Головная машина из вереницы у подъезда подползла к ним, и Лиза робко забилась в угол заднего сиденья, сжимая в кулаке прощальную десятку – впервые в жизни одна в такси.
– Новые б…ди в космосе? – произнес шофер пугающую своей загадочностью фразу и гневно усмехнулся в зеркальце.
Не учтя кавычки, Лиза представила себе черную бездну, где несутся друг за другом длинноногие раскрашенные ведьмы, и бледные волосы стоят над их головами магниевым столбом. Репортажный оптимизм вопроса противоречил непонятной угрозе, таившейся в ухмылке таксиста, и Лиза, сжавшись в своем углу в точку, едва смогла вымолвить:
– В смысле – как?..
– В смысле так, что здесь, в «Космосе» башляешь – так отстегнула, давай, порядка не знаешь, новенькая, что ль? Вроде Стае тебя не показывал… Э! – Водила резко вдруг заложил к бровке и стал. – Да тут у нас партизанят некоторые… Точно? У наших девчонок клиентуру перебиваешь, а? Так? Колись, колись! – ласково и страшно пел водила, и Лиза от ужаса не унимала и даже не замечала слез.
– Я выйду… – шепнула она. – Можно?
– Только осторожно, – ухнул таксист и схватил ее за руку. – Выйдет она, ага. А бабки? Спасибо скажи, что не сдал куда следует. Ну! – заорал вдруг. – Платить, короче, будем или глазки строить?!
Дура-а-ак!! – заблажила Лизка в голос, бросила в жуткую морду мятый червонец, рванулась вон, зацепилась за высокий волжский порожек и приникла к тротуару, как Антей, во всю свою роскошную лайковую длину. Адская колесница с поборником территориального кодекса на борту взревела и канула в пробуждающейся преисподней.
А Нина бросалась на каждый вой лифта, редкий в этот час, к двери, и отпирала, и застывала в проеме, свесив бесполезные руки. Но вой стихал этажом ниже: возвращая семье Виталика Вовнобоя, сумасшедшего программиста, иссякшего в наслаждениях виртуальных игр. Или уносился вверх – сгружалась Валька Бочкина, известная дому путана.
«Убью, – планировала Нина, улавливая безмятежный стук утренних каблучков. – Никогда, никогда больше не буду на нее кричать, бедный мой кролик, только вернись поскорее… Только вернись, потаскушка, тварь такая – что я с тобой сделаю, даже не знаю, что я сделаю с тобой!»
– Мамочка! Мама, это я. Мамочка, але! – но не было сил отвечать. – Ты чего молчишь, мам, ты слышишь меня?
– Прекрасно слышу. Не ори.
– Мам, ну не обижайся! Мам! Знаешь, я не добралась до дому…
– Я заметила.
– Нет, ну послушай, тут троллейбус сломался по дороге, слышишь? И я уже не успевала доехать, ты слышишь меня, мам? Я пойду прямо в школу, о\'кей?
– О – что?
– Ма, ну ладно тебе! Так я в школу, хорошо?
Нина положила трубку. Лиза положила себе еще карбоната и красной рыбы из припасов, которыми Палыч снабжал Настю в отсутствие родителей. Настя шорты положила на полку, сапоги – в коробку на шкаф и куртку положила на место – в пакет и в чемодан. Никита Гарусов положил под подушку забытый Настей в спешке лифчик, который она иногда надевала для солидности, и, наконец, уснул. Свинина положила под язык таблетку валидола и принялась яростно ее сосать, готовясь к титанической битве идеологий. Олег вместе с двумя хирургами, анестезиологом и не захотевшей ломать компанию пожилой операционной сестрой с фронтовым партийным стажем положили – вот только что – партбилеты и заявили о своем выходе из рядов. А предприниматель Гарри Мур положил себе вернуть сегодня на фирму машину (пыльно-зеленую «феррари») и покататься остаток дня на метро: освоиться некоторым образом с рекой той жизни, в которую он намерен вступить вновь, не изучив нового брода и даже не допуская на своей Амстердам-авеню мысли, что привычный брод может изменить профиль, химический состав – ну и вообще исчезнуть.
А не мешало бы, между прочим, сообразить, глядя, как хорошеет в целом столица!
Когда Лиза вернулась из школы, еще стоял белый день, но квартира была щедро иллюминирована, а прихожая завалена свертками и сумками. Мать открыла ей возбужденная, с блестящими глазами, причесанная и даже выкрашенная в новый соломенный цвет. Новые зеленые серьги качались под челюстью, как маятники. Короткое болотного цвета платье – незнакомое – высоко открывало сохранные еще ноги в черных колготках.
– Чё это ты? – опешила Лиза.
– А что такое? – засмеялась мать. – У моей дочери сегодня день рождения, и по такому поводу она даже соизволила прийти домой!
Нина исполнила пируэт и затрубила в рупор из ладоней:
– Здравствуйте, товарищи учащиеся десятых классов! Па-здрравляю вас…
– Мама! – крикнула Лиза. – Ты чего, совсем уже?
Нина ладонями стиснула дочке щеки и крепко поцеловала в крылья носа – раз и два. Лиза сморщилась: от мамули шибало крепким градусом – хотя кто бы говорил…
– Ладно, – успокоилась внезапно Нина. – Пошалили. А теперь сюрприз типа «смертельный номер». Вы тут, девушка, давеча интересовались вашим папашей? «Родным отцом», как вы изволили выразиться. Давай, знакомься, кролик. Легок на помине.
– Кто? – Лиза обалдело улыбалась, не зная, как реагировать на кромешный какой-то материн балаган. – Мам… кончай свои приколы… Не смешно… – но сама уже пролезла бочком в комнату и видела, как кто-то медленно отделяется от окна, а за окном катится вниз и влево солнце, и на ярком просвете просматривается только черный силуэт. Но вот мужчина миновал солнечный сноп и неуверенно, неловко пошел на Лизу, как слепой, протянув вперед руки. И вздрогнула Лиза, отступила, и вскрикнула, и дернулась убежать. Но мужчина с растрепавшейся проседью, с порыжелыми усами, похожий на одного писателя, кумира маминых ровесников, удержал ее за плечи, и все пытался заглянуть в зажмуренные да плюс защищенные линзами – такие предосторожности – глазки, и все повторял:
– Лиза, дружочек, Лизочка моя…
– Ну же, Лизочка-дружочек, – глумилась Нина Акулина, мать-одиночка, едва не умершая от ожидания, – взгляни же на папочку: вот он, собственной персоной, Муромский Григорий Иудович.
Стыдись, Нина Акулина, экие плоскости ты себе позволяешь, возможно, спьяну! Ну хорошо, хорошо, Иванович, что это меняет…
Я опасался вообще-то, что мне, как и моему учителю, придется просить читателей избавить меня от излишней обязанности описывать развязку. Но ничего страшного, ничего особенного не произошло. Григорий Иваныч оглядел очкастую девочку с длинной толстой косой, перекинутой на плосковатую грудь, погладил рукава тесного форменного платья и молвил растроганно:
– Какая большая… Невозможно… Никогда бы не поверил…
Вот и вся история – смысла в ней немного, так, баловство одно. Настина мама, правда, была приятно удивлена, когда, надев новую куртку, обнаружила в кармане стодолларовую бумажку. И, как могла, немедленно потрафила Настиному папе. А назавтра – на всякий случай – и Палычу: по-быстрому, пока Настена якобы в школе.Конец повестям М. Зайцева