Построила, притащила поганое ведро и спокойно наблюдала, как я справляюсь со своими делами. Предварительно предупредила, что если я промахнусь, то до утра буду драить полы, стоя на карачках.
Будь я помоложе, наверное, не смог бы сделать свои дела. А так справился с горем пополам. Я понимаю, что ей пофиг, но могла бы и отвернуться. Не все же такие толстокожие, как я. По этому поводу сделал ей замечание. Она даже опешила от моего высказывания, но не стала нагнетать. Пробурчала что-то невразумительное, типа:
— Распоясались тут без меня.
Схватила ведро и удалилась, велев мне ложиться спать.
Лёг. Как тут не лечь? Только, похоже, уже выспался, сон совсем не шёл. Вместо этого навалились невеселые мысли о семье. Как они там будут без меня? Дети уже взрослые, и жена справится, но с этими непонятными кластерами фиг его знает, что там сейчас происходит. Да и добренькие инопланетяне напрягают. Хотели бы реально помочь, передавили бы зажравшихся уродов, решивших устроить армагеддон планетарного масштаба. Да и дело с концом. Так нет же, непонятные кластеры придумали, право на жизнь нужно заработать, фигня какая-то. А если не получится эти кластеры объединить? Что тогда, уничтожат все население планеты? Тогда нафиг надо было спасать от ядерной войны? И сами бы справились. Уж в уничтожении всего живого на планете, в случае подобной войны, сомнений не возникает. Странно все и стремно. С этой мыслью я уснул.
Утром проснулся ни свет — ни заря, в хорошем настроении и с уже слабо болевшей головой. Даже слегка удивился от скорости выздоровления. Был случай, когда сотрясение схлопотал. Но даже тогда гораздо дольше и тяжелее отходил. Может быть, действительно, местный профессор слово какое-то знает, из-за чего у него пациенты быстрее выздоравливают?
Как бы там ни было, а чувствовал я себя действительно сносно. Порадовало то, что организм буквально требовал его накормить. Кушать хотелось, как после великого поста, сидя за богато накрытым столом, в преддверии трапезы.
Пришлось долго терпеть. В какой-то момент я даже не выдержал, решил немного пройтись и ознакомиться с госпиталем. Да и выяснить судьбу моих вещей тоже не помешает. Как-то неуютно я чувствую себя голышом.
Я понимаю, конечно, что сейчас мне желательно лежать и, как можно меньше, двигаться. Но чувствовал я себя более-менее нормально, поэтому решил рискнуть.
Только открыл дверь, как тут же нос к носу столкнулся с уже, можно сказать, знакомой пышечкой, у которой было не выспавшееся, злое лицо. Я слегка опешил от этой встречи, успев при этом подумать:
— Она здесь специально меня караулит!
Тётка не растерялась, рявкнула хорошо поставленным командирским голосом так, что я чуть не подпрыгнул от испуга.
— Куда собрался, сморчок? Ну-ка, быстро в постель!
Дождавшись, пока я зайду в палату, проревела:
— Прохор, ну-ка присмотри за этим живчиком.
Через пару секунд в комнате материализовался Прохор. Он вошёл сюда чуть ли не строевым шагом и прошептал:
— Вы бы не злили Марью Ивановну, а то всем будет плохо.
Не знаю почему, но я тоже в свою очередь прошептал:
— А кто она такая?
Прохор с опаской покосился на дверь и также тихо прошептал:
— Сестра милосердия, но страсть какая строгая.
Меня начал душить смех. Два здоровых мужика перешептываются, боясь разозлить полутораметровую толстенькую тётку.
Прохор, как будто прочитав мои мысли, опять прошептал:
— Если разозлится, укол поставит. Как штыком засадит, пару дней сидеть не сможешь.
Аргумент, нечего сказать. Такую, действительно, злить не стоит, чревато.
Все время до самого завтрака мы провели в разговорах. И чем больше из Прохора лилось информации, тем сильнее было моё охренение от происходящего.
Он бесхитростно рассказал мне во всех подробностях о планах командования, чуть ли не на год вперёд. По памяти перечислил все части, задействованные на данном театре боевых действий, и подробно охарактеризовал более-менее значимых командиров подразделений.
На вопрос, откуда он все это знает, с недоумением на меня посмотрел и ответил:
— Да это все знают. От кого тут прятаться? Тут же все свои.
Этим высказыванием он прибил меня напрочь. И что обидно, смысла объяснять ему о наличии какой-либо секретности нет от слова вообще. Мало того, что не поймёт, так ещё может и обидеться.
Сделал себе заметку о подобном отношении местных к секретной информации и постарался перевести разговор на другую тему. Все, что мне было надо, я узнал, поэтому и принял такое решение. Просто поинтересовался, не знает ли он, что стало с моими вещами.
Оказывается, знает. Притом, все. Более того, при этом вопросе он оживился. Сам, отчаянно стесняясь, спросил, а что за странные панталоны на мне были одеты вместо подштанников. Он подслушал, что местные бабы очень заинтересовались подобным одеянием, когда занимались стиркой.
Я даже поперхнулся от такого вопроса и не удержался от шутки. Есть у меня вредная привычка — шутить, где надо и не надо. Из-за этого я немало настрадался по жизни, а избавиться от этой напасти так и не смог. Главное, что зачастую эти мои шутки получались не к месту, и не всегда смешными для окружающих. Но мне казалось, что у меня неплохо получалось. Вот и возникало иногда непонимание, которое, как известно, до добра не доводит. Сейчас тоже. Вместо того, чтобы спустить на тормозах, и ответить обтекаемо, я начал объяснения во всех подробностях.
— Понимаешь, Прохор, эти, как ты выразился, панталоны, называются трусы. И сделаны они специально в виде плавок. Ты же видел свои яички?
Дождавшись от него подтверждающего кивка, продолжил:
— А раз видел, значит, понимаешь, что они находятся в своеобразном мешочке из шкуры?
Прохор, очень внимательно меня слушавший, подтверждающие кивнул. А я вошёл в раж и вещал не хуже какого-нибудь профессора на лекции.
— С прожитыми годами эта шкурка растягивается, и бывают случаи, когда яички опускаются до самых колен. Такие трусы, поддерживая яички, не позволяют свершиться подобному непотребству.
У Прохора после моих слов глаза стали квадратными, а из горла вырвался непроизвольный недоверчивый возглас:
— Иди ты! Это ж вона чё!
После его возгласа я потух и скрутился калачиком от накрывшего меня безудержного хохота.
Даже усилившаяся головная боль не смогла меня успокоить. А, глядя на непонимающее лицо этого большого ребёнка, я заливался ещё больше. Даже задыхаться начал от избытка чувств.
На этот ржач (а по-другому его назвать сложно) тут же заглянула Марья Ивановна. Своим командирским голосом она спросила, что здесь происходит.
Прохор встал по стойке «смирно», и не задумываясь ни на секунду, бодрым голосом отчеканил ей, будто командиру во время строевого смотра:
— Обсуждаем возможность спасения мужицких яиц от провисания путем применения специального снаряжения.
Я от такого ответа даже смеяться перестал на секунду. А потом потух и, как потом сказал Прохор, даже синеть начал. Никогда до этого я так не смеялся. После этого случая реально поверил, что от смеха можно умереть.
Спасла меня от нелепой смерти опытная Марья Ивановна. Она просто взяла графин с водой, стоящий на столе в углу комнаты, и вылила эту воду мне на голову.
Воздействие помогло прийти в чувства и почему-то жутко рассмешило Прохора, который, не хуже меня минутой ранее, начал гулко ухая и прикольно похрюкивая, хохотать. Глядя на него, не смогла сдержать улыбки и Марья Ивановна. А я снова начал задыхаться от нового приступа веселья.
Такими нас и застали вошедшие в комнату Валерий Петрович с медсестрой, графской дочкой.
На вопрос доктора о том, что происходит, я, пересилив себя, смог произнести:
— Прохор, повтори сказанное Марье Ивановне.
Строгая медсестра тут же произнесла:
— Не делай этого.
Доктор, у которого даже глаза заблестели от любопытства, повернувшись к Прохору, коротко рявкнул:
— Говори.
Прохор, начавший что-то мямлить, отводя глаза, совсем потух. Доктор, уже действительно, как командир на плацу, приказал:
— Не мямли, доложи, как положено.
Прохор и доложил. Точно так же, как и ранее, он чётко и внятно выдал уже однажды сказанное про спасение мужицкого богатства.
Доктор выслушал его с интересом. Марья Ивановна закатила глаза. Графская дочка покраснела, как маков цвет, а меня опять скрутило. В этот раз я даже начал икать. Происходящее дальше даже сложно рассказать.
Доктор начал объяснять Прохору особенности строения мужских органов и убеждать его в отсутствии проблемы, связанной с обвисанием. Марья Ивановна при этом аккуратно, бочком просочилась к двери и покинула палату. Графская дочка ещё больше покраснела, а я не в силах больше смеяться лежал и старался не шевелиться. Голова снова разболелась не по-детски и мне стало не до смеха.
Валерий Петрович заметил, что мне поплохело и сказал:
— Рано Вам ещё активничать.
Затем велел медсестре по-быстрому тащить какие-то порошки, название которых он произнес на латыни. Соответственно, я не понял, чем он собрался меня пичкать.
На удивление, когда я проглотил непонятный серый порошок, запив его водой, уже минут через двадцать мне действительно полегчало. Боль отпустила, поэтому к завтраку я чувствовал себя огурцом. Правда, увидев, чем меня собрались кормить, я расстроился. Выхлебав жидкий бульончик, я спросил у графской дочки, которую, кстати, звали Татьяной:
— А еды на завтрак не будет?
На что она растерянным голосом произнесла:
— Это и есть еда.
— Милая, если когда-нибудь Вы захотите получить в свои ручки сердце мужчины, кормите его, не жалея. Иначе сбежит. — Менторским тоном произнес я, с интересом наблюдая за снова краснеющем лицом девчонки.
Что-то она слишком много смущается для неприступной и строгой дамы. Может быть, Прохор ошибся в её характеристике? Фиг его знает.
Пока я обдумывал эту мысль, в палату заглянул Прохор и прогудел: