— Ходатайствую о вызове свидетеля — Петра Васильевича Лаврентьева, — она взглянула на Михаила. — Доносчика.
Зал чуть шевельнулся. Судья заметно напрягся.
— Свидетеля, — сухо уточнил он. — Не “доносчика”.
— Свидетеля. Простите.
Петра Васильевича ввели. Мужчина — худой, с нервной улыбкой, теребит полы пиджака. Анна посмотрела на него поверх листов.
— Вы утверждаете, что лично видели доллары у обвиняемого.
— Так точно. Он показывал мне.
— А когда это было?
— В марте, где-то числа двадцать третьего.
Анна перелистала листы.
— Протокол указывает обыск 28 марта. Вы были при обыске?
— Нет.
— А кто ещё, кроме вас, видел валюту до обыска?
— Я… не знаю.
— Он вам их передавал в руки?
— Нет.
— То есть вы утверждаете, что он показал вам деньги, но не дали в руки, и никто больше этого не видел.
Прокурор поднялся.
— Возражаю.
Анна повернулась к Михаилу.
— Я задаю вопросы, касающиеся прямых обвинений. Прошу позволить закончить.
Михаил молча кивнул.
— Где именно он вам их показал?
— В своей комнате.
— Дверь была закрыта?
— Да.
— То есть, при закрытой двери, без свидетелей, без передачи вам в руки, вы утверждаете, что обвиняемый продемонстрировал вам иностранную валюту.
Мужчина замялся.
— Ну, да… вроде как…
Анна села. В зале повисла пауза. Соколов сузил глаза, склонившись к документам.
Судья Орлов молча листал протокол. Потом поднял глаза на Анну. Долго смотрел, сдержанно, без эмоций.
— Защите замечание за эмоциональную форму допроса. Продолжайте в рамках УПК.
Анна кивнула.
— Есть.
«Он зол. Но я попала в точку».
Когда заседание прервали на обеденный перерыв, Анна собрала папку и шагнула к выходу. Михаил стоял у столика с кипой дел. Остановил её жестом.
— Товарищ Коваленко.
— Да.
— У нас тут не диспуты. Это не кружок политической сатиры.
— Я не сатирик. Я адвокат.
Он смотрел пристально, и вдруг еле заметно усмехнулся уголком рта.
— Посмотрим, как долго.
Анна вышла в коридор. Сквозняк ударил в лицо. Она не чувствовала холода.
«А теперь он знает, что я не промах. И это — опаснее, чем прокурор».
Кабинет Михаила Орлова встретил её скрипом плохо подогнанной двери и запахом табака, впитавшегося в стены, в бумаги, в воздух. В окне — серое небо и сугробы вдоль улицы, где мерно позванивал трамвай. Над деревянным столом — портрет Ленина, будто застывший в укоре.
Анна вошла, сжимая папку. В тусклом свете лампы её пальцы казались белее обычного.
Михаил сидел за столом, в мантии, с расстёгнутым воротом. Левой рукой постукивал по столешнице, правой сжимал сигарету — «Ява», обломанная у фильтра. Он не встал, не предложил сесть.
— Закройте дверь.
Анна закрыла.
— У вас странные методы, Коваленко, — произнёс он спокойно, но голос звенел, как стальная струна.
— А у вас — странные протоколы, — парировала она, бросив взгляд на его руки. Тонкие, с длинными пальцами, но ногти обкусанные. — Вызывали, чтобы это обсудить? Или предложить перейти на сторону обвинения?
Он затушил сигарету в пустой чернильнице.
— Вы вчера устроили представление. Допрос Лаврентьева напоминал не судебное следствие, а буржуазный спектакль.
Анна наклонила голову.
— На спектакль вы вчера не возражали. Даже разрешили продолжать.
Он встал.
— Если вы снова выйдете за рамки, я направлю представление в коллегию.
— С формулировкой… — она прищурилась. — …«за чрезмерную инициативу»?
Он подошёл ближе, остановился в шаге от неё. Его глаза — холодные, серые, с тенью бессонных ночей.
— С формулировкой «за использование сомнительных методов».
Она скрестила руки.
— Донос? Это всё, на что способен советский судья?
Он выдохнул через нос.
— Адвокат Коваленко, не испытывайте моё терпение.
— А вы — мою фантазию. Я думала, вы скажете что-то свежее.
Он смотрел молча. Потом медленно сел, опёршись локтями на стол.
— Я знаю, вы не из Ярославля. Я знаю, что в документах пробелы. И если вы думаете, что в этом здании никто не обратил внимания — вы ошибаетесь.
Анна замерла. В ушах зазвенело, но лицо не дрогнуло.
— Угроза?
— Предупреждение.
Она кивнула, медленно.
— Принято. Но вы меня недооцениваете.
Он ответил почти шёпотом:
— Возможно. Но и вы — меня.
Пауза повисла между ними, густая, как табачный дым.
Анна повернулась к двери.
— Если вам станет скучно — зовите ещё. Может, я что-нибудь продекламирую.
— Не сомневаюсь.
Она вышла, прикрыв за собой дверь. Коридор был пуст, лампы мерцали.
«Вот теперь игра началась. И правила пишем оба».
Коридор Ярославского областного суда дышал сыростью и гулом далёкого громкоговорителя, вещавшего с улицы про «успехи пятилетки». Стены в облупленной краске, неровный кафель, под которым скрипели доски. В воздухе — запах старого дерева, мыла и казённой бумаги.
Анна шла по коридору, прижимая к себе папку с делом Галанскова, будто щит. Пальцы зябко касались обложки, в которой лежали её надежды и её просчёты.
«Спокойно. Ты не в Лефортово, и не в телесериале. Просто прокурор. Советский. Упрямый. Мелочный. Но человек».
У входа в зал стоял Соколов — прокурор с лицом из агитационного плаката. Строгий костюм, вычищенные пуговицы, портфель в руке. Его холодный взгляд скользнул по ней, как нож по стеклу.
— Товарищ Коваленко.
Она остановилась, улыбка на лице — вежливо-официальная, как на фотографии в фальшивом паспорте.
— Прокурор Соколов.
— Любопытный допрос вы устроили. Прямо как в американских фильмах.
— Я предпочитаю действовать в рамках закона, — ровно ответила она.
Он чуть склонил голову, прищурился.
— Именно поэтому у меня вопрос. Откуда вы так хорошо ориентируетесь в деле? Секретарь суда утверждает, что материалы были на подписи до самого утра.
— Внимание и логика, — пожала плечами Анна. — Достаточно просмотреть протокол и…
— И подкупить кого следует?
Она замерла.
— Простите?
Он сделал шаг ближе.
— Я сказал: адвокат, только что приехавшая из Москвы, без местной практики, без опыта советских заседаний, в первый же день — и уже выявляет процессуальные ошибки. Слишком красиво, чтобы быть честным.
Анна сжала зубы.
— Вы хотите официально заявить об этом?
— Пока нет. Я просто наблюдаю.
Соколов оглянулся, затем склонился к своему помощнику, стоявшему у стены.
— Запиши: допрос свидетеля проведён с агрессией, поведение защитника вызывает сомнения в правомерности подготовки.
Анна смотрела, как тот выводит что-то в тетради, и кровь ударила в виски.
«Значит, играем в наблюдательность? Ладно. Я умею».
— Протокол допроса я сдам в канцелярию, — сказала она громко, будто между делом. — А вы, если хотите, можете подать жалобу в президиум.
Он ухмыльнулся.
— Я предпочту собрать больше. У нас тут не Москва.
— Да уж, — Анна кивнула. — Здесь, как видно, любят собирать. Особенно досье.
Он приподнял бровь.
— Осторожней с тоном, Коваленко. У нас за язвительность не премируют.
— А у нас — за фанатизм не награждают.
И пошла мимо, ровным шагом, чувствуя, как его взгляд впивается в спину. В ухе всё ещё звенел голос из динамика: «Стране нужны новые рекорды!».
Она почти усмехнулась.
«Рекорды, Соколов? Хорошо. Будем играть на время».
В зале Ярославского областного суда стоял холод — не тот, что от стены, а особый, процессуальный, пропитанный казённой тишиной и запахом сырости, старых чернил и сосредоточенных взглядов. Скрипнули скамьи, кто-то чихнул, и снова — напряжённая тишина.
Анна Коваленко стояла у стола защиты, папка с делом Галанскова лежала перед ней, открытая, как рана. Её пальцы упирались в обложку, ногти касались края протокола обыска.
Михаил Орлов, в мантии, сидел на возвышении, взгляд его был устал, но цепок. По лицу скользнула тень — он уловил движение Анны, как охотник — дрожь в кустах.
Соколов громыхал голосом у стола обвинения, потрясая листами:
— Агитация! Валюта! Клевета! Всё в деле! Всё документально!
— Документально? — Перебила Анна, голос твёрдый, ровный. — Разрешите напомнить суду, что при изъятии так называемой валюты понятые не расписались ни на одном листе протокола.
Соколов рванулся:
— Подписи есть! Там…
— …не там, — спокойно продолжила Анна, поднимая страницу. — Подписи понятых стоят внизу на последнем листе, но не рядом с описанием изъятых предметов. Это прямое нарушение статьи 170 УПК РСФСР.
Михаил взял папку. Лист за листом, щелчки бумаги — будто удары по столу.
Анна краем глаза видела Галанскова. Тот сидел, выпрямившись, глаза смотрели прямо в неё, полные такой странной, хрупкой надежды, будто он видел свободу на другом берегу залива.
— Кроме того, — продолжила Анна, не глядя на Михаила. — Свидетель Коршунов, заявивший о наличии иностранной валюты, на допросе 10 января путался в показаниях. Сначала он утверждал, что видел купюры «на письменном столе», затем — «в ящике шкафа».
Соколов резко заговорил:
— Вы пользуетесь демагогией!
— Я пользуюсь показаниями из материалов дела.
Михаил поднял взгляд.
— Достаточно. Суд уходит на совещание.
Шорох, шум, движение. Михаил поднялся, ушёл, захлопнув за собой дверь.
Анна осталась стоять.
«Это всё. Или оправдание, или я — на подозрении у прокурора, под холодным взглядом судьи и под весом своей совести».
Минуты в зале растянулись, как во сне. Галансков что-то писал на обрывке бумаги. Публика шепталась.
Михаил вернулся через двадцать семь минут.
Он сел, выровнял мантия на плечах и проговорил сдержанно:
— Суд пришёл к следующему заключению. Обвинение по статье 88-1 признать недоказанным. Переквалифицировать обвинение по статье 70 на часть первую статьи 190-1. Назначить наказание — один год условно с испытательным сроком.