Перед ней лежала папка с делом Ивановой. Бумага — тонкая, сероватая, с отчётливым запахом типографской краски. Края страниц изъедены временем, как будто само государство кусало их в нерешительности. Анна поправила манжет платья, поджав губы.
«Финансистка, хочет развестись и отдать сына мужу. В 2005-м такое делали без эмоций — расписались, определили опеку, алименты, вперёд. А тут… Тут мать — это флаг. Отдашь ребёнка — значит, с тобой что-то не так».
Она перелистнула следующую страницу: опрос свидетелей. Родственники мужа. Все как на подбор — «интеллигентный, уравновешенный, ребёнка любит». Ни одного слова о Елене, кроме обтекаемых: «стала нервной», «часто отсутствует». Страница с подписями — пустая. Ни одной фамилии понятых, ни даты.
Анна щёлкнула языком, взяла карандаш и обвела нижний край протокола.
«Вот оно. Нет подписей понятых при составлении. А значит, показания — липа. Их нельзя признавать доказательством. Если судья не ослеп — увидит. А если ослеп — я ему это покажу».
Дверь скрипнула. В коридоре зашаркали тапки. Потом тишина — и лёгкий стук.
— Анна Николаевна, — Вера Павловна даже не пыталась говорить тише. — У вас всё в порядке? Свет у вас горит с пяти утра.
— Подготовка, — откликнулась она, не вставая. — У меня заседание. По семейному делу.
— О, — голос сместился ближе. — А про кого, если не секрет?
— Иванова. Городское дело. Всё официально.
— Ну-ну. Главное, чтобы официально, — прозвучало сдержанно. — А то нынче слухов много ходит…
— Слухи на деле не принимаются, — сухо ответила Анна.
Тишина. Потом шаги удалились, и щёлкнула дверь на кухню.
Она откинулась на спинку стула и посмотрела на часы с гравировкой «Я.Г. 1968». Они отсчитывали минуты, как судебный секретарь — страницы протокола: точно, с нажимом.
«Всё, что у меня есть, — это логика, опыт и чутьё на процессуальные косяки. Даже если я здесь чужая, даже если они не доверяют. Суд — мой язык. Он один и тот же во времени. Пока не начнут стрелять — можно говорить».
На краю стола лежал маленький конверт с конфетами — подношение секретарю суда за «внимание к деталям». Вчера Григорий передал пакет с пачкой сигарет «Космос» и глухо сказал:
— Только не светитесь с этим. И если вас повяжут — я вас не знаю.
— Не переживай, — ответила Анна. — Я адвокат, а не любитель огурцов.
Теперь протоколы лежали у неё, и единственная её обязанность — разложить их по закону, даже если этот закон — советский и полуслепой.
Анна поднялась, подошла к зеркалу и поправила волосы. В отражении — женщина в скромном сером платье, с прямой спиной и внимательными глазами. Ни адвокатской мантии, ни ноутбука, ни телефона. Только знания, папка и голос.
«Лена получит развод. И ребёнка оставим отцу, если он действительно лучше. Я не за сторону. Я — за структуру. А структура — это порядок. Даже здесь, в 1968-м».
Она схватила папку, завернула её в газету и спрятала в сумку. Потом надела пальто, уже почти не пахнущее 2005 годом, и тихо вышла из комнаты.
Половицы скрипнули, но не слишком. Соседи не выглядывали. И это уже было победой.
Судебный зал Ярославского областного суда был на удивление тёплым — не от батарей, а от тел, плотно укомплектованных на деревянных лавках. Сквозь мутное окно падал редкий свет ноябрьского дня, отражаясь от лакированной поверхности стола судьи. Портрет Ленина глядел со стены строго, как старший партнёр, недовольный суммой иска. Анна стояла у стола защиты, руки на папке, подбородок чуть приподнят.
«В Москве такого зала давно бы не было. Зато здесь — запах чернил, мела и власти. Настоящий суд, как в старых учебниках».
Михаил Орлов сидел на возвышении, аккуратно поправляя рукав мантии. Уставшие глаза скользнули по залу. Прокурор Соколов, холодный, как ледяная простыня, склонился к документам.
— Свидетель, — голос Михаила звучал устало, но твёрдо. — К трибуне.
Из-за спины Александра встал мужчина лет сорока — в поношенном пиджаке, с вытертым воротом и настороженными глазами. Это был его брат — Юрий Иванов.
— Представьтесь, пожалуйста — попросил судья.
— Иванов Юрий Петрович. Техник-механик, проживаю на улице Чкалова, дом восемнадцать.
Анна отметила лёгкое дрожание рук и уклончивый взгляд.
— Господин Иванов, — начал Соколов. — Подтвердите, что за последние два года поведение вашей невестки, гражданки Ивановой, стало вызывать беспокойство в семье.
— Да. Часто отсутствовала. Возвращалась поздно. Мальчишку один оставляла.
— Вы сами были свидетелем этого?
— Да, я несколько раз приходил, а она…
— Достаточно, — Анна сделала шаг вперёд. — Ваша честь, прошу разрешить перекрёстный допрос.
Михаил кивнул, но взгляд был холоднее, чем обычно.
— Свидетель, — Анна говорила мягко, но чётко. — Когда вы последний раз разговаривали с моей доверительницей наедине?
— Эээ… я… вроде… весной.
— Весной? А сейчас у нас ноябрь. То есть, семь месяцев назад?
— Ну да.
— За это время вы были в их квартире?
— Нет, я…
— Тогда поясните суду, на каком основании вы утверждаете, что «она часто отсутствовала»?
Судья отложил карандаш. В зале зашуршали скамейки.
— Мне брат рассказывал. Я верю ему.
— Разумеется. Вы — его брат. Но, как вы сами сказали в опросе от 3 ноября, между вами и моей доверительницей был конфликт по поводу наследства от вашей тётки, верно?
— Ну, это… было. Но к делу не относится.
— Именно к делу, — Анна подняла протокол. — Вы написали заявление о разделе имущества тётушки сразу после того, как ваша невестка высказала несогласие с вашей долей. Совпадение?
— Вы… вы это перекручиваете!
— А вы — приукрашиваете, — она не улыбалась. — Скажите, вы когда-нибудь сами ухаживали за мальчиком?
— Нет. Но он мне не чужой.
— Но ухаживали — нет?
— Нет.
— И всё же считаете, что отец справится лучше, чем мать?
— Да. Потому что он — серьёзный человек. Преподаёт.
— А моя доверительница, финансист с двадцатилетним стажем, по-вашему, недостаточно серьёзная?
— Я…
— Достаточно.
Голос Михаила звучал резко. Он не смотрел на Анну.
— Прокурор, у вас будут уточняющие?
Соколов шагнул вперёд.
— Иванов, вы лично наблюдали, как мальчик плакал, когда мать отсутствовала?
— Брат рассказывал. Он говорил, что ребёнок скучает.
— Спасибо.
Анна подняла руку.
— Ваша честь, прошу зафиксировать: все сведения свидетеля — со слов третьего лица. Ни одного факта он лично не наблюдал. А кроме того, по делу зарегистрирован имущественный спор между свидетелем и доверительницей, что напрямую влияет на его объективность.
Михаил щёлкнул страницей протокола, не глядя на неё.
— Суд зафиксирует. Свидетелю — удалиться.
Юрий быстро сошёл с трибуны, даже не глядя на брата. Александр хмуро проводил его взглядом.
Елена Иванова чуть наклонилась к Анне.
— Спасибо. Он меня терпеть не может. Всегда вставлял палки в колёса.
— Его показания теперь — как мокрая спичка, — Анна держала голос ровным. — Не загорится.
Михаил ударил молотком по столу.
— Перерыв пятнадцать минут. После — заключения сторон.
Анна вышла из-за стола. Колени слегка дрожали, но она держала спину прямо.
«Зал напряжён, судья раздражён, прокурор хмур. Всё как должно быть. Значит, я иду верно».
На мгновение взгляд Анны зацепился за часы в сумке — «Я.Г. 1968».
«Галансков бы понял. Он знал: иногда надо идти против формата, чтобы сохранить форму».
И она вернулась на своё место — адвокат из XXI века, сидящая в зале суда 1968-го, среди лавок, чернил и советской правды, которую можно было тронуть только осторожным вопросом.
Когда заседание возобновилось, воздух в зале стал плотнее. Публика гудела полушёпотом, как улей: женщины в платках переглядывались, мужчины нервно тёрли колени, кто-то громко всхлипывал носом. Судья Михаил Орлов стукнул молотком по столу — раз, два, три — призывая к порядку.
— Продолжаем слушание. Сторона защиты, есть дополнения?
Анна медленно встала, расправляя подол платья. В руке — протокол. Бумага пожелтела от времени и никотина канцелярии. На полях — синие следы чужого пальца, на строках — чужие судьбы.
— Ваша честь, защита просит исключить из доказательной базы протокол опроса свидетелей от 19 января сего года, — голос её звучал ровно, уверенно. — Документ составлен с грубым нарушением требований статьи 169 УПК РСФСР.
Соколов поднял голову. В его взгляде вспыхнуло раздражение.
— Это голословно, товарищ Коваленко. Протокол утверждён следователем, приобщён к делу. Всё оформлено.
Анна шагнула вперёд, разворачивая страницу, как карту местности.
— Вот — раздел, посвящённый показаниям свидетеля Иванова Юрия. Здесь есть фамилии понятых, но нет их подписей. Ни расшифровки, ни пометки о невозможности подписания. Ничего. Это делает протокол юридически ничтожным.
Михаил отложил карандаш. В зале на секунду стало тише.
— Я хочу видеть, — сказал он устало.
Анна подала документ. Судья взял его двумя пальцами, как нечто грязное, но начал читать. Соколов встал.
— Это формальность. Подписи понятых — не единственное, что определяет достоверность.
— Нет, — Анна подняла взгляд. — Это не формальность. Это гарантия. От произвола. Без подписей понятых у нас — не документ, а листок с чьими-то словами.
Судья откашлялся, листая медленно.
— Действительно… отсутствуют.
Соколов шагнул ближе, чуть повысив голос:
— Свидетель давал показания добровольно. Никто его не принуждал. Суть — важнее подписи.
— Тогда пусть покажет, где именно он ставил подпись. Или укажет, кто был понятым. А пока — это нарушение. И, согласно закону, такие доказательства считаются недопустимыми.
Соколов опустил взгляд на свои бумаги.
— Не все знают, что у вас юридическое образование, товарищ Коваленко. Но не стоит делать из каждой помарки политическую акцию.