Сквозь зал прошёл выдох. Как единый вздох города, затаившегося за занавесками, в коридорах, у приёмников.
— Подсудимый Файнберг оправдан. Постановление вступает в силу немедленно.
Молоток ударил по дереву.
И началось.
Публика зашевелилась, но никто не закричал. Это был тот момент, когда все понимали: шум — риск. Слухи — угроза. Но в глазах — свет.
Файнберг встал. Подошёл к Анне. Его голос был едва слышен:
— Спасибо. Я думал… я не выйду.
Анна улыбнулась. Её голос тоже был сдержан:
— Вы выйдете. И вы ещё будете говорить — открыто.
Они обменялись взглядами. И в этот момент за спиной раздался голос Соколова:
— Я требую внести протест. Решение суда нарушает базовые принципы советской юриспруденции. Это юридические манипуляции, не правосудие!
— Протест может быть подан в установленном порядке, — ответил Михаил, поднимаясь. — Заседание окончено.
Он взглянул на Анну. И, выходя из-за стола, «случайно» оставил раскрытую папку. Одна из страниц — набросок будущего дела. Не связанного с Файнбергом. Политического. Нового.
Анна подошла. Словно случайно пролистала. Бросила взгляд. Три фамилии. Один почерк. И печать, которую знала только по делам КГБ. Она закрыла папку и пододвинула ближе к краю стола. Не взяла. Просто посмотрела на Михаила.
Он уже спускался по ступенькам. Но, поравнявшись, произнёс тихо, не глядя:
— У вас было три очень точных аргумента. Третье — личное.
Анна не поняла сразу.
— Что вы имеете в виду?
Михаил на секунду задержался. Всё ещё не поворачиваясь:
— Вы защищаете не только людей. Но и своё отражение в зеркале. Это редко. Даже сейчас.
Он пошёл дальше. Стук его каблуков по деревянному полу растворился в шорохе публики, выходящей из зала.
Анна глубоко вдохнула. В её груди гремел ураган — гордость, страх, облегчение, вина. Всё сразу. Она знала: за дверью Соколов будет шептать. Прокурорская коллегия уже знает о ней. Лидия у подъезда сплетничает. Коллеги в облколлегии ждут её ошибки.
Но сейчас — она выиграла.
Файнберг был свободен.
Михаил — не предал.
И её голос — пусть хриплый, уставший — звучал в этом зале.
Анна медленно собрала бумаги, обернулась и встретилась взглядом с Файнбергом, который всё ещё стоял, не веря. Она кивнула. Он понял.
А потом вышла в коридор, вдыхая запах мокрого линолеума и выцветших листовок на стенах. Её шаг был лёгким.
И пусть всё впереди — она знала: этот день уже принадлежал свету.
Ветер доносил запахи Волги — сырость, водоросли, лёгкий аромат дров, как будто где-то по соседству кто-то всё ещё топил печь. В заброшенном сквере, где кусты давно разрослись, как вольные художники, и скамейки держались на честном слове, Анна сидела, держа сумку на коленях. Пальцы судорожно перебирали край платка.
Сквозь туман, мягкий, как ватный хлороформ, вынырнула фигура. Михаил шёл медленно, будто не хотел спугнуть само время. Его серый свитер казался ещё светлее на фоне окружающей полутьмы. Он остановился у скамейки, взгляд короткий, но внимательный.
— Добрый вечер, товарищ Коваленко.
Анна кивнула. Голос показался хриплым даже себе:
— Добрый, товарищ судья.
Он уселся рядом. Ноги вытянул, положил пальто на спинку. Несколько секунд они просто слушали, как шумит река внизу, как фонарь над дорожкой щёлкает и мерцает, как колышется трава.
— Я хотел поблагодарить, — сказал он наконец. — Вы сделали невозможное.
— Я сделала свою работу.
— Вы сделали больше. Я видел.
Анна отвела взгляд. Глаза уставились на ту самую траву, что нежно касалась краёв бетонной дорожки. Она прошептала:
— Местные уже шепчутся. Лидия у подъезда косится. В коллегии переглядываются. Словно я под судом, а не в зале заседаний.
— Вы знали, что так будет?
— Знала. Но не думала, что будет так… шумно.
Он усмехнулся. Мягко, не в насмешку:
— А вы громкая. Без крика, но заметная. Вы врываетесь, будто не из этого времени.
Анна прищурилась:
— Может, и правда не отсюда.
— Я знаю. Мой отец требует донести на вас.
Пауза упала, как мокрый платок. В груди Анны сжалось. Её голос стал резче:
— Что он знает?
— Ничего. Только слухи. Что вы из столицы. Что вы опасная. Что у вас связи с Григорием. Что прокурор Кузнецова что-то прикрыла. Что вы слишком умная. И слишком свободная.
Анна горько усмехнулась.
— Свободная? В 1969 году?
— Он боится за мою карьеру.
— А вы?
Он повернулся к ней.
— Я не хочу делать то, что он требует.
— Михаил… — она замолчала, впервые назвав его по имени. — Я спасаю невинных. Но я боюсь паутины. Я всё время чувствую её — как липкая сеть, на коже, на языке, в волосах. Чуть дёрнешься — и тебя уже записали. Уже жмут руку — только чтобы уцепиться.
— Я знаю, — тихо ответил он. — И я не позволю, чтобы вас затянули.
Она посмотрела на него. Прямо. С тем напряжением, которое не скроешь за иронией.
— Почему вы мне помогаете?
Он улыбнулся уголками губ. Неуверенно.
— Потому что вы напоминаете, как это — выбирать. Не просто подписывать. Не просто кивать. А выбирать.
Анна опустила взгляд. В сумке, под обложкой «Социалистической законности», прятались её заметки. И часы. Те самые. Они чуть светились — в ответ на мысли о Файнберге.
— Я не герой. Я выбрала деньги в деле Кравцова. Я закрыла глаза в деле о балконе. У меня руки в компромиссах.
— Но сегодня вы сделали выбор другой.
Он встал. Пальто закинул на плечо.
— Не доверяйте мне вслепую, Анна. Я не святой. Но если вы когда-нибудь решите, что можно — доверьтесь хоть немного.
Она тоже поднялась. Сердце стучало как бешеное. Казалось, что весь сквер слушал их — ветви деревьев, камыши, даже мерцающий фонарь.
— Тогда… спасибо, что не донесли.
Он кивнул.
— Пока не донёс.
— Пока?
— А вдруг вы окажетесь настоящей шпионкой?
Анна улыбнулась. И впервые — по-настоящему.
— Тогда я подарю вам часы. Чтобы вы могли остановить момент перед тем, как меня разоблачите.
Они разошлись в разные стороны — сквозь туман, через колышущиеся травы. Но между ними — осталась ниточка. Тонкая, как леска. Живая. И прочная.
Глава 29: Скрип коммунальных стен
Запах жареной рыбы въедался в волосы, одежду и кожу, словно пытался прописаться в её московской памяти. Газовая плита посреди тесной кухни гудела, из одной конфорки вырывался пламень, как будто сорвавшийся с поводка. Анна держала алюминиевую кастрюлю двумя руками — вода уже начинала закипать, и пар поднимался, запотевая стёкла очков.
Рядом, у разделочного стола, с грохотом рубила лук Вера. Её локти стояли врозь, лицо было напряжённым, будто она не резала овощ, а устраивала допрос.
— Товарищ Коваленко, — проговорила она, не оборачиваясь, — я вас уже просила: не занимайте плиту сразу после шести. У меня рыба. Мужу надо брать с собой. Он на смену.
— Я только воду, — Анна опустила голос. — Пять минут и всё.
— Пять минут у вас уже семнадцать, — отрезала Вера. — Плита общая. Не Москва тут.
«Вот и началось», — подумала Анна, стараясь не выдать раздражения.
Половицы скрипнули — в дверях появился Иван, в вязаном жилете поверх рубахи, с чашкой чая в руках.
— С утра война за кастрюли? — хмыкнул он и сел за крайний стол. — Как на заводе, честное слово.
Лидия, свернув газету и прижав к груди, скользнула взглядом по Анне:
— У нас тут очередь, товарищ адвокат. У кого дежурство — тот и ставит первым. Всё по расписанию.
— Я помыла за собой, — сказала Анна. — И раковину вычистила.
— Это не героизм, а обязанность, — бросила Вера. — И вообще, кто вас научил посуду сразу мыть? Это что — мода новая? Мы все в очереди стоим.
Анна вытерла руки о полотенце. Платье жало под мышками, платок сползал с волос. В голове пульсировали дела — Файнберг, Кравцов, балкон. Мелькнула мысль: «Тут каждая кастрюля — повод для суда».
— Простите, — выдохнула она. — Я не хотела нарушать порядок.
— Хотела, не хотела… — Вера бросила лук в сковородку с таким звуком, будто обвинительный акт.
Анна отступила к стене, поставив кастрюлю на край стола. Её сумка, аккуратно прислонённая к стенке, казалась вражеской территорией.
«Скоро начнут перетряхивать. Кто из наших читает "Социалистическую законность" на кухне?»
— Надо будет в следующий раз вам график переписать, — заметил Иван, глядя на Лидию. — А то Анна у нас не вписана. Не по-советски как-то.
— Так пусть себя запишет. Или вы думаете, если из столицы, то всё можно? — Вера повернулась, подняв брови. — У нас тут всё общее. Не бюро. Не кабинет.
Анна кивнула. Холод с окна пробирал под кожу, но жар кухни и людских взглядов был хуже. Она снова подошла к мойке, слила воду из кастрюли, стараясь не издать ни звука.
— Вот это правильно, — прокомментировала Вера. — И экономия газа, и чистота. Вы только так и делайте, без этих своих заморочек.
Анна не ответила. Вода стекала в раковину — с шумом, почти как аплодисменты.
«У меня была своя кухня. Кофемашина. Тишина. Даже окно на парк. А теперь — кастрюли, газ и Вера».
Она взяла сумку, крепко сжав ручки.
— Я запишусь в график, — сказала. — И не буду мешать.
— Вот и молодец, — кивнула Лидия. — А то люди-то говорят…
Анна задержала взгляд.
— Что говорят?
— Что не как все вы. Особенная.
Иван усмехнулся:
— У нас тут таких особенных давно не было.
Анна улыбнулась сухо:
— Были. Просто вы забыли.
И вышла. Половица скрипнула, как судебная печать.
Снаружи снег шёл мягко, равномерно. Она поправила платок и направилась в свою комнату. Под полом — тайник с вырезанными вырезками, заметками по делу Файнберга, и маленьким листком, где было выведено: «Плита — с 6:45 до 7:05, потом Вера. Помыть всё сразу. Не спорить».
Она села на кровать, опустив голову.
«Если выжила сегодня — значит, справлюсь и с рынком. И с Михаилом. И с Олегом. Но сначала — чай на керосинке».