— Сначала медведя, потом судью. Удивительный прогресс.
Михаил улыбнулся. Уже открыто, широко.
— Вы ему нужны.
Анна не ответила. Не могла. Грудь сдавило. Хотелось плакать — от тепла, от чужого ребёнка, от чужого лета, от своего страха.
«Ты не мой. Но я хочу сидеть рядом. Всю жизнь».
Артём поднял голову.
— Пап, а тётя Аня завтра тоже придёт?
Михаил посмотрел на Анну. Она кивнула.
— Обязательно.
И впервые в этом мире — она почувствовала себя дома.
Глава 28: Паутина лжи
Раннее утро, ещё не рассвет, но улица уже шевелилась: глухо завывал громкоговоритель — что-то о братстве трудящихся и борьбе с буржуазным влиянием, из кухни доносилось бурление кипящей кастрюли и металлический звон половника. Кто-то кашлял, кто-то ругался про дрова. В комнате Анны — полумрак, сырость и запах дешёвых свечей.
Пламя колыхалось, отбрасывая на стену её размытую тень. На столе — папка с надписью: «Дело № 493. Файнберг Виктор Исаевич. Ст. 70 ч.1 УК РСФСР». Рядом — тоненький ворох бумаг с записями по делу о балконе, куда двое соседей таскали то капусту, то старые вёдра.
Анна держала в руке карандаш, задумчиво вертя его. Платок сполз с плеча, на виске повисла капля пота. С улицы пахло мокрым асфальтом и листьями, прилипшими к тротуару после дождя. Комната дышала влагой, и каждый звук с лестницы отзывался в её затылке. Она медленно наклонилась и приподняла доску в углу.
Под половицей — коробка из-под спичек, в ней — записки, миниатюрный таймер и перевязанные тесёмкой купюры от Кравцова. Она коснулась их пальцем — холодные, будто чужие.
«Это цена свободы, или предательства?».
Задёрнула доску обратно. Свеча дрогнула. В дверь тихо поскреблись.
— Анна Валентиновна, — сиплый шёпот Лидии. — Вы молоко будете брать? Или опять у вас тут бумаги до потолка?
— Через час, Лидия Павловна. Спасибо, — отозвалась она, делая голос ласковым.
— А то уже который день свет у вас по ночам… Пожар бы не случился.
Тишина. Скрип шагов от двери. Анна чуть выдохнула.
«Следит. Но не сдаст. Пока интересней наблюдать».
Она повернулась к делу Файнберга. Впечатление — сумбур. Ксероксов нет, бумаги исписаны вручную. Почерк оперативника — кривой, с жирными нажимами. Анна подложила лист кальки и начала делать заметки.
— Вывод: задержание без постановления. Ордер от 27-го, акция — 25-го.
На столе — книга «Социалистическая законность», между страниц — спрятанные пометки. Её личный код: цифры с поправкой на дату ГК РСФСР 1960 года. Она открыла страницу с цитатой о «необходимости строгого соблюдения прав личности при задержании». Подчеркнула. Улыбнулась.
— А теперь — балкон.
Она перелистнула к тонкой папке, где жалобы соседей Сахарова и Зайцевой о том, кто имеет право хранить стеклянные банки и доски в общем пространстве. Дело смешное, но нужное — пять рублей, заплаченных через новую знакомую прокурора, Верочку Кузнецову, уже помогли оплатить свечи и мыло. Бумага пахла сыростью.
«Компромисс. Балкон — ради свечи. Файнберг — ради правды».
В дверь вновь постучали — трижды, чётко. Она сразу узнала код.
— Заходи, Гриша, — не оборачиваясь, бросила она.
Вошёл Григорий — невысокий, аккуратный, с газетой под мышкой.
— Секретарь суда передаст копии сегодня днём. Просила: «только быстро». Я ей три рубля и мыло с лимоном. Она тает, как масло на батарее.
— Надёжная?
— Пока да. Но не дерзи. Она обидчивая.
— А прокуратура?
— Петров в отпуске. Кузнецова под контролем. Тебя в коридоре пока только Лидия считает шпионкой, остальным ты просто городская сумасбродка. Считай — реклама.
Анна фыркнула.
— Рекламой платят за квартиру?
— Иногда — свободой, — буркнул Гриша и протянул бумажный пакет. — Здесь — протокол задержания, справка о месте работы Файнберга, и — о, наслаждение — личное письмо жене, перехваченное.
Анна аккуратно взяла пакет. Бумага внутри была тёплая от его пальцев.
— Это мне надо в дело. Письмо — как характеристика. Там он пишет о Чехословакии?
— Прямо. И красиво. Как ты любишь.
Она кивнула. Тень от свечи дрожала.
— Гриша, ты в курсе, что с каждым днём мы всё глубже?
— А ты в курсе, что ты улыбаешься, когда читаешь дела? Даже про 70-ю статью.
— Это не улыбка. Это сарказм.
Он вышел. Она осталась в тишине.
Свеча догорела наполовину. Под пальцами — страницы Файнберга. Слова: «мирная акция протеста», «честь народа», «оккупация». Уголок письма был порван — видимо, отклеивали от конверта поспешно.
Анна поднесла лист ближе к лицу. Он пах чернилами и потом. Настоящим. Смелым. Живым.
— Я возьму это дело. И балкон тоже. За копеечку. Потому что свободу в этом городе защищают только на кухнях. Или в суде. Если очень повезёт.
Она вновь нагнулась, открыла тайник. Вынула пачку денег. Отложила половину — на свечи, бумагу и молоко. Остальное — на будущий подкуп.
«Если история и пишется за кулисами — то сегодня я завожу кулису».
И села за стол. В свете колеблющегося огня она вновь начала писать.
Ветер шуршал по сухим лопухам, цеплялся за подол платья, нёс с собой запах мокрого железа, угля и чуть прогорклого табака. Анна стояла в закоулке у заброшенного депо, где стены были облуплены, рельсы уходили в пустоту, а фонарь на ржавом столбе отбрасывал длинные, рваные тени на землю.
Она вжимала в бок сумку, где под слоем бумаги лежали деньги от Кравцова, и краешком глаза следила за вагоном. Там, в тени, был Григорий — курил, как всегда, чуть наклонившись вперёд, держа свёрток под мышкой.
— Опаздываешь, — его голос был спокойным, но в нём сквозил лёгкий упрёк.
— Пришлось обходить кругом. Лидия у подъезда шуршала газетой, как дозорный в окопе, — Анна сделала шаг ближе, пальцы не отпускали ремешок сумки.
Григорий вытряхнул пепел прямо под ноги.
— Дальше будет хуже. Уже интересуются, кто такая.
— Я не для себя. Ты знаешь. — Она протянула свёрток: аккуратно перевязанные рубли, спрятанные в корешке книги «Гигиена труда в СССР».
— И я не для себя, — ухмыльнулся он. — Только для идеи. Ну и потому что секретарша любит духи.
Он передал ей пачку бумаг — тонкий, но тяжёлый свёрток, в плотной обёртке из-под сахара.
— Всё, как просила: протокол допроса, копия обвинения, постановление о содержании под стражей. И пара бонусов.
— Какие бонусы? — насторожилась Анна.
— Перехваченная записка, адресованная семье, и характеристика с места работы. Завхоз дал по дружбе. Там его «антисоветчина» звучит как поэма.
Она прижала свёрток к груди. Её сердце било в висках.
— Спасибо, Гриша. Правда. Без тебя…
— Не растекайся, Коваленко. У тебя долг растёт, как проценты в сберкассе.
— Мы договаривались на три дела. Это второе.
— Да, но у тебя лицо, как у Нины из соседнего отдела, когда она на колготки по талонам смотрит. А значит — будет ещё.
Он затушил сигарету о металлический бордюр вагона. Его перстень сверкнул в свете фонаря.
— Осторожнее с этим. Не вздумай брать с собой в суд.
Анна кивнула. Её взгляд скользнул за спину Григория — в тени между двумя вагонами мелькнула чья-то фигура в тёмной куртке. Она не подала виду.
— У нас есть 133-я. Срок следствия превышен на шесть дней.
— Это тебе подарочек. Секретарь промолчала, но я видел по глазам — поняла. Осталось подложить в правильный момент.
— Я сделаю это.
Она повернулась и быстро зашагала прочь. За спиной — скрип вагонной двери, ржавый гул и звонкий голос Григория:
— Передай привет Михаилу. Скажи — пока ты защищаешь правду, я охраняю твою тень.
В комнате пахло воском и дождём. Свеча, как солдат на посту, мерцала на краю стола. Анна разложила документы на клеёнке.
Первое — протокол задержания. Ровные строки: «задержан 25 августа», «протокол составлен 26 августа».
«А постановление — от 29-го. Ха. Три дня в вакууме. Это уже дыра. Если хорошо подсветить — провалится всё дело».
Далее — обвинение по 70-й: «антисоветская агитация, направленная против внешней политики СССР, выраженная в публичных высказываниях и демонстративных действиях».
Анна подчёркивала фразы карандашом. Писала на полях: «не конкретизировано», «отсутствие мотива», «нет понятых».
На листе с характеристикой — подчеркнутая фраза: «ответственен, не конфликтен, проявлял сочувствие к судьбе Чехословакии».
«Вот оно. Обратим в человеческое. Судья должен видеть не абстракцию, а человека, читающего стихи. И пишущего жене».
Она достала последнюю бумагу — тонкий обрывок. Почерк разборчивый: «…если меня не станет, знай: я не стыдился говорить то, что думал. Молчание страшнее крика».
Сердце Анны сжалось. Она убрала записку в книгу, между страниц 112 и 113, рядом с заметками по процедуре.
Потом села на край кровати.
В комнате было тихо. Только капли дождя за окном, шорох с улицы и её дыхание.
Она не знала, во сколько уснёт. Но знала: с завтрашнего дня у неё есть лазейка. И шанс.
«Раньше я искала истину в судебных томах. А теперь — в ржавчине, сигаретах и железнодорожной пыли. И всё равно — это работа. Это путь».
Свеча дрогнула. Анна встала, подошла к полу, приподняла доску и бережно спрятала документы.
«Я спасу Файнберга. Даже если после этого придут за мной».
Она уселась обратно, поправила платок, и, уже не чувствуя страха, вернулась к делам.
Зал Ярославского областного суда напоминал старый чемодан: пахло пылью, кожей и временем. Потемневшие стены, портрет Ленина, слегка перекошенный, как будто наблюдал за каждым движением. Свет ламп свисал тусклыми змеями над столами, вырезая из полумрака лица и усиливая ощущение удушливой духоты. За окнами моросил дождь, шепча по стеклу, как предупреждение.
Анна стояла у стола защиты, в простом сером платье, с аккуратным платком на голове, который она завязала по моде местных бухгалтерш. На ней — ничего лишнего. Только блокнот, пара скрепок, копии документов, и острое чувство тревоги под рёбрами.