— А что мне, дожидаться, когда ты спалишь дом?
Анна встала, открыла дверь. Нина стояла в фланелевой ночной рубашке с подбитым воротником.
— Дай сюда, — она взяла у неё спицы. — Смотри. Левую руку выше, вот так. Шерсть — на указательный. И не тяни. А то растянешь шарф — потом в него только самовар заворачивать.
Анна кивнула, молча. Глядя на то, как ловко и быстро шевелятся пальцы соседки, она почувствовала укол уважения.
— А чего ты взялась-то вдруг? — Спросила Нина, возвращая спицы. — Не твоя вроде забота.
— Думала, шарф связать кому, — неопределённо ответила Анна. — Холодно ведь.
— Мужу?
— Соседу, — она поймала себя на этом внезапном импровизированном вранье, но решила — так даже лучше.
Нина фыркнула.
— У нас тут соседи не те, чтобы им шарфы дарить. Но… учись. Девка ты вроде не глупая.
Анна улыбнулась — почти искренне. Нина ушла, оставив за собой слабый запах креозота и хозяйственного мыла.
Анна снова села. Спицы в руках слушались лучше. Может, из-за того, что теперь движения казались не такими чужими.
Она подумала о Москве. О вечерах, где телевизор гудел на фоне, а чайник свистел с электрической плитки. О том, как вязание казалось в прошлом жизнью чужой — старушечьей.
А теперь…
«Теперь каждая петля — как доказательство. Я умею быть своей. Я умею учиться. Я умею жить даже тут».
Она довязала ещё пару рядов и отложила спицы. Тень от свечи прыгнула по стене. В комнате было всё ещё холодно, но уже не так пусто.
Шарф начинал обретать форму. Как и она — в этом странном времени, где даже нитка шерсти могла стать якорем.
Она укрылась одеялом, закрыла глаза.
«Утром снова дело. Но сегодня я научилась делать петлю. И никто этого не отнимет».
Глава 27: Крайний рубеж
Раннее утро с трудом пробиралось сквозь грязное окно, за которым шумел июльский дождь. Капли стекали по стеклу, сливаясь в мутные дорожки, будто сама улица плакала от усталости. В комнате пахло сыростью, мокрой тряпкой и выдохшейся свечой, чьё пламя дрожало, отбрасывая зыбкие тени на облупившиеся стены.
Анна сидела за столом в вязаном свитере и платке, натянутом на лоб. Валенки стояли у порога — ноги были закутаны в шерстяные носки и одеяло. На столе лежали две папки: одна — пухлая, туго затянутая бечёвкой, с фамилией «Беликова И. А.», вторая — тонкая, с розовой обложкой и надписью «БТI-34/69», внутри которой пылились жалобы на сушку белья в коридоре.
С улицы в комнату доносился голос громкоговорителя:
— …неукоснительное соблюдение социалистической дисциплины есть основа трудовой доблести советского гражданина…
Анна фыркнула.
«Ага. Особенно если ты сушишь трусы в неправильном углу».
Из кухни доносился запах кипящего белья. Кто-то гремел крышками, кто-то спорил:
— Ты всё дрова жрёшь, Галь! У нас очередь!
— А я что? У меня дети, у меня бельё!
Тень за дверью шевельнулась. Анна не обернулась, но знала — Тамара. Как всегда — косясь в щёлку, надеясь уловить хоть обрывок смысла в её бумагах.
Анна открыла тайник. Скрипнула доска. Резко дернулась. Прислушалась. Тишина. Она вытащила коробку из-под мыла с заметками, проверила, всё ли на месте, и спрятала обратно.
«Пять лет назад я хранила дела в зашифрованной папке на ноутбуке. Теперь — под половицей, в коробке с надписью «Ландыш». Гениальный прогресс».
Она вернулась к столу и аккуратно раскрыла папку Беликовой. Статья 190-1 — «клевета на советский строй», и 190-3 — «участие в несанкционированных собраниях». Протокола ареста в деле не было — только рапорт, подписанный через день после задержания.
— Без протокола — дело пустое, — прошептала она. — Но суду это, конечно, не мешает.
Пальцы машинально потянулись к книге «Социалистическая законность». Внутри — спрятанные вырезки из газет, записи показаний Красавина, и кусочек бумаги с инициалами: «Секр. Ж. Г. — 2 этаж, регистр. журнал».
Она достала чистый лист и записала: «Получить копию протокола. Договориться с Григорием. Обговорить сумму. Уточнить — Галина Жукова?».
В дверях поскрипывали петли.
— Чайник не берёшь? — Раздался голос Тамары.
— Нет, спасибо, — отозвалась Анна. — У меня свой кипяток.
Тамара не ушла сразу. Видимо, ждала, что она повернёт голову или прикроет бумаги. Анна не дала повода. Только склонилась ниже над розовой обложкой дела о сушке белья.
— Тут две стороны, обе пишут жалобы, — проговорила она вслух, нарочито буднично. — Надо разбираться. А то в коридоре разруха.
— Да-да, — с некоторым разочарованием сказала Тамара и ушла.
Анна откинулась на спинку стула.
«Я юрист с опытом международного арбитража. Теперь — посредник в деле о мокрых панталонах в проходе».
Она открыла вторую папку, достала заявление с жирными подписями и коротко записала: «Петров, прокурор. Урегулировать без суда. Через совет дома».
Рядом стояла сумка — тяжёлая, с деньгами от Кравцова. Она коснулась её ремешка, как бы проверяя: на месте. Потом отдёрнула руку, как от чего-то грязного.
«Ты взяла это, чтобы спасать Беликову. Чтобы дотянуть до копии протокола. Чтобы платить Григорию. Ты не воры. Ты… стратег».
С улицы послышались шаги и плеск по лужам. За окном проскользнула фигура — мужчина в плаще, скрывшийся в арке.
Анна закрыла папки. Подожгла ещё одну свечу. Положила рядом ключи от сумки, ручку, и коробку со штампами. Стол стал похож на рабочее место настоящего советского адвоката.
Только страх в груди был — современный.
И взгляд — слишком прямой. И осознание — слишком острое.
Она прижала ладонь к холодной поверхности папки Беликовой.
— Я не позволю им вычеркнуть тебя, Ира, — тихо сказала она. — Только протокол добудем — и я протащу это дело через любой суд. Хоть через облисполком. Хоть через ад.
Сквозь запах сырости, кипящего белья и тающей свечи в её комнате рождалось нечто большее, чем план защиты. Это было место, где прошлое встретилось с будущим.
И в этом пересечении — она, Анна Коваленко. Женщина между двумя эпохами. С папкой диссидента и делом о коридоре.
Где-то внутри — тихо, но отчётливо — зрело решение.
Даже если придётся драться грязно. Даже если придётся платить.
Она всё равно будет защищать.
Ветер шуршал в высокой траве, унося с собой остатки дневного зноя и наполняя угол у заброшенной мельницы сырой вечерней прохладой. Дощатые стены с выбитыми стёклами скрипели под порывами ветра, ржавое колесо дрожало, как будто старый механизм ещё помнил, как вращался под тяжестью воды. Пахло мокрым деревом, каменной пылью и табаком. Тень от одинокого фонаря, склонившегося к земле, делила пространство на резкие пятна света и тьмы.
Григорий стоял у колеса, закуривая кривыми пальцами папиросу. Потёртая кожанка топорщилась на спине, перстень с мутным камнем блестел в дрожащем свете. В руках он держал свёрток, плотно обмотанный газетой. На плече — небрежная сумка, из которой выглядывал угол бутылки.
Анна подошла молча, прижимая к груди сумку с книгой «Социалистическая законность». Под платком спрятаны волосы, рука в варежке — сжимает ремешок.
— Одна? — Хрипло спросил Григорий, не оборачиваясь.
— Ты ж знаешь, я в цирк не играю, — коротко отозвалась она.
— Деньги при тебе?
— При мне. Свежие. Сортированные.
Он протянул руку. Анна медленно расстегнула клапан, достала свернутую ткань с плотно уложенными купюрами и положила на выступавшую балку. Григорий не торопился — будто растягивал момент, давил тишиной. Потом поднёс к пачке сигарету, глянул снизу вверх.
— Знаешь, Коваленко… — начал он, затянувшись. — Дальше будет дороже.
— Ты говорил сто.
— Сто — за первый раз. А теперь у меня спрос. Ты популярная стала, — хмыкнул он. — Местные болтают: московская баба Красавина вытащила. Теперь на Беликову замахнулась. У тебя очередь выстроится.
— Я не по справкам, — отрезала Анна. — Мне — только одно. Протокол. Ареста. Всё.
— Протокол без ордера, — хмыкнул Григорий и протянул свёрток. — Твой. Без номера регистрации. С подписью дежурного, но без санкции прокурора. Смотри — обрадуешься.
Анна взяла бумагу, аккуратно засунула в сумку, не разворачивая.
— Ясно. Через кого брал?
— Секретарь суда. Премированная. Любит духи, но нюх у неё на деньги лучше. Она про тебя слышала, кстати.
— Имя?
— Жукова.
Анна кивнула, не меняя выражения лица. Сердце стучало слишком громко. Мельница будто дышала вместе с ней.
— Ещё что?
— Кравцов передаёт: не забывай, кто платит. Он в обиде, что ты его «дело» называла мелким.
— Его дело — брызги после ДТП. Я не принижала. Я классифицировала.
— Слушай, адвокат, — ухмыльнулся Григорий, — у тебя язык острый. Ты аккуратнее. Тут люди без шуток живут.
Анна взглянула на него, прищурившись.
— А ты — без суда.
Он рассмеялся, сплюнул в траву и потушил сигарету о колесо мельницы.
— Ты мне нравишься, Коваленко. Жёсткая. Ловкая. Не местная, но быстро сообразила. Только помни: ты теперь должна.
Анна развернулась.
— Я помню, кому должна. Но сначала — я должна Ире Беликовой.
Она ушла, не оборачиваясь, только перешагнула рваный плакат с лозунгом: «Социализм — наше будущее», размокший и прилипший к гравию.
Вернувшись в комнату, Анна сразу задвинула крюк на двери. Печка затухала. Свет свечи отбрасывал длинную тень на стену. Она сняла платок, положила сумку на стол и достала свёрток. Развернула — внутри был лист на тонкой серой бумаге с выцветшими строками.
Дата — стоит. Фамилия — верно. Причина — участие в несанкционированном сборище. Место — площадь перед театром. Подпись — оперативник Синицын. А вот ордера…
— Нет, — прошептала она.
Статья 123 УПК РСФСР: задержание без санкции прокурора возможно только при неотложности. А здесь — задержание через сутки после акции.
«Вот она. Вот наша дыра».
Она аккуратно сгладила бумагу, прижала пальцами. Перепроверила. Ни номера, ни визы прокурора, ни акта передачи в изолятор.