«Если он сорвётся — проиграю. Если проиграю — конец делу. И, возможно, мне».
На скамье подсудимых — Виктор Файнберг. Бледный, исхудавший, но не сломленный. Его пальцы дрожали, но глаза — ясные.
Судья Орлов сидел с прямой спиной. Его руки лежали на столе, а слева от них — приоткрытая папка. Взгляд его то и дело касался Анны. Не подбадривал, но держал, как трос — не давая сорваться.
У противоположного стола — Соколов. Пиджак серый, рубашка идеально отутюжена, в руке перо. Он писал быстро, резко, будто разрезая воздух.
Свидетель — коллега Виктора по музею. Мужчина лет сорока с плешью, нервно теребил пуговицу пиджака и не смотрел ни на кого.
Анна сделала шаг вперёд.
— Назовите, пожалуйста, дату, когда вы якобы увидели Файнберга распространяющим листовки.
Свидетель закашлялся.
— Это было… двадцать пятого. Августа. Около полудня.
— Вы уверены?
— Ну да. Мне кажется, да.
— Кажется? Или уверены?
— Уверен, — выдохнул он, отводя глаза.
Анна наклонилась к столу, пролистала бумаги.
— Согласно протоколу, вы в это время находились в командировке в Рыбинске. У меня есть копия служебной записки, подписанной вами.
Шёпот по залу. Соколов поднял голову, но промолчал.
Судья Орлов чуть подвинулся вперёд.
— Продолжайте, товарищ Коваленко.
Анна кивнула.
— Вы также утверждали, что слышали, как Файнберг высказывал антисоветские идеи в присутствии сотрудников музея. Можете назвать фамилии этих сотрудников?
— Ну… Там была Зинаида, из фондов. И, может быть, Семёнов…
— Семёнов уволился три месяца назад. По состоянию здоровья. Заявление написано в мае.
Свидетель сглотнул. Пуговица на пиджаке оторвалась и упала на пол со звуком, который, казалось, разнёсся по всему залу.
Соколов поднялся.
— Товарищ судья, я протестую. Адвокат отклоняется от темы, задавая вопросы, не относящиеся к сути обвинения.
— Протест отклонён, — спокойно сказал Орлов. — Продолжайте, товарищ Коваленко.
Анна подошла ближе к свидетелю, её голос стал тише.
— Скажите честно. У вас с Виктором были разногласия по поводу должности заместителя заведующего музеем?
— Это… не имеет отношения к делу.
— Я повторяю вопрос. Были ли у вас разногласия?
— Ну, была конкуренция, да. Но…
— То есть вы боролись за одно место?
— Ну да.
— Вы проиграли конкурс?
Свидетель замолчал. Зал шумел.
— Вы обиделись?
— Я не давал ложных показаний!
— Но ваши показания не совпадают с фактами, — Анна развернулась к суду. — Свидетель утверждает, что видел Файнберга на месте, где физически не мог находиться. Более того, у него есть личный мотив: ревность к успеху подсудимого. Это делает его показания ненадёжными.
Судья поднял взгляд от бумаг.
— Свидетель, вы можете объяснить расхождения?
— Я… может, я ошибся с датой.
— Спасибо, у меня нет больше вопросов, — Анна вернулась на место.
Файнберг посмотрел на неё. Его губы дрогнули — почти незаметная благодарность.
Соколов поднялся.
— Свидетель, были ли у вас основания полагать, что взгляды подсудимого идут вразрез с партийной линией?
— Он часто цитировал… Пастернака.
Шёпот. Судья вздохнул.
— Достаточно. Свидетель может сесть.
Анна снова взглянула на Михаила. Он мельком встретился с ней глазами. Ни улыбки, ни одобрения — только лёгкий кивок.
«Он понял. Он видел. Но что он теперь обо мне думает?»
Внутри всё сжималось.
«Этот допрос был чистым. Без подкупов, без связей. Только факты. Только закон».
Но в голове всплыли кадры: деньги от Кравцова, бумаги в вагоне, дело о балконе, улаженное через прокурора.
Она глубоко вдохнула.
«Пусть хоть кто-то увидит меня не как выскочку или авантюристку. А как защитника. Человека. Женщину, которая верит в то, что делает».
И — впервые за долгое время — она позволила себе чуть-чуть выпрямиться. Несмотря на скрип стула, на перо Соколова, на тень слухов за спиной.
Она стояла. И суд видел.
Михаил стукнул молотком — один раз, чётко. Зал стих. Пахло сыростью, нагретой бумагой и, кажется, тревогой. Лампа над столом Анны мерцала, словно раздумывая, стоит ли участвовать в этом спектакле правды.
Анна стояла у стола защиты, ладонь лежала на протоколе ареста, чуть влажной от волнения бумагой. Внутри у неё всё пульсировало — сердце, виски, пальцы.
«Ты готовилась. Ты права. Они это знают. Даже если делают вид, что не знают».
— Товарищ судья, — голос её прозвучал спокойно, хотя спина была мокра от пота, — в деле имеются противоречия, касающиеся трактовки публичности действий подсудимого.
Михаил поднял глаза. Он не моргнул, не шевельнулся — только тихий, почти невидимый жест: продолжайте.
— Согласно обвинению, Виктор Файнберг обвиняется по статье 70 Уголовного кодекса РСФСР — антисоветская агитация, — Анна обвела взглядом зал, — но ключевым элементом состава преступления является публичность распространения материалов.
Соколов приподнял голову, перо застыло.
— Между тем, в материалах дела — вот они, — она подняла копии, — содержатся сведения, что письмо, содержащее так называемые «антисоветские тезисы», было направлено в адрес депутатов Верховного Совета и… КГБ СССР.
Анна сделала паузу. В зале — ни кашля, ни скрипа.
— Ни один экземпляр не был опубликован, размножен, передан гражданам. Документ не вышел за рамки закрытого обращения к государственным структурам. А значит — не подпадает под понятие публичного действия, закреплённого в правовой практике.
Соколов усмехнулся, встал.
— Товарищ судья, защита манипулирует формулировками. Факт намерения подрыва авторитета советской власти не требует распространения в публичном смысле. Сам факт составления — уже акт агитации.
— Возражаю, — Анна подняла руку. — УПК РСФСР требует точности в трактовке. Намерение — это категория психологии. Суд оценивает действия. А действия — были обращены к представителям государственной власти.
— С какой целью? — рявкнул Соколов. — Это же подрывная риторика!
— С целью защитить гуманистические принципы. Вот цитата из письма, — Анна раскрыла лист, — «Мы протестуем не как враги страны, а как её граждане, за её честь и достоинство». Это — защита прав человека, товарищ прокурор. Не клевета.
Соколов закатил глаза. Михаил поднял руку.
— Товарищи, без перебивания.
Он посмотрел на Анну. Молча. Долго.
«Он слушает. Не из вежливости. По-настоящему».
— Кроме того, — продолжила Анна, — в материалах следствия допущено грубое нарушение сроков содержания под стражей без предъявления обвинения. Согласно статье 133 УПК РСФСР, этот срок не может превышать десяти суток без санкции прокурора. Подсудимый находился под арестом семнадцать суток до составления официального протокола.
Михаил приподнял бровь. Губы у него дрогнули. Почти — улыбка. Анна заметила. И это придало ей уверенности.
— Прошу суд исключить из материалов дела доказательства, полученные с нарушением установленного законом порядка.
— Протестую, — выкрикнул Соколов, вскакивая. — Это формализм! Защита использует юридические казуистики, чтобы оправдать антисоветские действия!
— Я использую законы Советского Союза, товарищ прокурор, — Анна повернулась к нему. — Такие же законы, которые защищают вас. И меня. И каждого, кто сейчас в этом зале.
В зале воцарилась тишина. Только дождь по стеклу. Скрипнул чей-то стул. Михаил открыл папку. Медленно перелистал страницу. Отложил ручку.
— Суд рассмотрит ходатайство. Продолжим заседание через пятнадцать минут. Перерыв.
Молоток ударил снова. Люди зашевелились, но разговоров почти не было. Только взгляды.
Анна опустилась на скамью. Веки дрожали. Протокол ареста лежал перед ней, как трофей и приговор одновременно. Михаил поднялся и, проходя мимо, задержал шаг. Не сказал ни слова. Только снова тот самый — крошечный — кивок.
«Я слышал. Я понял».
Соколов же зыркнул на неё с ненавистью. Перо снова скребло бумагу. Плотно. С нажимом.
«Он будет мстить. Либо здесь, либо за дверями. Но он понял: я не споткнусь на этом».
Анна взяла ручку. Открыла папку. Её пальцы дрожали от усталости, но взгляд — был твёрдым.
«Я использовала их же законы. Их букву. И если удастся — пройду через эту стену. Без страха. С именем. И с совестью».
Свет лампы дрожал над бумагами, а за окном дождь наконец начал стихать.
Сквозь пыльное мутное стекло дождь стучал в зал суда, как будто сам Ярославль прислушивался к исходу. Воздух был тяжёлый — запах старой бумаги, дешёвых советских чернил и сырости от ссохшихся стен, где уже проступали пятна. Всё казалось наэлектризованным. Молчали даже журналисты из «Северного рабочего».
Анна стояла у стола защиты, обе руки крепко сжимали край. Пальцы побелели. Напротив — Файнберг, исхудавший, но всё ещё с прямой осанкой. Его взгляд — не на Михаила, не в зал — только на неё. Он слегка кивнул.
«Держись. Ты уже почти там».
Михаил Орлов медленно опустил глаза на папку с делом. Его жест был неторопливым, как будто он отмерял каждую секунду. Он снял очки, протёр их платком и заговорил, не вставая:
— Суд, рассмотрев представленные материалы, заслушав доводы стороны защиты и обвинения…
Соколов подался вперёд, блокнот в руке затрепетал, словно нервный зверёк. Губы его дрогнули, и Анна уловила, как он сжал зубы.
— …приходит к выводу, что в действиях Виктора Ильича Файнберга отсутствует состав преступления, предусмотренного статьёй 70 УК РСФСР. Письмо, послужившее основанием обвинения, было направлено исключительно в адрес государственных органов и не подлежит классификации как публичная агитация.
Анна не шелохнулась.
«Ещё не всё. Ещё не конец».
— Кроме того, — продолжил Михаил, — суд принимает во внимание нарушение сроков предварительного следствия, зафиксированное в протоколе, и считает, что полученные доказательства не могут быть признаны допустимыми.