«Ты не оформлен, протокол. Ты — фантик. Без тебя суд — фальшивка».
Она села за стол, достала чистый лист, начала писать: «Доводы защиты в связи с нарушением процедуры задержания И.А. Беликовой…».
Стук в трубе напугал. Кто-то сверху спустил воду.
Анна затаилась, потом продолжила. Почерк — ровный. Голос — шепчет, еле слышно:
— Значит так. Сначала — на предварительном запросе. Потом — в письменной жалобе. Потом — в суде. Если судья не слеп, не сможет это проигнорировать.
Она дописала и аккуратно вложила лист в папку. Потом задула свечу.
Комната погрузилась в темноту. За окном продолжал шуметь ветер.
«Я искала правду в судах. Теперь — в тени мельниц. Но разницы нет. Главное — чтобы бумага была настоящей. И чтобы человек — не пропал».
И на душе стало чуть светлее.
Зал Ярославского областного суда был душным, как всегда в летние месяцы. Тяжёлые деревянные скамьи, полированные лаком, источали запах старого дерева и времени. Тусклый свет падал с потолка пятнами, выхватывая лица: местные жители, затаив дыхание, переглядывались; журналистка из районной газеты быстро черкала в блокноте; партийный функционер с наградным значком морщился, будто от зубной боли. Скрип половиц под шагами казался слишком громким. Портрет Ленина, выцветший и строго смотрящий со стены, придавал происходящему почти иронический оттенок.
Анна стояла у стола защиты — в скромном платье и тёплом свитере, по-советски простая, но с прямой осанкой. Под валенками скрипел старый паркет. Она чувствовала взгляд судьи Орлова — строгий, но в нём была та самая тень, которую она умела различать: лёгкая симпатия. Или, возможно, интерес. А может — подозрение. Пальцы сжали папку. Её голос был твёрд.
— Прошу вызвать на перекрёстный допрос свидетеля задержания — сержанта милиции Василия Трошина.
Судья кивнул. Михаил Орлов говорил сухо, сдержанно:
— Свидетель, подойдите.
Сержант поднялся. Мужчина лет сорока, с красным лицом, влажными ладонями, которые тут же начали теребить ремень шинели. Он неловко шагнул вперёд, споткнулся о край скамьи и встал у свидетельской стойки.
Анна шагнула ближе. За её спиной кто-то в зале тихо шепнул — и сразу стих.
— Сержант Трошин, вы утверждаете, что лично видели, как подсудимая Беликова нарушала общественный порядок. Подтверждаете?
— Подтверждаю, — ответил он, поджав губы.
— Конкретизируйте, пожалуйста. Что именно вы видели?
— Ну… как она… выкрикивала… призывы. К лозунгам… против советской власти. И… людей собирала. Беспорядки.
— Вы слышали слова призывов?
Сержант замялся.
— Не дословно. Но по смыслу. Про свободу… что-то там… чтоб не молчали…
— Сколько человек было рядом с Беликовой?
— Ну… человек семь-восемь, может… десять.
— Свидетелей среди них вы опрашивали?
— Нет. Мы сразу… всех в машину.
Анна повернулась к судье:
— Уважаемый суд, позвольте напомнить: согласно статье 123 УПК РСФСР, задержание должно быть произведено с оформлением санкции прокурора, если не имеется явной угрозы общественной безопасности. В данном случае прошло более суток с момента акции до задержания.
Соколов резко встал.
— Протестую. Защита уводит допрос в сторону. Обстоятельства задержания не входят в предмет допроса свидетеля.
Орлов поднял руку:
— Протест отклоняется. Продолжайте, товарищ адвокат.
Анна повернулась к Трошину, голос её звучал мягко, но цепко:
— Скажите, сержант, в день акции вы находились на дежурстве в форме?
— Да.
— Вы составили рапорт сразу после задержания?
— Ну… — он замялся. — Через день. По указанию начальства.
— То есть, без личной инициативы?
— Ну, нам сказали… из отдела…
— Из какого?
— Из городского.
— Фамилию начальника, пожалуйста.
Трошин покраснел.
— Капитан Кривошеин.
Анна вздохнула, чуть склонив голову.
— Вам известны положения Инструкции о порядке задержаний, утверждённой МВД в декабре шестьдесят восьмого?
— Ну… я…
— Не отвечайте, если не знаете, — мягко сказала Анна. — Просто фиксируйте: указания «из отдела» не отменяют норму о документировании факта правонарушения. Далее. Вы лично видели, как Ирина Беликова звала кого-либо к беспорядкам?
— Ну, она… стояла с листовкой.
— С листовкой?
— Ну да… клочок бумаги. Я не читал. Но видно было — агитация.
— А откуда вы узнали, что это агитация?
— Мне сказал напарник.
— Напарник есть в списке свидетелей?
— Нет…
— То есть, вы не прочитали, но утверждаете, что это была агитация?
— Ну… да…
— Спасибо. Больше вопросов не имею.
Трошин чуть не осел на месте.
Анна сделала шаг назад, чувствуя, как холодный пот стекает по спине. Руки дрожали, но снаружи — абсолютная собранность.
Соколов поднялся, лицо его побледнело:
— Свидетель, вы подтверждаете, что действия подсудимой носили антиобщественный характер?
— Ну… я тогда так подумал…
— Подумали или зафиксировали?
— В рапорте…
— Спасибо, — буркнул Соколов и сел.
Анна повернулась к Беликовой. Та сидела прямо, глаза смотрели твёрдо. На секунду между ними пробежал взгляд — крепкий, короткий. Анна ощутила: за эту женщину стоит бороться.
Судья Орлов перелистнул папку, не поднимая головы.
— Свидетель свободен.
Трошин быстро направился к двери, не глядя в зал. Скамьи заскрипели, кто-то шепнул: «Слабый какой». Кто-то хмыкнул.
Анна вернулась на место, села и склонилась к своим записям. Взгляд Соколова жёг её, как прожектор. Но внутри — разлилось ровное тепло. Она почувствовала: впервые за долгое время её голос звучал не только ради победы — но ради справедливости.
«Он лгал по шаблону. Но забыл, что в деталях — дыры. Я здесь, чтобы эти дыры показывать. А кто ещё, если не я?».
На секунду ей представилось, как Артём — сын Михаила — тянет к ней руки, спрашивает о маме. И она вдруг подумала:
«За этого ребёнка тоже стоит бороться. Чтобы у него было, кого помнить».
Зал стих. Судья поднял глаза:
— Заседание продолжается. Следующий свидетель — гражданка Воронова. Очевидец.
Анна выпрямилась. И впервые за всё заседание — позволила себе короткую улыбку.
Зал Ярославского областного суда снова наполнился шорохом бумаги, затаённым дыханием публики и еле слышным постукиванием дождя по подоконнику. Запах лака и сырости стоял тяжёлой пеленой. Тусклый свет ламп, развешанных вдоль потолка, отбрасывал длинные тени — они дрожали, будто сами следили за процессом. Анна стояла у стола защиты, не мигая глядя на судью.
Перед ней лежала папка с протоколом ареста — тот самый, который она достала с помощью Григория, заплатив деньгами Кравцова и нервами своей совести. Лист тонкой бумаги был чуть помят, влажность зала заставляла края приподниматься, будто они тоже не хотели быть частью этого фарса.
— Уважаемый суд, — голос Анны звучал ровно, почти спокойно, хотя под кожей пульс бил с такой силой, что пальцы на дужке очков дрожали. — Я прошу внимания к обстоятельствам задержания подсудимой.
Михаил Орлов поднял взгляд. Его лицо оставалось строгим, но уголок губ дрогнул. Он чуть отодвинул папку с делом, положив ладони перед собой.
— Продолжайте, товарищ адвокат.
Анна сделала шаг вперёд. В зале стих даже шелест — только скрипнуло перо прокурора Соколова, торопливо записывающего каждое её слово. Его глаза были прищурены, взгляд прожигал.
— Согласно статье сто двадцать третьей Уголовно-процессуального кодекса РСФСР, задержание лица, подозреваемого в совершении преступления, должно быть произведено при наличии ордера прокурора, за исключением случаев, когда преступление совершено непосредственно. Однако…
Она подняла лист.
— В представленном суду протоколе ареста отсутствует дата санкции прокурора. Нет подписи, подтверждающей законность применения меры пресечения. Более того, в графе времени задержания указано: «по устному распоряжению начальника отдела». Это прямое нарушение процедуры.
Соколов вскочил.
— Протестую! Защита пытается перевести процесс в техническую плоскость! Суть преступления — антисоветская деятельность, а не запятая в протоколе!
Анна повернулась к нему.
— Это не запятая. Это основа законности. Суд не может игнорировать нарушения порядка ареста, иначе любой гражданин может быть задержан по телефонному звонку.
Судья Орлов поднял руку.
— Протест отклоняется. Продолжайте, товарищ Коваленко.
Анна кивнула, и впервые позволила себе вдохнуть полной грудью. Страх того, что Соколов поднимет вопрос о получении протокола — замер. Пока — тишина.
— Подсудимая — женщина, мать, преподаватель. На момент задержания — не вооружена, не скрывалась, не сопротивлялась. Ни один свидетель не подтвердил наличия призывов к насилию. Только её присутствие. Только слова.
Анна повернулась к скамье подсудимых.
Беликова сидела прямо, подбородок чуть поднят. Свет падал ей на лицо, подчеркивая синяки под глазами, но глаза оставались твёрдыми, ясными. Анна едва заметно кивнула.
— Товарищи, — снова обратилась она к суду. — В годы Великой Отечественной наши матери стояли у станков, писали на обрывках газет, сражались словом и делом. Разве сейчас, когда женщина выражает мнение — не с оружием, а с речью — мы должны сажать её за это?
Соколов зашипел:
— Эмоции не имеют отношения к делу.
Анна повернулась к нему, не повышая голос:
— Тогда — факты. Нет санкции прокурора. Нет материалов, подтверждающих призывы. Есть только присутствие на акции и бумага, которую никто не читал. Подсудимая была задержана не по закону, а по усмотрению. А усмотрение — не правоохранительная норма.
Она подошла ближе к судейскому столу, положила протокол на подставку.
— Я прошу признать арест незаконным. А следовательно, все полученные в ходе следствия доказательства — недопустимыми. И прошу учесть обстоятельства: подсудимая не опасна, не склонна к побегу, имеет на иждивении малолетнего сына.