– Пожалуй, лучше подъехать ближе, господин Гарамов. Как вы считаете?
– А вы как считаете? – спросил он, глядя на Хиноки.
Тот пожал плечами.
– Подождите меня здесь. Я сейчас вернусь.
Подойдя к самолету, он незаметно оглядел рощу. Там сейчас как будто никого не было. Дверь уже открывалась, и он встал на нижнюю ступеньку трапа. За дверью сидели на корточках штурман и бортмеханик.
– Капитан, не высовывайтесь. Держите сверток, здесь комбинезоны.
Бортмеханик ловко подхватил сверток.
– Какие еще комбинезоны?
– Обыкновенные. Пусть весь экипаж переоденется.
– И военврач? – спросил штурман.
– Военврач тоже. Японцы не должны видеть ни советскую форму, ни раненых.
– Ясно.
– Младший лейтенант, кто из экипажа нужен здесь внизу, чтобы начать заправку? Вас достаточно?
– Вполне.
– Тогда переодевайтесь первым, при этом не забудьте закрыть двери. Быстро вылезайте вниз – начинаем ремонт и заправку. Когда спуститесь, без меня ни на какие вопросы не отвечать. А вы, штурман, передайте экипажу: демаскировка смерти подобна.
Вернувшись к машине, Гарамов показал водителю вездехода: подъезжайте. Пока машины, трудно разбрасывая песок, брали с места, пока подъезжали, пока медленно разворачивались, сзади подошел бортмеханик. Сказал на ухо:
– Солдаты – кто?
Капрал остановил машину, вытащил бухту резинового шланга.
– Бунчиков, помогите! – крикнул Гарамов. Шепнул: – Один водитель, другой, вот этот, пожилой – сварщик. Покажите ему, как заделать бензобак.
– Попробую.
Рядовой уже спрыгнул, подошел под крыло, задрал голову.
– Чего это они для нас? – тихо сказал бортмеханик. – Зачем стараются?
– Ничего. Вызваны по приказу японского генерала.
– Как это вам удалось?
– Слушайте, любезный. – Гарамов посмотрел на бортмеханика. – Вы что, особо любознательный? «Как это мне удалось»… А как вам удалось плюхнуться на пляж без капли бензина? Запомните и передайте остальным: по званиям друг друга не называть, со словами «товарищ» не обращаться, и вообще вести себя так, чтобы нельзя было понять, что это советский самолет. И не задавать глупых вопросов.
– Извините, товарищ капитан. Понял.
– «Понял»… Скажите лучше, медсестра перевязку закончила?
– Закончила. – Бортмеханик задрал голову, вместе с солдатом изучая пробоины. По его лицу было ясно, что он наконец занялся любимым делом.
– Давно?
– Давно. Ждем, когда она табачок принесет. Ну и ну. Заплатки три придется ставить.
Подошел Бунчиков, и он кивнул ему:
– Скажите солдатам, что это бортмеханик и они должны строго выполнять все его указания. Вас же попрошу переводить.
– Слушаюсь, господин Гарамов.
Бунчиков пошел к машине, а он придвинулся к бортмеханику, который и в ус не дул:
– При чем тут табачок?
Бортмеханик с неохотой оторвался от осмотра.
– Как при чем? Она же за куревом пошла. А вы разве ее не видели?
– Вы хотите сказать – медсестры нет на борту? – Гарамов почувствовал, как все в нем переворачивается.
Бортмеханик явно испугался, но совершенно не понимал, в чем дело.
– Н-нет.
– Давно она ушла?
– Минут двадцать.
Он попытался успокоиться. Может быть, бортмеханик здесь ни при чем.
– Что, по своей инициативе?
– Мы попросили.
– Да вы что здесь, с ума посходили, что ли? – Он подступил вплотную к побледневшему механику. – За «куревом»… Я же строго-настрого всем приказал: с борта самолета не отлучаться.
Стоя у окна чуть спрятавшись за занавеской, Мэй Ин смотрела на стоявший вдали самолет, на развернутые веером машины и на копошащихся там людей с холодной ненавистью. Да, она не зря ревновала, а теперь еще и поняла, что вчерашнее предчувствие не обмануло ее. Эти деловито копошащиеся фигурки, окрашенный в защитную краску громоздкий самолет – все вместе говорит ей сейчас об одном: он улетает, уходит, растворяется, оставляет ее одну в этом мире, преданную, любящую, не представляющую себе без него жизни. Он не сказал ей ни слова об отлете и о том, зачем здесь самолет, но ведь она все понимает и так. Что-то происходит, кто-то исчезает, появляется и переодевается, но это ее не может сбить с толку. Не собьет ни эта русская, ни ее поклонник в форме официанта. Ничему нельзя верить, если это связано с ним, ее возлюбленным. Все, что рядом с ним, имеет двойной смысл, она это понимает ясно. Ему это нужно, в этом его работа, он связан со вторым отделом, и этим все объясняется. А во всем остальном, она чувствует, он искренен с ней, и Мэй Ин доверяет каждому его слову и взгляду. Она знает, например, что ее возлюбленный – один из богатейших людей Японии, хотя и скрывает это. Значит, так ему нужно. Узнав Исидзиму Кэндзи, Мэй Ин давно поняла: она должна смириться. Пусть он связан со вторым отделом, но ей никогда не казалось, что он от нее что-то скрывает. Наоборот, всегда был одинаков с ней: он вежлив и сдержан, находчив и остроумен. И только иногда – она ясно видела это – он был беззащитен перед ней, как маленький ребенок. И вот сейчас, когда он исчезает, растворяется, она должна решить, что ей делать. Должна потому, что чувствует: сейчас решается – жить ей или умереть. Но что? Кинуться к нему? Упасть на колени? Попросить, чтобы он сжалился? Умолить его, чтобы он не исчезал, чтобы взял с собой? Какое было бы счастье, если бы он, услышав ее мольбу, кивнул и сказал так, как умеет только он: «Мэй Ин. Ну конечно. Ты же у меня самая лучшая в мире». Но это маловероятно, было бы слишком прекрасно. А что, если он этого не скажет? Может быть, сделать что-то еще? Нарушить молчаливый обет и в первый раз спросить у него: «Возлюбленный мой, ты хочешь куда-то улететь? Куда? Может быть, я что-то могу сделать? В конце концов я могу позвонить отцу. У него большие связи, он в приятельских отношениях с самим господином Отодзо. Достаточно только, чтобы главнокомандующий снял трубку, будут разрешены все вопросы». Ах, если бы она могла так сказать. А если… Мэй Ин почувствовала, как при мысли об этом у нее темнеет в глазах и она близка к обмороку: вдруг он уедет, но не один, а с кем-то? С одной из девушек отеля? С той, которая нравится ему больше, чем она? Нет. Нет. Не может быть. Не может потому, что это было бы слишком жестоко. Ну а если это так, то она, Мэй Ин – Акико, проверит это и убьет сначала ее, а потом себя.
Проходя по коридору, Исидзима отметил, что сегодня уборка сделана как и всегда: все ковровые дорожки выбиты и вычищены, двери и стены протерты. Окна в коридоре и холлах распахнуты, поэтому весь первый этаж продут морским воздухом, цветы политы обильно, но в меру, а на их листьях нет пыли. Подумал: надо бы поесть. Уже около двенадцати, а он в рот еще ничего не брал. Не было времени даже глотнуть кофе. Да и сейчас надо срочно переговорить с Масу, подняться на вышку и проверить Корнева, потом поглядеть, что происходит у самолета, наскоро перекусить – и можно будет спокойно идти к Исидо.
Выйдя в большой холл, Исидзима сразу же подошел к Масу, сидящему в кресле у входа. Швейцар встал и поклонился.
– Масу!
– Да, Исидзима-сан?
– Вы окончательно распустились. Моему терпению пришел конец.
Масу поклонился ниже:
– Не понимаю, Исидзима-сан. Извините.
– Молчать! – шепотом сказал Исидзима. – Я еще не выбрал наказания: или просто пристрелить вас как собаку, или сказать своим людям, чтобы они обработали вас внизу, в подвале.
– Исидзима-сан, за что?
– Вы что, считаете, что у вас есть покровители?
– Исидзима-сан…
– Молчать. Если этот покровитель у вас и есть, он опоздает. Вы уже будете харкать кровью, когда он узнает. Вы грубейшим образом нарушили устав отеля.
Все это Исидзима говорил улыбаясь, и лицо Масу скривилось.
– Вы знаете, какое время мы сейчас переживаем?
– Исидзима-сан.
– Повторяю: вы знаете, какое время мы сейчас переживаем?
– Нет, Исидзима-сан.
– Время, когда империя напрягает последние силы в смертельной схватке.
– Исидзима-сан. Виноват.
– Вы в своем уме? Вы, простой швейцар, додумались лезть к девушке, которая может встретиться – вы представляете с кем?
– Исидзима-сан. Простите. Я искуплю.
Масу сжимает и разжимает кулаки. Нет, ему сейчас не страшно. Исидзима просто наигрывает, прикидывается. Значит, и он сам должен прикинуться.
– Не желаю ничего слушать. Молчать!
Масу застыл, будто изучая мраморную мозаику у себя под ногами.
– Выпрямитесь, Масу. Смотрите мне в глаза.
Швейцар выпрямился, Исидзима сказал раздельно и четко:
– Вы хорошо смотрели вокруг, когда находились здесь?
– Хорошо, Исидзима-сан.
– Ничего подозрительного не заметили?
– Ничего, Исидзима-сан.
Некоторое время он изучал глаза Масу. Маленькие, тупые, окруженные складками кожи, они напоминали сейчас глаза свиньи. Или он в самом деле туп как пробка, или Цутаки умеет хорошо подбирать людей. Ясно одно: изображая в разговоре с ним смертельный страх, Масу на самом деле не боится. Но почему: от тупости или оттого, что чувствует прикрытие? Какое? Кто этот человек в военной форме, который следил за русской медсестрой?
– Между прочим, тут не показывался один мой знакомый?
Масу с готовностью прищурился:
– Какой, Исидзима-сан? Рад служить.
– Одет в военную форму без погон.
– Вы хотите сказать, один из солдат, которые приехали на вездеходе?
– Нет, не один из солдат. Повторяю, человек в военной форме без погон и в офицерских сапогах. Вы не видели такого?
Масу внимательно посмотрел на Исидзиму. Покачал головой:
– Исидзима-сан, такого человека я не видел.
Делая вид, что это его не удивляет, Исидзима вздохнул:
– Ладно, что с вами сделаешь. Когда вы сменяетесь?
– Через час, Исидзима-сан.
– Хорошо. Если увидите человека этого – передайте, что я жду его у себя.
Масу поклонился:
– Будет исполнено.
Исидзима вышел к розарию, чувствуя, что солнце уже высоко. Его сразу же окатило теплой волной. Тело отозвалось на жару: рубашка взмокла, фрак будто прилип к телу. Стараясь скорей убежать от этой жары, он словно поплыл сквозь теплое марево. Слава богу, что бензин, рация и приборы уже здесь, теперь надо ждать, когда начнут перекачивать горючее. Подходя к вышке, он видел, что у самолета все как будто в порядке. Люди стоят под крылом, среди них он видит Гарамова, Бунчикова и Тамуру; сварщик уже включил горелку. В его руке, то распускаясь бледным цветком, то сужаясь, дрожала струя синего пламени.