потратил на изображение того, что длилось две секунды.
На Рождество он взял Питера с собой в Лондон. Конечно, он побаивался, вспоминая о неудачном опыте прошлого года. Но Питер не имел ничего общего с Бобом. Он просто влюбился в Лондон. Ему нравилось все, что было «старомодным»; он находил безумное удовольствие в том, чтобы копаться в старинных вещах, продававшихся на Портобелло-роуд[19] – антикварном рынке неподалеку от улицы Поуис Террас в Ноттинг-Хилле, где жил Дэвид. Он познакомился с его друзьями, которые нашли его очаровательным. «Дэвид и Питер»: имя одного все чаще ассоциировалось с именем другого. Они стали парой.
Вернувшись в Лос-Анджелес и решив, что квартира Ника не слишком располагает к интимности, они переехали вдвоем на бульвар Пико[20], где Дэвид с осени снимал мастерскую. Родителям Питер сказал, что поселился вместе с другими студентами университета. Когда его отец узнал правду, Питеру пришлось выдержать все: и сцены, и крики, и слезы матери, о которых он рассказывал Дэвиду, разрываясь между смехом и сочувствием. Его родители потребовали, чтобы он прошел курс лечения у психиатра. Он уступил из уважения к ним, хотя не видел, каким образом визиты к врачу смогут сделать его «нормальным». Питер и Дэвид испытывали от долгожданной совместной жизни такое всепоглощающее счастье, что его не могли нарушить ни противостояние семьи, ни отсутствие комфорта в их жилище. Квартира была очень маленькой и находилась в старом деревянном бараке в самом центре бедного квартала Лос-Анджелеса; когда они зажигали свет, во все стороны разбегались тараканы. Но для них это был райский уголок, давший приют их любви. Питер все дни проводил в университете, а Дэвид был дома и рисовал. По вечерам они выходили: отправлялись в кино, шли перекусить в мексиканский ресторан на углу или в японский, где Дэвид украдкой подсовывал Питеру чашечку саке, ужинали у Ника или у их друзей Кристофера и Дона. Согласно закону, Питер по возрасту еще не имел права пить алкоголь, а Дэвид больше не испытывал необходимости ходить по барам. Они пили белое калифорнийское вино – единственное, что было в их холодильнике.
Как-то, листая журнал, Дэвид наткнулся на рекламу универмагов «Мэйсис», где была изображена комната, и ему понравились ее резкие очертания: она казалась скульптурой. Так родилась идея картины: композиции, вдруг возникшей у него в голове совершенно случайно и неожиданно для него самого, как внезапное видение какой-то реальности или какого-то образа. На переднем плане была кровать под покрывалом, образующим острые складки. Он решил расположить на ней Питера, лежащего вниз животом, в футболке и носках, но без трусов, – и написал его по фотографиям, уделяя особое внимание теням, которые создавал льющийся из окна свет. Сначала он назвал свое полотно «Комната, Энсино», но потом поменял название на «Комната в Тарзане» – по имени близлежащего городка[21], – уступив просьбе Питера, чья семья жила в Энсино: он боялся, что кто-нибудь может его узнать. «Узнать твои ягодицы?» – спросил Дэвид со смехом, так как черты лица Питера различались с трудом, а вот его ягодицы занимали собой весь центр полотна.
Весной он получил в Англии важную награду, которой отмечались художники-авангардисты: премию Джона Мура Художественной галереи Уокера в Ливерпуле, присужденную его картине «Питер выбирается из бассейна Ника». На ней он изобразил, как Питер стоит в бассейне спиной к зрителю; он обнажен, вода доходит ему до середины бедер. Отказавшись от абстрактной живописи и отойдя от общего течения, чтобы делать то, что хочется ему самому, он только выиграл. Казалось, строгие английские критики решили воздать почести их с Питером любви и Калифорнии. Половину причитавшихся ему в качестве вознаграждения за премию денег он отдал родителям, чтобы они смогли поехать повидаться с его братом, обосновавшимся в Австралии, а на оставшуюся сумму купил подержанный «Моррис-Майнор» с откидывающимся верхом, на котором он увез на лето Питера, вместе с одним своим товарищем по Королевскому колледжу, во Францию и в Италию. Питер сидел спереди, рядом с ним, а Патрик старался уместить свои длинные ноги сзади. Все вокруг приводило Питера в восторг: обрывистые дороги, пейзажи, холмы Тосканы и кипарисы, деревушки, Средиземное море, музеи, вино и еда, древности по сходной цене, сделавшие из него страстного коллекционера. Его энтузиазм восхищал Дэвида.
Они посетили Рим, провели неделю на пляже в Виареджо, а потом доехали до Кареннака – деревушки на юго-западе Франции, где Кас, его лондонский галерист, арендовал замок на берегу реки Дордонь. Он поселил Дэвида и Питера в великолепной комнате, уставленной старинной мебелью, с королевской кроватью. Патрик писал акварели, Питер делал снимки на навороченный фотоаппарат, который его тетя-стюардесса привезла ему из Японии, а Дэвид рисовал. Большего счастья нельзя было себе и представить. У него было все, что было для него важно: любовь, секс, дружба, хорошее вино и работа. В сентябре Питер улетел в Лос-Анджелес, потому что он, дорогой малыш, должен был успеть к занятиям в университете, а Дэвид вернулся в Лондон, «на зимние квартиры», чтобы подготовить выставку, которая должна была открыться в январе в галерее Касмина. В мастерской на Манчестер-стрит он написал большой портрет Патрика, закончив его как раз к вернисажу 19 января. По-прежнему не принимая себя всерьез, он придумал для выставки шутливое название: «Брызги, лужайка, две комнаты, два пятна, несколько подушек и раскрашенный стол» – то есть просто фактическое описание картин, которые он выставлял. Критики обожали его бассейны, современность его строгих геометрических форм, выполненных прямыми линиями, и свет, пронизывающий его работы: он поистине стал художником-певцом Калифорнии. Разумеется, этот успех радовал его, но значил так мало по сравнению с его почти физической болью из-за отсутствия любимого, что при первой же возможности он уехал в Нью-Йорк, где к нему присоединился Питер, которого он убедил прогулять занятия. Впервые они вдвоем колесили по Штатам с запада на восток на машине. Когда пять дней спустя они добрались до Лос-Анджелеса, Дэвид почувствовал, как его грудь наполняется соленым ветром Тихого океана: наконец он был дома.
Они переехали в новую квартиру, гораздо более приятную, чем жалкая студия на бульваре Пико: она была на последнем этаже, с окнами на море, и находилась рядом с домом, где Питер с осени снимал комнату. Теперь эту же комнату снял Дэвид, чтобы использовать под мастерскую. В пяти минутах ходьбы от них, в очаровательном доме в испанском стиле, жили его лучшие друзья Кристофер и Дон. По утрам, выходя на балкон, окутанный поднимающимся с моря туманом, они воображали, что стоят на палубе Queen Mary посреди Атлантического океана. У него возникла идея написать большой портрет Кристофера и Дона. Жанр портрета был не в моде: несомненно, его сочтут ретроградом. Но ему так захотелось – это и была свобода: не позволять себе ограничиваться какой-то одной идеей, идти наперекор ожиданиям других, своим привычкам и образу мыслей. Он не забыл отличный совет своего приятеля по Королевскому колледжу Рона Китая, с которым они часто виделись, так как Рон проводил семестр в Университете Беркли и приезжал навестить его в Лос-Анджелесе: «Тебе надо писать то, что важно самому».
Кристофер Ишервуд, писатель и сценарист, очень много значил для него. В Лос-Анджелесе это был его самый близкий друг, хотя Кристофер, родившийся в 1904 году, был гораздо старше него. Как и Дэвид, он был родом из Северной Англии (правда, выше по социальному происхождению) и выбрал местом жительства Калифорнию ровно по тем же причинам, что и Дэвид: он любил солнце и красивых парней и не переносил предрассудки, принятые у него на родине. Его спутнику жизни Дону – художнику одного с Дэвидом возраста – не было и восемнадцати лет, когда Кристофер в 1954 году встретил его на пляже в Санта-Монике. Дэвид был впечатлен их значительной разницей в возрасте и очарован историей их любви. Они были первой парой геев, состоявших в длительных отношениях, которая ему встретилась. Он желал себе только одного: состариться однажды с Питером так же, как Кристофер с Доном. Он не столько напишет их портрет, сколько изобразит свою мечту.
Несколько недель он рисовал, прорабатывая их лица. Они позировали в мастерской Дэвида, и всякий раз, когда он просил их расслабиться и забыть о его присутствии, Кристофер садился нога на ногу, положив ступню левой ноги на правое колено, и устремлял взгляд на Дона, а Дон в это время смотрел на Дэвида: так композиция картины родилась сама собой. После того как Дон на какое-то время уехал в Лондон, Дэвид продолжил писать одного Кристофера и виделся с ним каждый день. Кристофер рассказывал ему о событиях своей жизни или, вернее, своих жизней, так как их у него было несколько. Отказавшись от учебы в Кембридже, в двадцать лет он покинул Англию и жил в Берлине во времена Веймарской республики: там его страсть к одному немцу стала источником вдохновения для самого известного его романа «Прощай, Берлин». В 1939 году он эмигрировал в Соединенные Штаты вместе со своим другом, поэтом У. Х. Оденом, затем был то буддистом, то квакером, пока на пляже в Санта-Монике не встретил Дона и не обосновался в Калифорнии.
Дэвид не знал никого более свободного, чем Кристофер. Но однажды он увидел его подавленным: в этот день Дон сообщил, что откладывает свое возвращение из Лондона. Несмотря на то что он боялся потерять своего юного любовника, у которого была связь с другим мужчиной, Дэвиду он сказал лишь: «Не будь слишком большим собственником по отношению к своим друзьям, Дэвид. Предоставь им свободу». Дэвид был преисполнен сочувствия, но не видел, какое отношение это имеет к нему. Они с Питером испытывали только одно желание: быть вместе.
Портрет получился интимный и монументальный. На переднем плане стоял низкий столик, на котором Дэвид разместил несколько предметов: стопки книг, вазу с яблоками и бананами, составлявшими единственное теплое пятно на холсте, где царил голубой цвет, и сухой кукурузный початок, чья символическая форма казалась красноречивым намеком. Верхнюю часть полотна занимало большое окно, давая ощущение пространства, и Дэвид написал его закрытые внутренние ставни тем же бирюзово-голубым цветом, как и бассейнов, океана, калифорнийского неба. Во времена Королевского колледжа, когда Дэвид еще не видел Калифорнию, он выполнил небольшую живописную работу с изображением бегущего человека и голубого пятна в верхней части картины, которую он так и озаглавил: «Человек, бегущий навстречу голубому». И действительно, голубой – особенно насыщенный, яркий и глубокий, цвет Вермеера – был цветом, к которому хотелось бежать навстречу, как к морю. Геометрические линии стола, окна и больших плетеных кресел с резко очерченными углами, в которых сидели Кристофер и Дон, контрастировали с мягкостью человеческих фигур, занимавших, по сути, лишь малую часть пространства. Это был одновременно и натюрморт, и портрет, классическая и очень современная картина, раскрывающая зрителю заботливость Кристофера по отношению к Дону и глубину их связи.