Она прошла мимо очереди к молоку, мимо афиши с надписью «Социализм — наше будущее», покрытой инеем, и свернула в подворотню.
«Теперь Клавдия смягчится. Сахар растопит её броню. Но слежка… это уже не паранойя».
Холод пробирался под платок, но Анна не дрожала. Только сжимала в руке край сумки — как солдат держит кобуру.
Анна шагала вдоль кирпичной стены хлебозавода, стараясь держаться ближе к тени. Воздух был колючим, будто не июнь, а конец марта. Сырые валенки хлюпали по подтаявшему снегу, под ногами скользила грязь с песком, а на щеках выступал холодный румянец. Из открытой форточки соседнего дома пахло углём и капустой.
На углу улицы, у табачного киоска, стояли двое в шинелях с красными повязками. Один держал раскрытую книжку, другой — внимательно изучал документы пожилой женщины в платке. Вокруг замерли прохожие, затихли разговоры, лишь громкоговоритель на столбе продолжал назидательно:
— …проверка документов — не формальность, а проявление бдительности! Каждый гражданин обязан…
Анна свернула резко в переулок. Каменная брусчатка там уходила под косым углом, а над головой свисали бельевые верёвки.
«Каждый переулок — как лабиринт для беглеца. Только нет выхода из этого лабиринта. Он круговой».
Вокруг неё — хмурые люди в фуфайках, сапогах, кто-то везёт санки с дровами, кто-то — корзинку с банками. Она выделялась. Не одеждой — её свитер был достаточно советским, а осанкой, взглядом, тем, как держала сумку.
Сумка.
Анна сжала ремешок покрепче. Внутри — свернутые вдвое листы, втиснутые в старую обложку книги «Ленинский комсомол». Её заметки. Психологические выкладки по делу Кравцова, таблицы наблюдений, копии объяснительных, зашифрованные аббревиатурами. Всё это могло бы показаться безобидным — если бы кто-то не начал читать между строк.
На железных воротах висел плакат: «Бдительность — долг гражданина». Краска облезла, буква «Б» потекла вниз, как капля крови.
На повороте переулка её догнал голос:
— Гражданка, документы предъявите.
Анна обернулась. Милиционер в шинели, лет тридцати, с серьёзным лицом и белыми усами.
— Вы почему в переулок-то свернули?
— Я живу на Дзержинской, — ровно ответила она. — Магазин на углу закрыт, решила обойти. Документы при мне.
Он взял её паспорт, раскрыл, повёл пальцем.
— Коваленко Анна Николаевна… Москва… Прописка временная. Что в Ярославле делаете?
— Работаю юристом в коллегии. У меня приём сегодня вечером.
Он повёл глазами по строкам, потом бросил взгляд на сумку.
— Сумочка тяжёлая у вас. Учебники?
— Методички. Готовлюсь к семинару.
Он вернул паспорт, ещё раз глянул на её лицо.
— Не гуляйте по таким дворам. У нас тут бдительность.
— Я стараюсь, — кивнула она. — Спасибо.
Он кивнул в ответ и отошёл к следующему прохожему.
Анна двинулась дальше, стараясь не ускоряться, но сердце колотилось. У окна дома № 12 она остановилась — якобы поправить платок. Оттуда, с противоположной стороны, по тусклой дорожке шёл тот самый мужчина. В сером пальто. Медленно, уверенно, как будто просто гуляет.
«Он опять. Уже третий раз. Сначала у Дома культуры. Потом — рынок. Теперь — здесь».
Она свернула во двор, где по колено лежал мокрый снег и стояли металлические бачки для мусора. Под ногами хрустели остатки угля, валялись обрывки газет. Крыша над сараем капала.
— Ой, девушка, аккуратнее, скользко! — Окликнула её старушка с ведром.
— Спасибо, вижу.
Анна поднялась по скользким деревянным ступенькам к чердачному ходу, который знал только один человек — соседка с третьего, у которой когда-то лечила мужа от алкогольной зависимости с помощью своих знаний.
Там, в узкой кладовке над лестницей, в щели между досками, был тайник. Её собственный тайник.
Она вытащила папку, достала из неё один лист, свернула и спрятала внутрь газеты. Остальное оставила — ей ещё нужно было сверить кое-что с Ивановым.
Когда спустилась, мужчина в сером пальто исчез.
«Никто ничего не видел. Никто ничего не знает. Но я — всё вижу».
Проходя обратно по двору, она услышала разговор за забором:
— Слыхал? Опять кого-то арестовали за рукописи.
— Адвокатша новая — подозрительная. Говорят, не местная. С умом.
Анна шла, не оборачиваясь, будто это всё не про неё. Но пальцы в кармане судорожно сжимали уголок платка.
На выходе из двора стояла чугунная урна. На ней чёрным было выцарапано: «Смотри за собой».
«Смотрю. И за собой, и за ними. Только бы не моргнуть не вовремя».
Анна свернула к следующему переулку, где в лужах отражались плакаты и фонари. Шла мимо чужих окон, чужих жизней, держа под мышкой сумку, в которой билась каждая её мысль — словно сердце беглянки.
Комната, как обычно, встречала Анну холодом — печка догорала, оставляя лишь редкий треск и тяжёлый запах несгоревшего угля. Сквозняк от окна скользил по полу, цеплялся за ноги, пробирал под свитер. Пламя свечи на столе колебалось, будто само чувствовало опасность.
Анна сняла валенки, оставив их у двери, и сразу бросила взгляд на щель между половиц. Соседи за стеной шептались — глухо, как мыши под штукатуркой. По голосу она узнала Нину и Клавдию. У Нины — всегда тон, будто она что-то вынюхивает, особенно когда проходила мимо её двери.
На столе лежала книга «Ленинский комсомол», в обложке которой она носила свои записи. Анна положила её рядом с коробкой из-под конфет «Коровка», старой, потёртой, с облупившейся картинкой бурёнки на крышке.
Она присела у стены, осторожно проверяя, не откинулась ли доска под весом — пока держалась. Вытащила тонкое лезвие из кармана, вставила его в зазор между половиц. Щелчок, скрип — доска поддалась.
— Тьфу, Господи, свечи экономить не умеют, — раздалось за дверью. Голос Нины.
Анна затаилась.
«Каждый шаг — улика. Каждое слово — капкан».
Подождала полминуты. Тихо. Шаги удалились. Она выдохнула.
Коробка была пуста. Она бережно достала из сумки свернутые листы. Среди них — записи по делу Красавина, заметки по методу Кравцова, таблица пересекающихся формулировок в приговорах с 1966 по 1968 год. Сверху — письма, написанные, но неотправленные. Михаилу. Артёму. Себе.
В последнюю очередь — часы. Простые, с поцарапанным стеклом, но с чётким ходом. Она не знала, как объяснить, почему именно они, почему именно с ними ей легче. Особенно, когда стрелка дрожала — будто реагировала на воспоминания о Красавине.
«Не мистика. Просто — связь. Символ. Или утешение. Пусть будет».
Анна уложила всё внутрь коробки, добавила сверху фантик от карамели, чтобы казалось мусором, и плотно закрыла крышку.
— Ты что там мебель двигаешь? — Раздался снаружи грубый голос Григория.
— Половица скрипит. Всё в порядке, — громко ответила она.
— А то у нас недавно под ковром хранили банки — весь подъезд в сиропе был.
Анна поднялась, поставила доску на место, вдавила ногой, прошлась туда-сюда, проверяя, не торчит ли край.
Свет свечи дрожал, отбрасывая пляшущие тени по стенам. В углу шкаф поскрипывал — ей чудилось, будто кто-то прячется внутри.
Она подошла к двери, закрыла на крючок. Вернулась к столу.
«Всё. Спрятано. Осталось только — помнить, что не забыто».
Анна села у окна, натянула на плечи серое одеяло. На подоконнике лежала газета «Правда», с заголовком: «О триумфе советского правосудия в Сибири».
Она усмехнулась — тихо, почти беззвучно.
«Ирония. Кто кого будет судить — ещё не ясно».
На улице за окнами ветер раскачивал провод. Где-то во дворе скрипнула калитка. Анна держала руки на коленях, чувствуя, как с них сползает напряжение. Но внутри всё ещё оставалась дрожь.
Она не знала, что будет утром. Но знала — коробка под полом хранит больше, чем записи. Она хранит её голос. А значит, и надежду.
Свеча дотлевала, оставляя по стенам пляшущие пятна света, будто кто-то медленно листал страницы чужого прошлого. Анна сидела за столом, обмотав ноги одеялом, и сосредоточенно ковырялась в вязке — клубок серо-голубой шерсти упрямо крутился по краю стола, а спицы в её пальцах жили отдельной жизнью: то падали, то цеплялись друг за друга, то просто гнулись под неуверенными движениями.
— Да чтоб тебя… — прошептала она, уронив правую спицу второй раз за минуту.
Из-за стены донёсся сдержанный смешок. Она вздрогнула.
— Чего там у тебя гремит опять? — Раздался голос Нины, ворчливо-сонный, но явно с интересом.
— Да нитки путаются, — бросила Анна, стараясь придать голосу непринуждённость.
— Лучше бы спала. Соседям не даёт, — пробурчала Нина и ушла, шлёпая по полу тапками.
Анна подождала. Тишина. Только треск угля в печке, да чуть слышный ветер за окном. Она снова взяла спицы. Пальцы дрожали от усталости и холода.
«В двухтысячных вязали только ради стиля. Или из тоски. А тут — из нужды. Тут спицы — мой пропуск в их мир. Или хотя бы повод не задавать вопросов».
Она набрала новый ряд — криво, с пропущенными петлями, но узор вырисовывался. Как и в делах — важно не то, насколько красиво, а чтобы держалось. Чтобы грело.
Моток шерсти упал на пол, покатился под стол. Она сползла с табурета, достала его, смахнула пыль.
«Да, адаптация. А потом — анализ. Как всегда».
Коробка с заметками под полом не выдавала себя ни треском, ни звуком. И только когда Анна случайно задела пяткой доску, её охватил короткий страх: «А вдруг кто-то слышал? Вдруг спросят, что под полом? Вдруг…».
Она заставила себя вернуться к вязанию.
Петля. Петля. Ошибка. Исправление.
В комнату медленно вползали воспоминания — Михаил на трибуне, Артём на допросе, дело Кравцова с этим гнусным соглашением, подписанным ради пустой ванной.
«Я предала Красавина. И спасла того, кто выкинул жену на лестницу».
Свет свечи дрогнул — будто подтвердил. Но вязание шло. Петля. Петля. Снова ошибка.
— Ты не так держишь, — вдруг раздалось из-за двери.
Анна замерла.
— Нина, ты ещё не спишь?