– Shit! – скатился Гарри Мур с мокрой постели. – Целки нам тут не хватало, твою мать!
Сон слетел, и вместо него принялась набухать яростная досада, что такое вот милое приключение так дико закончилось. И за постель, согласитесь, неловко. И чумичка эта в лоскуты пьяная… Не сбежать ли – срочно расплатиться – и, допустим, в Питер, живет там одна… Как, впрочем, и здесь, в Москве, ему наверняка будут рады по крайней мере в двух… даже в трех домах. Нет, чушь.
В России бытует плебейское правило «сдавать номер» – как рапорт. А как его сдашь с этой задрыгай! Гарри вспомнил камуфляжного хряка и его свинцовый затылок. Фу, что за мысли…
Он докуривал вторую пачку, когда Лиза вдруг открыла глаза и рывком села.
Огляделась, пытаясь поймать удирающие воспоминания. Увидела рядом хмурого Гарри, провела рукой по своей голой груди, вскрикнула, натянула до подбородка одеяло.
– Сколько времени?
– «Который час» у вас, я слышал, говорят… – Озноб вновь накатывал на Гарри и как бы звон, колокольное гудение в бедрах и затылке… Спокойно, Гарри, взгляни на размозженного партнера: его не так-то легко заподозрить в увлеченности перспективой блаженства.
Лиза вспомнила про маму и закрыла глаза от ужаса, молясь, чтобы все это был сон, чтобы вся эта комната, и этот голый дядька с сигаретой, и сама она, голая и – ой, мамочки, вся мокрая, этого только не хватало… (Лиза проверила украдкой пальцем) – ох, вот кошмар, голая, в луже крови… – чтобы все это выцвело, развалилось и истлело, как именно кошмар… Водянистая голубизна за окном вполне могла означать рассвет.
– Да не смотрите же на меня! Который час?
– Ну, полшестого. Почему вы, русские женщины и даже девицы, вот почему, интересно, в постели вы всегда интересуетесь временем? Регламент у вас, что ли? И только попробуй, беби, спроси, женат ли я! Так, теперь мы будем оплакивать свою невинность! – С легкой брезгливостью Гарри краем пододеяльника вытер канашке мокрые щеки и нос.
– Можно позвонить? – шепнула Лиза, страстно мечтая о пожаре, землетрясении или бомбежке, которые бы одним разом все списали и прекратили ее муки. Хорошо бы этот Гарри как-нибудь исчез, как-нибудь так бесследно испарился, а она бы сама очутилась дома, в своей постели, чистая и сухая, в ночной рубашке, как в детстве, когда крошка Лиза, изнуренная, засыпала в гостях, а просыпалась уже утром, в обнимку со своей подушкой, не помня, как мама волокла ее ночными подземельями метрополитена (сама, между прочим, обмирая от ужаса). Но Гарри не исчезал, а сидел, а по правде-то сказать, пожалуй что лежал рядом и странно смотрел на нее. Смотрел так странно, так вдруг опасно улыбаясь, как дачный кот перед тем, как взмыть в небо и задавить трепыхавшуюся там птичку.
Хищник Мур, пагубный дяденька, поставил Лизе на живот телефон:
– Звони. В общество защиты детей, полагаю?
Нина уже не рыдала и не болталась, натыкаясь на углы, как тряпичное чучело на палке, по жилой площади, не накручивала пляшущим пальцем абсурдные номера мертвенно-синих приемных покоев и отделений милиции. Оставила она также надежду пробить молчание легендарной шестикомнатной квартиры Насти Берестовой, по поводу сокрушительного гардероба которой выдвигала дочери сокрушительные же аргументы типа «зато в твоем распоряжении дедушкина библиотека, одна из лучших в Москве!». Она сидела, опухшая, полоумная, с онемевшей спиной, сидела почему-то на полу, вцепившись взглядом в телефон, жизнь почти истекла из нее, как эта ночь, и неуклюжий, многократно переполосованный изолентой аппарат был единственным каналом, по которому старая, совсем старая женщина с сухим морщинистым ртом еще осуществляла витальные связи. Олег, примчавшийся глубокой ночью, кое-как отбрехавшись дома вызовом в больницу, не выдержал, уснул с широко открытым ртом, опрокинувшись на диван и свесив ноги.
– А? Что ты? – заполошно вскинулся, когда грянула, едва не развалившись, сволочная машина Эдисона.
– Ликуся… – С хриплым спекшимся заклятием мать пала на мембрану – жрицей и жертвой одновременно.
– Тетя Нина! Тетя Нина, это Настя, извините, не разбудила?
– Где! Где?! – кричала и не слушала, захлебывалась и выныривала, и снова уходила под воду разбитая вдребезги Нина, будто рожала, тужась понять, – барабанные перепонки, а также легкие разрывались от непосильного голоса, от бредней этой гадкой, о, сомневаться не приходится, растленной, вот именно, потаскушки, безмозглой куклы, на которую теперь была вся надежда.
– На какую дачу, Настя, гадкая ты девочка, на какую еще дачу, зачем, с кем, где у вас мозги, вернее, совесть, где Лиза, где эта дача, где твои родители?!
Олег взял трубку и выяснил, что обе мерзавки забурились к какой-то однокласснице на дачу и вечером в темноте побоялись возвращаться, а телефона нет, и вот Настя уже дома, а Лиза едет.
Я ее убью. Убью дрянь бессовестную. Нина, Нинуля, все живы-здоровы… Не обижайся, мне надо на работу. Никто не обижается. Просто нет – сил – жить. Жить сил практически не осталось, доктор.– Сколько же тебе все-таки лет? И кто ты такая? Может, у тебя с крышей не все в порядке, а? – Гарри крепко обхватил затылок бессовестной дряни ладонью и заставил повернуть голову. Глаза как глаза. Мокрые, перепуганные, похоже, близорукие. Глупые, опухшие. – Не придурок ты, беби, нет? – Вот же нашел приключение…
Телефон у Насти, как известно, молчал. С помощью Гарри подружка отыскалась на Масловке, у своего Рафаэля. «Валите к нам», – дружелюбно мычал в эфир гуляка Рафаэль, заставляя Гарри вспомнить, вообрази, без ностальгии, московскую молодость и ночные анфилады кухонь, кухонь, кухонь, в тараканьем лице которых эти козлы оплакивают утраченную «романтику».
Гарри провел Лизу (Эллу) мимо спящей дежурной, мимо бессонного портье, мимо камуфляжа, погруженного в свинцовую медитацию… Словно путь из ада, только нет нужды оглядываться, потому что – вот она, Эвридика, плечом к плечу, крепко схваченная за локоть, да и век бы ее не видеть. У выхода перед ними вырос корректный господин в сером комсомольском лавсане и на неплохом английском уведомил, что правилами отеля предусмотрено пребывание гостей в номере до срока, повсеместно на нашей территории признанного сакральным, – до одиннадцати. Все постояльцы имеют возможность быть ознакомленными с инструкцией о порядке пребывания в отеле и должны следовать ему without exclusion, сэр. Сэр! Разумеется, американский бизнесмен Гарри Мур, вот его визитная карточка, осведомлен об этой испытанной веками и отлично зарекомендовавшей себя традиции российских отелей! Однако он удивлен по меньшей мере несвоевременным, чтобы не сказать бестактным напоминанием.
Поскольку сейчас даже по нью-йоркскому времени всего лишь десять часов вечера, а он, предприниматель Гарри Мур, пожалуйста, фирма «Мобил телефоун ин корпорейтед», уже неделю как живет по кремлевским курантам! Менеджер московского отделения фирмы мисс Смит (позвольте, дарлинг, вашу карточку, благодарю вас), мисс Смит – дисциплинированный сотрудник, ее рабочий день начинается в семь утра, и она любезно согласилась по пути в офис завезти коллеге кое-какие бумаги. Надеюсь, сэр, теперь все в порядке, другими словами – о\'кей? Ах, экскьюз ми, я, кажется, не представился: Гарри Мур, к вашим услугам, на всякий случай – моя визитка: телефон офиса на Манхэттене и домашний, тоже там недалеко, Двадцать восьмая улица, угол Амстердам-авеню, о\'кей?
Погребенный под лавиной визитных карточек, зоркий сокол гостиничной безопасности осунулся на глазах, пискнул: «Данке, геноссе» – и толкнул перед товарищами дверь.
– Спасибо, офицер, – подытожил по-русски Гарри Мур, и вот они на весенней улице, примерно напротив сливочных ворот в утопию, в мифологическое царство дружбы и неворованного изобилия, над которым гордо реет неутомимый бык-производитель с каменными крутыми яйцами, овеянными свежим ветром соцреализма и навек опаленными огнем гарантии, что я, Батурин, Нина Акулина, Гарри Мур, биолог Свинина и скромный мастер резекций Олег, не говоря уже о Елизавете и тем более Анастасии, что означает, кстати говоря, «бессмертная», – будут жить при коммунизме.
В своем безумном наряде, оплывшая от слез, ранним утром на фоне откормленных достижений народного хозяйства Лиза стояла такая дерзновенно несуразная, что раздражение Гарри растаяло и русская жалость тихонько потрогала его за сизое жесткое сердце. Практически искренне он прошелестел в маленькое ухо: «Спасибо за вечер, бэби Эл, я буду думать о мисс Смит. Иногда». И поцеловал в ладошку.
– А у меня сегодня, вы знаете, день рождения… – вспомнила вдруг Лиза.
«Способная крошка, сориентировалась!» – восхитился Гарри. Нет, господа, не одолеть вам страну, столь крепкую б…ской психологией даже в среде чистейших отроковиц… Он похлопал себя по карманам:
– День рождения – это серьезно… На-ка вот, здесь сто долларов, выбери себе что-нибудь на память от моего имени, о\'кей?
– Ничего не о\'кей! – Лиза страшно, до самого скальпа, заалела, принялась неуклюже отпихивать деньги. – Я не могу, неудобно же, правда!
Воспитание, даже самое дикое, вынуждает порой российских барышень из служащей интеллигенции вести себя в соответствии с гордой и обидчивой моралью self-made woman, что выглядит часто непоследовательно и даже глупо, но не портит их милого облика.
Бумажка, однако, ловко скользнула в карманчик шахматной куртки и притаилась там, словно ее и не было. Щедрый Гарри был доволен и собой, и Лизой, что помогла ему так изящно выйти из положения и не изменить правилу расплачиваться с женщиной – попадая с ней даже в самые пикантные обстоятельства. Оставалось так же, не теряя лица, провести процедуру прощания – и жизнь, в сущности, нормализуется в рамках формулы «не-в-чем-себя-упрекнуть», что не на шутку заботило корректнейшего предпринимателя Джи Ай Мура с 28-й стрит, угол Амстердам-авеню.
– Ты извини, не могу тебя проводить, у меня сегодня важная встреча, надо прийти в себя… – И Гарри, что интересно, не врал, как не врал уже почти целое утро! Встреча ему предстояла, что и говорить, неординарная, было для чего поработать над реакциями, попотеть на тренажере.