Улыбка коснулась губ. Не героизм. А адаптация. Жёсткая, нелепая, но светлая. Как утро в коммуналке.
Полдень сковал Ярославль серым холодом. В воздухе стоял стойкий запах замёрзшей картошки, сырости и ветра, в котором слышалось: «Покупайте, пока не поздно», — но на деле покупать было нечего. Рынок походил на плохо склеенный макет: пара лотков с потемневшими банками, картошка в комьях земли, да продавщицы, больше похожие на часовых, чем на торгующих. Из громкоговорителя, надетого на столб, лениво гремело:
— Социализм — это изобилие, товарищи! Пятилетка — в четыре года!
Анна держала сумку крепче, чем обычно. Валенки глотали снег, лицо щипало от мороза, а браслет в кармане — пластиковый, блестящий, из другой эпохи — казался одновременно спасением и предательством.
«Мой браслет — билет в тепло, а не украшение. Хотя в 2005-м он даже не стоил ничего особенного…»
Она пробиралась вдоль лотков, прищурившись. Весь рынок был как подслеповатый зверь: грязный, ушастый и голодный. Люди говорили шёпотом, словно боялись, что цену услышит кто-то третий.
У ящика с табличкой «сигареты и текстиль» стоял Григорий — сутулый, с пухлой кожанкой, покрытой инеем. Он держал руки в рукавицах без пальцев, а глаза щурились хитро, как у вора, что знает цену не только товару, но и страху.
— Товарищ, — Анна заговорила тихо, подходя сбоку, — у вас есть одеяло?
— Может, и есть, — отозвался он, не глядя. — А может, и не для всех.
Анна вытянула руку из кармана и сжала браслет в кулаке.
— Я могу предложить вещицу. Югославская, — добавила после паузы.
Григорий посмотрел. Медленно, без резких движений, как кот на крыше.
— Показывайте. Но не на виду. И вон от тех двоих не отворачивайтесь. Видите? Серый и в кепке.
Анна скосила глаза. Мужчина в сером пальто, высокий, с худым лицом, смотрел будто поверх толпы — но её взгляд поймал.
«Он снова здесь. Или похожий. Или они все одинаковые…»
Она не обернулась. Достала браслет, сжала в ладони, протянула Григорию, прикрыв рукой, как будто подавала спичку.
— Это не стекло. Это поликарбонат. В вашем времени такого нет.
— В нашем времени, — поправил он с усмешкой. — Ага. Красивый. Лёгкий.
Он покрутил, постучал по нему ногтем, принюхался даже.
— Одеяло дам. Но не байковое. Китай. Тёплое, но синтетика.
— Меня устроит, — Анна выдохнула. — И сигареты — если есть.
— Сигареты отдельно, — ответил он. — У меня не гастроном. Даю одеяло, беру браслет. Всё честно.
— Честно, — кивнула она. — Заверните.
Он полез под ящик. Из кучи мешков вытащил серый, не новый, но плотный свёрток. Запах пыли, сырой ткани и чужих домов вырвался из него.
— Держите. Не потеряйте.
— Я адвокат, — отрезала Анна. — Потеряю — найду.
— Не сомневаюсь, товарищ юрист, — ухмыльнулся Григорий. — С такими манерами вас даже к партком не вызовут. Сами придут.
Она забрала свёрток и отступила. Взгляд в сером пальто по-прежнему следил. Не двигаясь. Не мигая.
«Он не милиционер. У милиции глаза другие. Эти — цепляются. Как у прокурора, только без закона за спиной».
Анна пошла сквозь рынок, стараясь не ускоряться. Одеяло тянуло плечо. Снег в валенках начал таять, носки намокли. Громкоговоритель переключился:
— Народ, вперёд! Каждый день — ударный труд!
Она свернула за ларёк с пустыми банками, оглянулась — фигура в пальто всё ещё стояла.
Дома, в своей комнате, она развернула одеяло и присела. Серый, тяжёлый, с запахом старого склада. Но — тёплый.
«Я всё ещё адвокат. Просто теперь улики — из пластмассы, сделки — на снегу, и клиента не видно, пока не поздно».
В углу зашуршали газеты. Она подтянула их к себе и спрятала свёрток под матрас.
«Плита, рынок, Вера, Григорий. Все требуют цену. Но я ещё держусь».
Из коридора донёсся голос Веры:
— Кто в гастроном пойдёт? У меня молоко записано!
Анна закрыла глаза.
«Теперь — гастроном. Потом — суд. Потом — снова рынок. А пока я — жива. И у меня есть одеяло».
В гастрономе пахло квашеной капустой, старой тряпкой и холодом. Лампочка под потолком мерцала, будто боялась перегореть, и весь зал, насквозь промёрзший, был залит жёлтым светом, в котором всё выглядело ещё серее.
Очередь тянулась от хлебного отдела до самой двери, где хлестал сквозняк. Люди стояли плотно: кто в ватниках, кто в пальто с заплатами, платки на женщинах запорошены снегом, а носы — красные от мороза. В воздухе бормотание:
— Сегодня, говорят, печень трески дали…
— Только по талонам. Мне Марфа Павловна шепнула…
— А хлеб чёрный — считай, праздник. Белого опять нет.
Анна стояла в конце, прижав к боку сумку. Пальцы зябли даже в варежках, и платок всё время съезжал, обнажая висок.
«Тут час за хлебом — как ритуал. А я думала, стресс — это заседание с прокурором…».
Она глядела вперёд, туда, где у прилавка двигались медленно, как по минному полю. Над головами висел плакат с облезшей надписью: Социализм — наше будущее. Рядом — ещё один, новее: Экономия — дело государственной важности!
— Товарищи, пододвигаемся, не зевайте! — окликнула продавщица, крупная женщина в переднике, с красным лицом. — Кто без талонов — не подходить. Я не волшебница!
Анна вздохнула. В сумке лежала карточка жителя и пара рублей. Ни одного талона.
«В 2005-м хлеб просто лежал в корзине. Бери — хоть двадцать батонов. Теперь хлеб — предмет дипломатии».
Впереди женщина с узелком заспорила:
— Да я же вчера получила!
— Получить и предъявить — не одно и то же!
— Ну запишите меня, я завтра принесу…
— А я потом откуда хлеб возьму? Из воздуха?
Очередь зашумела. Кто-то за Анной пробормотал:
— Опять новенькая лезет. Без бумажки ты букашка.
Она обернулась. Старик в фуфайке, с острым носом и серыми глазами, смотрел прямо.
— Я не лезу, — тихо сказала Анна. — Я спрашиваю.
— Спрашивай талоны у домкома. Без них тут и не дыши.
Она кивнула и замолчала.
На улице завыл громкоговоритель:
— Социализм — это уверенность в завтрашнем дне! Продукты в продаже имеются повсеместно!
Анна зажмурилась. «Если уверенность — это две банки горошка на весь прилавок, то я переоценила слова».
Очередь сдвинулась. Осталось трое перед ней. Она прикидывала: сказать, что потеряла талоны? Сослаться на болезнь? Или промолчать?
Вдруг боковым зрением она уловила движение за стеклом. Мужчина в сером пальто стоял у двери гастронома. Всё тот же: худощавый, высокий, взгляд — не смотрел, а регистрировал. Не мигал. Просто стоял.
«Он опять здесь. Или это уже галлюцинация…».
Сердце ускорилось. Руки вспотели в варежках.
— Девушка, — продавщица окликнула. — Ну вы заходите или в музее?
Анна подошла.
— У меня карточка. Я новенькая. Только чёрный хлеб, если можно.
— Талоны?
— Нет. Пока. Домком ещё не дал. Я только поселилась.
Продавщица склонилась через прилавок, прищурилась.
— Где поселились?
— Каляева, двадцать. Коммуналка, комната третья. Соседка — Вера… папанина вроде.
— Вера Лукина? А-а, та, что всегда ноет, что селёдки мало. Ну, раз Вера за вас головой, дам буханку. Но завтра — талоны.
— Спасибо, — Анна вздохнула. — Я принесу.
— Говори это молоку, — фыркнула продавщица и положила буханку в обёртку. — Держи. Очередь не задерживай.
Анна взяла хлеб, прижала к груди. Он был тёплый. Настоящий.
Выходя, она снова посмотрела на дверь. Мужчина исчез.
На снегу остался след. Один.
«Или я начинаю сходить с ума. Или за мной действительно следят».
Но хлеб в руках был настоящим. И этот день — пока — выигран.
Снег хрустел под валенками. Переулок шёл между сараями и глухими дворами, пахло углём и сыростью. По низким крышам ползли полоски дыма, фонари подрагивали в морозе. Анна сжимала сумку, в которую была засунута книга «Социалистическая законность», аккуратно разрезанная по корешку: между страницами — её заметки, вложенные, как в адвокатскую папку.
«Если меня остановят… Нет. Лучше, чтобы не останавливали вообще».
Она шла, опустив голову. По главной улице, что пересекала город от проспекта до вокзала, прогуливались двое в шинелях. Один встал прямо у перехода и щёлкнул фонариком, осматривая документы какого-то мужчину в серой шапке.
Анна свернула в бок. Сердце стучало, как в суде перед объявлением приговора.
— Гражданочка, налево нельзя, там завал, — окликнул голос из двора.
— Я знаю, — ответила, не оборачиваясь. — Мне к аптеке. Через двор короче.
Она шла, не сбавляя темпа. Рядом скрипели ворота, где-то за стеной лаяла собака. Над забором висел плакат с облезшими буквами: Слава КПСС!
«Слава вам, если вы не догадаетесь, что я чужая».
За спиной, в глубине улицы, мелькнула фигура. Длинное пальто. Серый цвет. Прямые плечи. Он не шёл за ней — он просто появился. Как и в прошлый раз.
«Он везде. Или я действительно схожу с ума. Или мне пора учиться бегать переулками, как местные».
Сумка врезалась в ребро. Анна перехватила её, чуть наклонившись вперёд, будто ветер мешал идти. Хотя ветра не было. Только холод. Ярославский холод с привкусом угля и недоверия.
Она вышла к другой улице, тихой, с покосившимися домами. В окне кто-то смотрел телевизор, — слышен был голос диктора:
— …ударники социалистического труда в этом месяце перевыполнили план…
«И никто не перевыполнил план по свободе».
— Девушка! — вдруг позвал кто-то из-за спины. — Стойте! Документы!
Анна резко свернула в арку. Сердце подпрыгнуло. Она почти бегом проскользнула через двор, выскочила на задний переулок и остановилась, задыхаясь.
— Не тебе, наверное, — пробормотал голос издалека. — Вон та. В красной куртке.
Она прислонилась к стене.
«Слишком заметная. Плечи прямые, осанка московская. Надо быть серой. Вписанной. Забытой. Тогда пройдёшь».
Шаги стихли. Позади никого. Впереди — поворот на улицу, ведущую к дому. Она медленно пошла, глядя под ноги. Валенки уже отсырели.