Сыч поставил женщину на колени на лавку, как просил глава трибунала, а тот продолжил:
– Добрый рыцарь и ты, брат монах, проверьте как следует, есть ли у нее на крестце и промеж ягодиц, над задним проходом, шрам, как от усечения или как от прижигания?
Волков и монах опять осматривали вдову на совесть.
Кавалер глянул на монаха, тот только головой помотал, и Волков сказал:
– Нет, шрамов мы не видим.
– Палач, сын мой, а знаешь ли ты, как проверять родинку, что на боку у нее? – спросил отец Иона у Сыча.
Волков был удивлен, но тот и это знал.
– Да, святой отец, – отвечал Сыч. Тут же достал из шва на рукаве рубахи большую иглу, показал ее монахам. – Могу проверить.
– Так делай, добрый человек, – благословил монах.
Палач подошел к женщине, деловито поднял ее руку и сказал:
– Держи, не опускай.
Вдова тонко завыла, а потом и громко ойкнула, когда игла вошла ей в родинку на полфаланги пальца. Затем Сыч вытащил иглу и стал давить родинку, и когда появилась капля крови, взял ее на палец и показал трибуналу:
– То не отметина нечистого, тут кровь есть.
– Что ж, – отец Иона сложил руки молитвенно, а писари стали убирать свои бумаги и перья, – на сегодня все. Одевайся, дочь моя. Господин рыцарь, пусть люди ваши проводят ее в крепкий дом, до завтра.
– Держат пусть милостиво, без железа, – добавил отец Николас. – Угрозы мы в ней пока не видим.
– Куда, куда меня? – не понимала женщина, торопливо одеваясь.
– В тюрьму, – коротко отвечал ей палач, помогая одеться. – Не бойся, велели тебя в кандалы не ковать.
– Так за что же? Разве не убедились, что я не ведьма?
– Святые отцы завтра продолжат инквизицию, – сказал Волков. – Сыч, проследи, чтобы у вдовы были хорошая солома и хлеб.
– Я соломы дам ей из телеги и рогожу тоже, чтоб не замерзла за ночь, – обещал Фриц Ламме по прозвищу Сыч.
– Что ж, братия, – выволакивал свое грузное тело из-за стола отец Иона, – раз хорошо сегодня поработали, будем и есть хорошо.
Брат Иоганн и брат Николас согласно кивали, а монахи-писари и вовсе похватали вещи свои и чуть не бегом кинулись прочь из склада, побежали к телеге удобные места занимать, а то последнему пришлось бы ногами до трактира идти.
Кавалер был удивлен: день только к середине шел, а члены комиссии уже закончили дела, но ни поучать попов, ни спрашивать о том не стал. Он охрана трибунала, а как вести инквизицию, попы и сами знали. Сел на коня и поехал в трактир с Максимилианом и Ёганом, а Брюнхвальд с Сычом повезли вдову в тюрьму.
В трактире монахи позвали его к себе за стол, он согласился, и трактирщик сам стал носить им еду. Горох с толченым салом и чесноком, кислую капусту, жаренную на сале, с кусками колбас и вымени, и рубец со свежим луком, бобы, тушенные с говядиной, и много пива черного, и хлеба. Кавалер смотрел и удивлялся тому, сколько могут эти монахи сожрать, – уж больше, чем солдаты, еще и еда такая вкусная. А уж съеденного отцом Ионой троим солдатам хватило бы. Он с хрустом корки ломал свежайший хлеб, этим куском загребал из большой миски с бобами жижу и отправлял себе в рот, ложкой закидывал бобы и тут же, выпив пива, брал пальцами кусок рубца, мазал его горчицей с медом и забрасывал вслед пиву. Если монахи о чем-то говорили, то отец Иона на слова времени не тратил, он молча придвигал себе блюдо с капустой и начинал есть ее прямо из общего блюда. И никто ему не возражал.
Кавалеру долго любоваться на все это не хотелось, поэтому, как следует поев, он откланялся. Но к себе не пошел, велел трактирщику греть ванну, хотя нога в этот день его почти не донимала.
Глава 4
Ни рогожа, ни солома вдове не помогли. Утром следующего дня привезли ее к месту, так она зубами стучала и синей была. Только в зале и согрелась, когда Сыч поставил рядом с ней жаровню, и сидела с палачом и его двумя помощниками из солдат. А день уже шел вовсю, петухи отпели давно и позавтракали все давно, а инквизиция не начиналась, трибунал не ехал к месту, потому как отец Иона опять сидел в нужнике.
Наконец он вышел, вздыхал, и кряхтел, и молился тихонько, с трудом пошел к телеге и, как обычно, со скамейки полез в нее, а братья монахи ему помогали.
Вдову опять раздели, но осматривать на сей раз не стали. В потолке был крюк, на котором в обычные дни весы висели – так Сыч с помощниками туда вставили блок, а в него веревку продели и привязали выкрученные назад руки вдовы. И теперь, когда брат Николас делал знак, солдаты тянули веревку, но не сильно – так, чтобы рук бабе не выламывать, но чтобы допрашиваемая говорила без лукавства.
– Говори, – бубнил монотонно брат Николас, читая по бумаге, – наговаривала ли ты нездоровье на людей, желала ли смерти скотам их, огня имуществу их?
– Нет, нет, никогда, – лепетала женщина.
Брат Николас кивал помощникам Сыча, те тянули веревку вверх, и женщине приходилось вставать на цыпочки, чтобы руки ее не вылетели из суставов. А монах повторял вопрос:
– Говори, наговаривала ли ты нездоровье на людей, желала ли смерти скотам их, огня имуществу их?
– Нет, Господи, нет, – стонала вдова. – Никогда такого не делала.
Брат Николас делал знак, и палачи чуть отпускали веревку, но не так, чтобы несчастная могла разогнуться и дать облегчения рукам своим. Она так и стояла, согбенная, смотрела в пол, а руки ее были выше головы.
– Варила ли ты зелья, чтобы травить скот, привораживать чужих мужей, варила ли ты яды, освобождала ли дев незамужних от бремени спицей, отваром, заговором? Смотрела ли ты на детей и беременных злым глазом, лиха им желая?
– Нет, никогда, – шептала женщина.
– Громче говори, громче, – настаивал брат Иоганн. – Господь и мы слышать тебя должны.
– Нет, нет! – кричала вдова, срываясь на визг.
И тут снова брат Николас делал знак, и палачи снова тянули веревку, почти отрывая вдову от пола. И монах снова читал тот же вопрос:
– Варила ли ты зелья, чтобы травить скот, привораживать чужих мужей, варила ли ты яды, освобождала ли дев незамужних от бремени спицей, отваром, заговором? Смотрела ли ты на детей и беременных злым глазом, лиха им желая?
Каждый вопрос он повторял дважды, и все они были об одном и том же. Волков перестал слушать инквизицию и начал думать о своих делах. Он хотел написать банкиру в Ланн, чтобы тот узнал, настаивает ли все еще на его поимке папский нунций. Также ему любопытно было, как там живет его Брунхильда, ведь расстались они с ней не очень ласково: как она себя ведет без него и не стал ли кто к ней ходить. Но об этом он у банкира справиться не мог. Сколько он так размышлял, кавалер не знал, потеряв счет времени.
Да тут палачи, кажется, переборщили, женщина пронзительно закричала, и Волков стал опять прислушиваться к вопросам и приглядываться к происходящему. И он заметил, что отец Николас по-прежнему задает одни и те же вопросы по кругу. Сначала это кавалера удивило, а потом он понял, что так будет продолжаться и дальше, может, и несколько дней подряд, пока силы у того, кто пытается скрыть истину, не кончатся и он не начнет говорить правду или даже то, что от него хотят услышать. Женщина отвечала все тише и невразумительнее, ее слова все больше походили на долгие всхлипы. Кавалер стал ждать, когда отец Иона об обеде уже вспомнит.
И отец Иона жестом прекратил дознание, да и дознаться уже было невозможно, вдова только выла – казалось, что она уже и вопросов не слышит, да и обмочилась под конец. Палачи отпустили веревку, развязали ей руки, положили на лавку, а женщина даже и не попыталась одеться, так и лежала на лавке нагая, с полузакрытыми глазами, и дышала тяжко, вздрагивала всем телом.
– Что ж, – подвел итог отец Иона, – пока умысла мы не выявили. Оденьте ее и проводите в крепкий дом, и пусть покормят ее.
Он, спеша обедать, стал вылезать из-за стола, да так, что тяжеленная лавка даже упала.
Инквизиторы вернулись в таверну, и монахи снова позвали кавалера за стол.
Он сидел с ними, но есть ему пока не хотелось, а вот они были голодны. Волков подумал о том, что люди эти крепки духом: бабу замордовали до беспамятства, дело для них привычное, и теперь с нетерпением ждут обеда.
И то ли взгляд его поймал отец Николас, то ли мысли слышал его, в общем, он вдруг заговорил с кавалером:
– А что печалится наш добрый человек, устали вы, хвораете или никак ведьму жалко?
Волков замялся с ответом. За него заговорил другой.
– Тут любой бы пожалел такую, миловидна она, – сказал отец Иоганн.
– Да, – изрек отец Иона, – всеми чертами соблазнительна жена сия.
Волков молча косился на монахов, думая, что бы ответить: жалеть ведьм ему вроде не пристало, врать он не хотел, но и правильных слов не находил. А худой отец Николас, полная противоположность отцу Ионе, смотрел на него водянистыми, серыми, проницательными глазами и задавал вопросы ему, как гвозди вбивал:
– А слышал я, как вы, друг мой, ведьму до смерти где-то запытали? Как еще одну сожгли где-то в землях какого-то барона на западе? А чернокнижника не жалко было в Фёренбурге?
Все известно о нем отцу Николасу. И Волков молчал. Боялся он, что этот поп с рыбьими глазами и про Агнес знает. Да поп, видно, не ведал про девочку. Он вдруг изобразил подобие улыбки и сказал:
– Не грустите, рыцарь, вдова не ведьма. Жечь ее не придется.
Кавалер и представить не мог, какой груз лежал на нем, а как услышал он эти слова, так груз тот исчез, растаял. Он выпрямился, удивленно и обрадованно переспросил, глядя на отца Иону:
– Не ведьма?
– Раз брат Николас говорит, что не ведьма – значит, не ведьма, – заверил тот, – нет в наших землях лучшего знатока. Он со взгляда одного их видит.
Волков еще раз покосился на отца Николаса, на его худое лицо, лысеющую голову, холодные глаза. И подумал, что плохо себя почувствует любой, на кого своими внимательными глазами в трибунале будет смотреть этот человек. А отец Николас произнес: