– Ну вот, теперь можешь позабавиться, – сказал Губернатор.
Мартинес нажал на переключатель рации:
– Так, ребята, укладывайте всех остальных.
Боб подпрыгнул от неожиданного залпа тяжелой артиллерии. Грохот и искры пулеметов прорезали ночь.
Трассирующие пули оставляли за собой ярко-розовый след, пересекая лучи белого света прожекторов и поднимая облако темного, маслянистого кровавого тумана вокруг своих целей. Боб снова отвернулся, не желая смотреть на то, как расстреливали ходячих. Губернатор, однако, чувствовал себя совсем иначе.
Он поднялся на несколько ступенек приваренной к крану лестницы, чтобы лучше видеть представление.
Трассирующие бронебойные пули быстро косили мертвецов. Раскалывались черепа, частицы мозгового вещества разлетались в ночи, дробились зубы, хрящи и кости, сгорали волосы. Некоторые зомби падали не сразу, и пули вертели их в жуткой пляске смерти, заставляя их руки трястись в свете прожекторов. Прорывались животы. Наружу вываливались блестящие влажные ткани.
Пальба закончилась столь же неожиданно, как и началась, и тишина ударила по ушам Боба.
Губернатор пару секунд осматривал последствия бойни. Далекое эхо выстрелов растворялось среди деревьев. Едва доносился стук капель. Последние несколько ходячих повалились на землю грудами кровавой материи и мертвой плоти, лишь отдаленно напоминая человеческое мясо. От некоторых в холодный воздух поднимались облачка пара, но источником их было вовсе не тепло тел, а трение пуль. Губернатор слез со своего наблюдательного пункта.
Когда грузовик «Пиггли Уиггли» с целым кузовом живых трупов тронулся с места, Боб с трудом сдержал рвотный позыв. Жуткие звуки в трейлере поутихли, Стинсон уже превратился в обглоданный скелет с жалкими остатками плоти. Теперь, пока грузовик, тарахтя, приближался к парковке гоночного трека, из кузова долетало лишь чавканье прожорливых зомби.
Губернатор подошел к Бобу:
– Похоже, тебе бы не помешало выпить.
Боб не нашел в себе сил ответить.
– Пойдем, нальем чего-нибудь, – предложил Губернатор, похлопав Боба по спине. – Я угощаю.
К утру северные предместья вычистили, убрав любые свидетельства бойни. Люди вернулись к своим занятиям, как будто ничего и не случилось, и остаток недели прошел без происшествий.
За следующие пять дней еще несколько ходячих забрели в радиус действия пулеметов, привлеченные звуками стада, но в основном все было спокойно. Наступило Рождество, которое практически не праздновали. Большинство обитателей Вудбери уже не следило за календарем.
Несколько слабых попыток устроить праздник, казалось, только усилили всеобщее уныние. Мартинес с ребятами украсили елку в вестибюле здания суда и повесили мишуру на беседку на площади, но этим все и ограничилось. Губернатор проигрывал рождественские песни через громкоговорители гоночного трека, хотя они скорее лишь раздражали жителей. Погода оставалась относительно благоприятной – снега не было, а температура колебалась в районе пятидесяти[38] градусов.
В канун Рождества Лилли пришла в госпиталь, чтобы доктор Стивенс проверил ее раны, и после осмотра тот пригласил девушку остаться на небольшую и незапланированную вечеринку. К ним присоединилась Элис, и они открыли жестянки с ветчиной и бататом и даже вытащили ящик каберне, который Стивенс припрятал в чулане. Они пили за былые времена, за лучшие дни и за Джоша Ли Хэмилтона.
Лилли замечала, что доктор внимательно следит, не проявляет ли она признаки посттравматического расстройства – нет ли у нее депрессии или каких-либо психических отклонений. Но, как ни странно, Лилли еще никогда в жизни не чувствовала себя более определившейся и твердо стоящей на ногах. Она знала, что нужно было сделать. Она понимала, что больше так жить не в силах, и выжидала время, пока не появится возможность вырваться. Впрочем, вероятно, на каком-то глубинном уровне наблюдения делала как раз Лилли, а не доктор.
Быть может, она бессознательно искала союзников, сподвижников, сообщников.
В какой-то момент пришел Мартинес – Стивенс пригласил его ранее заглянуть на огонек, – и Лилли узнала, что была не единственной, кто хотел сбежать отсюда. После нескольких коктейлей Мартинеса потянуло на разговоры, и он признался, что боится, как бы Губернатор не завел их всех в пропасть. Они поспорили, какое из зол меньше – мириться с безумием Губернатора или болтаться по миру безо всяких гарантий, – но не пришли ни к каким выводам. И выпили еще.
В конце концов вечер перерос в пьяную вакханалию нестройных рождественских гимнов и воспоминаний о былых праздниках, и все это только сильнее расстроило каждого из присутствовавших. Чем больше они пили, тем хуже чувствовали себя. Но среди всех этих возлияний Лилли узнала много нового – и важного, и неважного – о каждой из трех потерянных душ. Она заметила, что доктор Стивенс поет хуже всех, кого она когда-либо слышала, что Элис без ума от Мартинеса и что Мартинес скорбит по бывшей жене, оставшейся в Арканзасе.
Но главное – Лилли почувствовала, что все четверо сплотились в своем общем горе и что эти узы могли сослужить им хорошую службу.
На следующий день на рассвете, проведя ночь на кушетке в госпитале, где она и отключилась накануне, Лилли Коул вышла на улицу и часто заморгала от резкого зимнего солнца, сиявшего над пустынным городом. Было рождественское утро, и бледно-голубое небо, казалось, только усиливало ощущение Лилли, что она завязла в болоте. В голове у девушки болезненно пульсировало. Она застегнула свою флисовую кофту на все пуговицы и пошла по тротуару на восток.
В этот час не спало всего несколько жителей. В преддверии рождественского утра все затаились по своим домам. Лилли чувствовала себя обязанной посетить игровую площадку у восточных границ города, к которой через рощу голых диких яблонь вела пустынная тропинка, протоптанная по голой земле.
Лилли нашла могилу Джоша. Песчаный холм по-прежнему возвышался над землей рядом со сложенной из камней пирамидой. Лилли встала на колени у края могилы и опустила голову.
– С Рождеством, Джош, – прошептала она, и ветер подхватил ее слова.
Голос ее был низким и хриплым со сна и с похмелья.
Ответом ей стал лишь шорох ветвей. Она глубоко вздохнула.
– То, как я поступала… как относилась к тебе… я этим не горжусь. – Она тяжело сглотнула, стараясь не заплакать. Ее захлестывала печаль, но Лилли отгоняла слезы. – Я просто хотела, чтобы ты знал… ты погиб не зря, Джош… Ты научил меня кое-чему очень важному… Ты изменил мою жизнь.
Лилли смотрела вниз, на грязно-белый песок под ее коленями, и отказывалась плакать.
– Ты научил меня больше никогда не бояться, – пробормотала она самой себе, земле, холодному ветру. – Теперь мы лишены такой роскоши… поэтому сейчас… я готова.
Ее голос сорвался, и она еще долго стояла на коленях, не замечая, что правой рукой вцепилась в свою ногу так крепко, что до крови расцарапала кожу прямо под джинсами.
– Я готова…
Приближался Новый год.
Однажды ночью, охваченный зимней меланхолией, человек, известный под именем Губернатор, закрылся в задней комнате своей квартиры на втором этаже с бутылкой дорогого французского шампанского и оцинкованным контейнером, полным всяческих человеческих органов.
Крошечный зомби, прикованный к стене прачечной, задергался и захрипел при виде него. Когда-то ангельское личико девочки теперь было испещрено трупными пятнами, кожа ее была желтой, как заплесневевший сыр, а губы обнажали ряды почерневших молочных зубов. В прачечной с потолка свисали лампочки, видна была изоляция из стекловолокна и воняло грязью, прогоркшей смазкой и плесенью, а теперь еще и смрадом, идущим от мертвеца.
– Успокойся, милая, – тихо пробормотал человек с несколькими именами и сел на пол напротив нее, поставив бутылку с одной стороны от себя, а контейнер – с другой. Вытащив из кармана латексную хирургическую перчатку, он надел ее на правую руку. – У папочки есть для тебя кое-что вкусненькое, чтобы ты была сытой и довольной.
Он выловил из контейнера красновато-коричневый кусок и кинул его зомби.
Маленькая Пенни Блейк рванулась к человеческой почке, которая с чавкающим звуком приземлилась прямо перед ней, и цепь, звякнув, натянулась. Девочка взяла орган обеими руками и стала пожирать его с диким остервенением, пока кровавая желчь не потекла сквозь ее пальчики и не окрасила ее лицо следами, по консистенции напоминавшими шоколадный соус.
– С Новым годом, милая, – сказал Губернатор и принялся за пробку шампанского. Она не поддавалась. Он надавил на нее большими пальцами, и в конце концов раздался хлопок, и через край на старую плитку полилась золотистая пена. Губернатор понятия не имел, правда ли был канун Нового года. Он знал, что этот день приближался… Вполне возможно, он настал как раз сегодня.
Губернатор смотрел на лужу шампанского, которая разливалась по полу. Пенные потоки превращались в тонкие ручейки. Мыслями он унесся в былые времена, к новогодним празднествам его детства.
Тогда он месяцами ждал Нового года. А потом, в Уэйнсборо им с приятелями тридцатого числа доставляли целую свинью, и они начинали жарить ее на медленном огне позади дома его родителей, обложив очаг кирпичами, как на гавайской вечеринке, – и праздновали два дня. Всю ночь напролет играла местная блюграсс-группа «Клинч Маунтин Бойз», и Филип доставал отличную травку, и они веселились все первое января, и Филипу обязательно перепадало, и он прекрасно проводил время с…
Губернатор моргнул. Он не мог вспомнить, кто так проводил новогодние вечера – Филип Блейк или же Брайан. Он не мог понять, где кончался один брат и начинался другой. Он смотрел в пол, моргал и в шампанском видел тусклое, мутное, искаженное отражение собственного лица. Усы-подкова были черны как смоль, а глубоко посаженные глаза мерцали искрами какого-то безумия. Он смотрел на себя и видел, как на него смотрит Филип Блейк. Но что-то было не так: Филип мог разглядеть еще и призрачный слой, наложенный поверх его лица, бледный, испуганный образ по имени Брайан.