Она медленно подошла, присела, коснулась ремешка.
— Всё… — тихо сказала она сама себе, глядя на угасающее свечение. — Или нет?
Внутри на дне сумки лежали сложенные вчетверо заметки, исписанные неровным почерком, и те же самые часы. Бумага хранила запах угля и сырости — запах Ярославля конца шестидесятых, где она прожила больше года.
Она выпрямилась, огляделась по сторонам. На столе — раскрытый ноутбук, на экране мелькали строчки юридического договора, будто она только что отвлеклась на пару секунд. Рядом аккуратно лежала папка с контрактами, маркер, визитницы, ежедневник.
«Только что я держала в руках документы по делу Файнберга… А теперь вот они — договора с партнёрами по строительному проекту. Как будто ничего не было».
Анна подошла к кофемашине, налила себе чашку. Пар обжёг лицо, вернув её в момент «здесь и сейчас». Она сделала глоток, но вкус кофе показался ей резким, слишком насыщенным, как после долгого перерыва.
— Значит, это и есть моё время, — произнесла она, глядя на отражение в стекле. — 2005-й.
Шум города за окном казался слишком громким после того, к чему она привыкла в Ярославле: там было тихо по-другому — звуки вечно капающей воды в раковине, скрип половиц, утренние речи из громкоговорителей на улицах. И запахи — уголь, дешёвое мыло, свежий хлеб из очереди. Здесь же всё было стерильно, отфильтровано, без лишних примесей.
Она вспомнила, как стояла в холодной коммунальной кухне, слушая, как соседка возмущённо обсуждает повышение цен на молоко. Вспомнила свои длинные хождения по инстанциям, осторожные разговоры с диссидентами, их благодарность и скрытую тревогу. И, конечно, дело Григоренко, то странное чувство, когда она понимала: её подкуп судьи — грязь, но без него он не вышел бы на свободу.
«Там я боролась с системой, а здесь — с контрактами. Что я оставила позади?».
Взгляд снова упал на сумку. Она осторожно вытащила часы, подержала их в руках. Металл был тёплым, как будто впитал её собственное тепло из прошлого.
— Что ты со мной сделала? — Тихо спросила она, словно часы могли ответить.
За окном кто-то крикнул таксисту, хлопнула дверца машины. Москва жила, не зная и не интересуясь тем, что в одном офисе на верхнем этаже женщина только что вернулась из прошлого.
Она поставила часы обратно в сумку, закрыла клапан.
«Если это конец — я должна понять, что изменилось. Если нет… нужно быть готовой».
Анна вернулась к столу, коснулась клавиш ноутбука. На экране мигнул курсор, требуя её внимания. Но пальцы замерли в воздухе. Перед глазами всё ещё стоял Ярославль 1968-го — снежная улица, замёрзшие витрины, тёплый взгляд Михаила и тихий голос Артёма, которые теперь останутся только воспоминанием.
Полдень августа 2005 года. В читальном зале библиотеки стояла ровная, почти осязаемая тишина, прерываемая лишь мягким гулом кондиционеров и негромким шёпотом посетителей. Высокие стеллажи уходили под самый потолок, а в воздухе витал густой запах старой бумаги, смешанный с лёгкой прохладой.
Анна сидела за массивным деревянным столом, перед ней громоздилась разношёрстная стопка книг и архивных папок. Под пальцами шершаво похрустывали страницы — хрупкие, пожелтевшие, но упрямо хранившие строки о времени, которое для неё было вчера, а для всех остальных — далёкой историей.
— Простите, а у вас есть газеты за шестьдесят девятый год, «Литературная» или «Правда»? — Тихо спросила она у проходящей мимо библиотекарши.
— За шестьдесят девятый? — Женщина подняла глаза поверх очков. — В газетном зале, по карточкам. Вам форму принести?
— Да, пожалуйста.
Лёгкий шелест бумаги, шарканье её туфель по паркету — всё это странно переплеталось с привычным гулом кондиционера, который казался Анне чересчур современным.
«В Ярославле я вырезала такие заметки ножницами, пряча их в обложку от книги по уголовному праву… а теперь всё в открытом доступе».
Она листала толстый том об истории диссидентского движения, взгляд жадно скользил по датам и фамилиям. Файнберг — есть, Григоренко — есть. Она знала каждую строчку их дел, помнила лица в коридоре суда, помнила свои короткие, осторожные реплики, сказанные на грани допустимого.
— Вы извините, — библиотекарь вернулась с формой. — Вот распишитесь, и я вам принесу подборку газет.
— Спасибо, — Анна взяла ручку, подписала, аккуратно поставив дату.
Сумка с часами стояла рядом, на спинке соседнего стула. Голубое свечение сквозь ткань было едва заметно, но Анна всё равно иногда бросала на неё быстрый взгляд.
Листая очередную книгу, она вдруг замерла. В тексте, между строчек о судебных процессах, мелькнуло: «По некоторым данным, исход нескольких дел был неожиданно изменён благодаря вмешательству неизвестного адвоката, чьё имя в материалах не сохранилось».
Сердце будто пропустило удар.
— Так… — шепнула она, вглядываясь в строчку.
— Что-то нашли? — Спросил молодой мужчина за соседним столом, заметив её реакцию.
— Возможно, — тихо ответила она, не поднимая глаз. — Только здесь обрывается.
— В архиве посмотрите, там может быть полный текст, — предложил он.
— Спасибо, — кивнула она, и снова перевела взгляд на книгу.
«Это могла быть я. Или кто-то другой. Но они знали, что кто-то был».
За окном, в просвет между шторами, мелькнула оживлённая улица: машины, прохожие, полуденное солнце. Здесь, в тихом зале, всё казалось замершим, но за этой стеной жизнь шла вперёд, не дожидаясь подтверждений.
Анна закрыла книгу, погладила ладонью её обложку, словно пытаясь удержать эту фразу в памяти. Она знала: прямого ответа не будет. Но строчка о «неизвестном адвокате» уже успела зацепить её — и дать ту самую тонкую, почти невидимую ниточку, за которую теперь хотелось тянуть.
Вечер августа 2005 года. Закатное солнце мягко ложилось на поверхность Москвы-реки, золотя воду и делая её тягучей, как расплавленный янтарь. Лёгкий ветер доносил смешанный запах влажного камня, асфальта и реки — запах, в котором Анна безошибочно уловила нотки Которосли, того далёкого ярославского берега, где она любила задерживаться после заседаний.
Она сидела на чугунной скамейке, чуть в стороне от потока прохожих. Мимо спешили люди с пакетами, студенты с рюкзаками, пожилая пара с собакой. Шум города тянулся фоном: редкие гудки машин на набережной, голоса с противоположного берега, ритмичный шум шагов по плитке.
Рядом, у самой ноги, стояла её сумка. Потёртая кожа, изношенные края — всё так же, как в тот день, когда она перешагнула порог в Ярославле 1968-го. Внутри, на самом дне, лежали часы. Их гравировка «Я.Г. 1968» теперь казалась особенно отчётливой в закатных бликах, но голубого свечения больше не было.
— Ну и что мне теперь с тобой делать? — Тихо сказала она, наклоняясь к сумке.
Пожилая женщина, проходя мимо, обернулась и, подумав, что это обращение к ней, спросила:
— Что, потеряли что-то?
— Нет, всё на месте, спасибо, — мягко ответила Анна.
Женщина кивнула и пошла дальше, а Анна снова уставилась на реку.
«Спасла ли я их, или просто дала им отсрочку? Останется ли во времени хоть одна моя фраза, хоть один шаг?».
Она вспомнила Файнберга — его сухое рукопожатие у дверей суда. Григоренко, которому она успела передать папку с документами. И Кравцова, которого вытащила ценой грязного подкупа, до сих пор не решив, гордиться этим или стыдиться.
Мимо прошёл молодой парень в спортивной куртке, зацепив взглядом её сумку.
— Красивая вещь, старая, наверное?
— Ещё с шестидесятых, — спокойно ответила Анна.
— Вот это да, — усмехнулся он и пошёл дальше.
Она провела взглядом его спину и снова вернулась к реке.
В памяти всплыло короткое упоминание из книги в библиотеке — о «неизвестном адвокате». Строчка, вырванная из контекста, без деталей, без подтверждений. Но именно она не давала ей покоя.
«Это могла быть я. Или кто-то другой. Но кто-то же был».
На горизонте темнели силуэты новых небоскрёбов, и в них не было ничего от узких улочек Ярославля, пахнущих углём и свежим хлебом. Она знала, что может больше никогда туда не вернуться. Но и знала, что если выпадет шанс, она пойдёт на это снова.
Она закрыла сумку, убрала часы глубже, в боковой карман, и поднялась со скамейки. Река текла медленно, не торопясь — как время, которое никому не раскрывает всех своих секретов.