По сторонам от преступников шли стражники, отпихивая зевак, впереди – солдаты Брюнхвальда с сержантом дорогу расчищали, с ними же шли трубачи и барабанщики, а Волков с Максимилианом при штандарте, Сычом, Ёганом и четырьмя солдатами замыкали шествие.
Людей с каждым шагом становилось все больше, и кавалер чувствовал на себе их взгляды. Не только ведьмы народ интересовали. Да еще и Максимилиан покрикивал на тех, кто лез слишком близко:
– Прочь с дороги. Дорогу кавалеру Фолькофу, Инквизитору.
И его слушались, глазели на Волкова со страхом и восторгом.
А барабаны били, колокола звенели, трубы ревели. Город уже проснулся и готовился к празднику.
Брюнхвальд со своей колонной осужденных, тех, что сидели в барже, пропустил Волкова и пошел следом. Главная площадь с эшафотом и виселицами была уже рядом, как и столпотворение: людей пришлось буквально выталкивать, чтобы туда войти. Выгоняли торговцев, и даже телегу пивовара убрали, что стоял тут уже с вечера. Только тогда всех осужденных ввели на площадь, а все остальное место, где солдаты не держали периметр, заполонило людское море.
У окон соседних домов расположились местные и приезжие богачи, а самые ловкие из простых лезли на крыши, то и дело роняя на людей внизу черепицу.
Волков слез с коня. Сыч, Ёган и Максимилиан остались внизу, а он поднялся в ложу, которая находилась на уровне эшафота. Господа должны все хорошо видеть. Ряды с лавками уже были заняты нобилями города, он этим людям кланялся.
А вот кресла до сих пор пустовали, самые главные люди еще не прибыли. Волков не стал садиться, смотрел сверху на все, что происходило внизу.
А там, сдерживаемое алебардами, колыхалось шумное людское море, желающее скорее увидеть начало действия.
И он стоял над ним, понимая, что это море образовалось из-за него и вообще все, что тут происходит, происходит только благодаря ему. И это было приятно. И это понимали все те, кто тут собрался. Все те, кто видел его над площадью. Это оказалось и вовсе наслаждением.
Наконец, расталкивая людей, появились и те, кого все ждали. Сначала обер-прокурор, судья и казначей земли Ребенрее, за ними глава городского совета, городской казначей и городской судья – все они поднимались в ложу. Волков им кланялся, они ему тоже. Даже обер-прокурор нехотя кивнул ему. Тут же приехали и отцы из Святого трибунала. Волков помогал им подняться, провожал к креслам, и там отцы Николас, Иоганн и Марк усаживались среди нобилей.
И только после всех этих господ на площади появились главные лица духовные. То был казначей архиепископа Ланна, аббат, брат Илларион. И епископ города Хоккенхайма, благочестивый отец Еремия. Они ехали через толпу на мулах, духовным лицам роскошь дорогих коней не к лицу.
Кроме мулов, никакой другой смиренной скромности в них не было. Отец Илларион облачился в великолепный пурпур кардинала, огромную шляпу, весь в золоте. Епископ также был богато одет, словно на праздничной литургии, крест из золота с зелеными камнями сверкал на солнце.
Волков встретил их у ступенек, брал за руки, помогая взойти в ложу, потом эти руки целовал обоим попам.
Господа, что уже сидели в креслах, вставали и тоже целовали отцам руки. И обер-прокурору некуда было деться, тоже целовал.
Затем святые отцы садились, при этом место по правую руку от себя брат Илларион придержал для Волкова. Инквизитор, прежде чем сесть, подошел к краю ложи и махнул рукой Брюнхвальду:
– Начинайте.
Заревели трубы, и герольды стали требовать тишины. Не сразу, но над площадью замолкли людские голоса. На эшафот взошел главный герольд города и громко, так, что слышно было всем, стал читать приговоры. Сначала приговор трибунала с перечнем всех имен и обвинений, а потом и приговор городского суда. Читал он хорошо, громко и четко, слышно было каждое слово. Волков удивился, так как герольд читал долго, но даже под конец не охрип и не сбавил голоса.
И дело началось. Герольд выкрикивал имена и приговоры. Сначала шли самые мелкие преступники и легкие проступки. То были воры, скупщики краденого, трактирные игроки и мошенники. Всех их хватали стражники в надежде, что Волков за них заплатит, а кавалер не оправдал их надежд, но отпускать воров не стали. И таких насчитывалось больше половины от всех.
Солдаты гнали тех, кого объявил герольд, на эшафот, там палачи вязали их к столбам и начинали обрабатывать кнутом, быстро и безжалостно. Тут же в жаровнях калилось железо.
Народ радовался. Люди не собирались скрывать того, что довольны, все жаждали справедливости. Когда кто-то из осужденных кричал от сильного удара, народ отзывался волной радостного шума и свистом, мол, поделом. Жил не тужил, так получай теперь.
А уж как они веселились, когда некоторых из осужденных стали прижигать клеймом. Тут почти никто из бедолаг не мог сдержать крика от ужасной боли, и эти крики людей забавляли, они тут же пытались их повторить, да так, чтобы посмешнее было, кривлялись над несчастными. Толпа смеялась от души. Иногда так ловко у кривляк выходило, что даже палачи на эшафоте хохотали. И господа в ложе улыбались милостиво, им тоже нравились шутки черни.
Вскоре всех тех, кто был легко наказан, отпустили, и с палачами остались на эшафоте лишь два вора, что уже раньше осуждены бывали. Гарольд зачитал, что люди сии злы и в злодеяниях не раскаялись, хоть были уже судимы за воровство, да так ворами и остались, посему добрые судьи города Хоккенхайма решили образумить их отсечением рук. У обоих правой, коими они воровство делали. Тут же мощный палач быстро топором отрубил им руки по локоть. И пока его один помощник прижигал ворам раны, второй отрубленные руки поднял и показал другим ворам в назидание и ради шутки кинул их в толпу, в разные стороны.
Людское море колыхнулось, визг и хохот понеслись над площадью. А мальчишки, что половчее, уже бегали с этими руками и чернь ими пугали. Девки визжали, и всем было весело. Господа в ложе опять улыбались, и даже брат Илларион с епископом, а казначей Его Высокопреосвященства говорил главному священнику города:
– Какие у вас веселые палачи!
– Да, – соглашался епископ не без гордости за свой город, – палачи у нас затейники.
И действие продолжилось. Дальше герольд объявил злых людей, чьи преступления достойны более тяжкой кары. Тут шли уже конокрады, разбойники, душегубы. И ведьмы молодые из тех, что раскаялись. И кому присудили смерть легкую через веревку.
И тут случился казус странный. Молодая, в разодранной нижней рубахе, почти нагая и красивая ведьма закричала весело и звонко:
– Молодой господин, вы что ж меня от смерти не избавили, вы же из важных господ, я ж вас любила. Неужто вам не хорошо со мной было?
Люди слышали ее крик, искали, с кем она говорит, но ее уже тянули палачи к виселице. А она не унималась:
– А вы мне милы были, что ж вы меня не отыскали? Может, я не тут была бы, а с вами! Уж я бы вас любила, я бы ласкала.
И так хорошо ее крик слышно было, что вся площадь высматривала того, кто ведьму от веревки не уберег.
А человек тот сидел на коне у подножия ложи и держал штандарт своего господина, сине-белый с черным вороном. И от стыда и ужаса голову опустил, смотрел коню на холку. Провалиться был готов, да не проваливался. Ждал, что вот-вот да его и спросит кто-нибудь: отчего тебя ведьма окликает. А ему и нечего ответить. Узнал Максимилиан эту девку красивую, узнал и глаза прятал, боялся встретиться с ней взглядом. Мечтал, чтобы быстрее ее повесили, чтобы все кончилось.
И, слава богу, палач ей уже на шею петлю надел, не успела она больше ничего крикнуть. Два крепких молодца за веревку потянули, налегли, и полетела красавица к небу, под перекладину, едва рубаха на ней удержалась рваная.
А виселицу то ли от жадности, то ли от глупости поставили узкую. Высокую, крепкую, но узкую. На трех висельников. А вешать требовалось тридцать шесть человек. Вот и ломали головы палачи, как всех быстрее повесить. Вешали поплотнее друг к другу, так плотно, что висельники касались друг друга. Иногда тот, кого только что подняли, за уже висевших руками цеплялся в нелепой предсмертной надеже спастись, но палачи это пресекали. Чтобы дело веселее шло, чтобы мерли казнимые быстрее, крупный палач вис у повешенных на ногах и еще поддергивал их книзу, чтобы шея хрустнула, чтобы скорее освободить виселицу. Некогда палачам было ждать, работы много, ведь герольд уже читал новые имена для вешания, чтобы людишки не томились в ожидании смерти. Народ подбадривал крепыша палача, предлагал помощь. И снова было весело на площади.
Еще не всех повесили, а уже герольд выкрикивал новые имена и говорил, что эти и вовсе злы были люди. Душегубы. Отравительницы и мужеубийцы, детоубийцы. И им уже не петля светила, а кое-что похуже. Шестерых баб, одна из которых вовсе не из приюта была, а жена какого-то нотариуса, укладывали на доски, плотно привязывали, на них клали другие доски, а на те доски стали носить мешки с песком и свинцовые гири. И носили, пока у баб у тех лица не синели, и они едва вздохнуть могли. Дальше груз не ставили, так оставляли лежать. Умирать медленно и натужно, каждый вздох с трудом переживая и с каждым выдохом к смерти приближаясь. Смерть эта тяжкой была. Лежали они иной раз так и полдня. Мужеубийц и баб, что детей своих умертвили, не миловали.
Дальше шли отравительницы и те злые бабы, что зелья варили, таких было пять. Отравители – худшие преступники, и за дело такое смерть еще более тяжкая, чем за простое убийство. Отравителей в кипятке варят, но трибунал был милостив, святые отцы добры. Заменили кипяток на простое утопление. Привезли кадку большую на четыреста ведер, поставили под эшафотом, и прямо с него палачи связанных баб в кадку головой вниз кидали. Держали за ноги, ждали. Как бабенка затихала, так ее вытаскивали и прямо на край эшафота, словно тряпку на гвоздь, вешали, чтобы всем видно было, чтобы никто не усомнился в смерти, а другую брали и кидали в воду. И так, пока всех не потопили.