от холода. Под мышкой — сумка с обложкой книги «Ленинский комсомол», внутри которой аккуратно сложены заметки по делу Кравцова.
«Мои знания — валюта, а не наука. Добро пожаловать в маркетинговую практику имени Маркса».
Лоток Григория прятался в углу рынка под крышей, обтянутой брезентом. Поверх досок — пара стеклянных банок с килькой, ящик из-под яиц, где между газетами покоились несколько пакетов сахара, и… сигареты. Настоящие «Беломор».
Григорий в кожанке с инеем на плечах жевал семечку. Увидев Анну, сдвинул шапку на затылок, ухмыльнулся:
— О, гражданочка юристка пожаловала. Опять будете на психологии цену сбивать?
— Я принесла, что обещала. Таблица типов реакции на страх и отдельную схему, как клиент врёт, если не дрожит.
— Мда… — он почесал щеку, прищурился. — Вы бы лучше карту достали, где у человека совесть растёт. Или метод, как милиционеру соврать, чтоб не вмазал. Это хоть полезно.
— Это вам к фантастам, а не ко мне. Мне нужен сахар.
— Вам — или вашей Клавдии с третьего, которая вечно глазами сверлит?
Анна молча протянула сложенный листок. На нём были нарисованы примитивные схемы поведения в стрессовой ситуации — понятным для 1969 года языком. Без терминов. Без диаграмм. Всё — как Григорий просил.
Он взял, прочитал первую строчку, хмыкнул:
— Хм. «Тип А — смотрит влево и быстро моргает». Похоже на моего брата. Только он ещё заикается.
— Это вы сами уже доработаете, — спокойно сказала Анна. — За два куска сахара и одну пачку.
— Сахар нынче у нас на вес золота, — протянул он. — Один кусок, и «Приму» без фильтра.
— Нет. Или «Беломор» и два сахара — или я иду к Валентину с соседнего ряда.
— К Валентину? Да он только спиртом барыжит! — Возмутился Григорий. — Ладно, ладно, стойте. Барышня с мозгами в дефиците — надо держать рядом.
Он достал из ящика две завернутые в серую бумагу пачки сахара и аккуратно вложил сверху пачку сигарет. Улыбнулся в усы.
— Приятно с вами работать, Анна Николаевна. Всё по-умному, по-деловому. Как у вас там в прокуратуре говорят?
— «По справедливости и согласно УПК», — ответила она с лёгкой усмешкой. — Хотя вы и без кодекса сообразительный.
Слева от них раздался тихий шёпот. Пожилая женщина с тележкой тихо говорила кому-то:
— Слыхала? Вчера опять кого-то арестовали. Из тех, кто листовки печатал.
— Адвокатша тут одна, говорят, оправдала какого-то… — ответила другая. — Подозрительно всё это.
Анна напряглась. В толпе мелькнул силуэт мужчины в сером пальто. Он стоял у рыбного лотка, делая вид, что рассматривает скумбрию, но взгляд был направлен прямо на неё.
«Он уже второй раз. Первый — у Дома культуры. Теперь — здесь».
Она быстро засунула сахар и сигареты в сумку, проверила, на месте ли папка с заметками. Всё цело.
— Бывайте, Григорий. Мне пора.
— Только осторожней. Если что — я вас не знаю.
— И правильно делаете. Я вообще никто.
Анна свернула за угол, не ускоряя шаг, но чувствуя, как сердце грохочет под свитером. Позади всё так же надрывался громкоговоритель:
— …путь к светлому будущему лежит через сознательность и дисциплину…