Между тем с утра и до поздней ночи, одни за другими, подходили суда к санитарной станции за свидетельствами. И большая часть привозила больных и умирающих, или люди заболевали во время стоянки, что, разумеется, при описанных условиях должно было идти в усиленной степени…
При этом справедливость требует отметить, что личный состав отряда делал настоящие чудеса. «В продолжение десяти дней медицинский персонал (мы видели – какой) работал без отдыха и сна». «Кругом станции стояла масса судов с тысячами пассажиров. Необходимо было снимать трупы, возможно скорее свозить их на берег и предавать земле», тем более что «много трупов привозилось с моря уже разложившимися», а земля была на расстоянии 30–40 верст от станции. «Берега настолько мелководны, что даже на лодках нельзя было приставать к ним. Больных и трупы нужно было переносить на руках, по колено в воде»…60
Далее: «необходимо было самим врачам снимать больных со шхун в больницу, ибо команда шхун и пассажиры отказывались помогать в этих случаях. Нужно было самим врачам снимать платье с больных, омывать их, переодевать и переносить в палаты, где больные лежали на сене (в мешках), тесно друг около друга; надо было ежеминутно обеззараживать извержения больных. По причине такой неурядицы один фельдшер, Земский, умер от холеры»…
Вот каково было положение вещей, изображенное доктором Арустамовым, главным деятелем Девятифутовой обсервации, и вот при каких условиях передовой санитарный пикет встретил холеру в Каспийском море перед Астраханью. А ведь это и была первая встреча, которая определила очень многое в дальнейшем.
Разумеется, поведение доктора Арустамова и всего этого передового отряда, если смотреть на них как на исполнителей выработанных астраханским губернатором инструкций, – стоит выше всяких похвал. Впоследствии мы читали в связи с этой холерной кампанией много приказов о наградах и благодарностях, начиная с г-д губернаторов и кончая упомянутых уже прапорщиком морской артиллерии В. И. Гловацким, которого H. М. Баранов печатно благодарил «за быстрое изготовление фонарей и флагов». О награждении или хотя бы благодарности доктору Арустамову мы ничего не помним. А между тем, когда все фонари разобьются и истреплются все флаги, – имена доктора Арустамова с товарищами должны перейти в бытовую историю русской общественности как пример истинного героизма, который, однако, на службе у бессмысленных чиновничьих усмотрений оказался не только бесплодным, но прямо гибельным и вредным.
К сожалению, эта последняя оценка совершенно неоспорима. Отряд исполнил свою задачу (т. е. выполнил инструкцию) с истинным, а не мишурным героизмом, но было бы, вероятно, гораздо лучше, если бы на месте этих упорных людей, сумевших задержать сотни судов и десятки тысяч людей у временного городка в открытом море, без воды и хлеба, при наличности десяти кроватей, двух санитаров, акушерки и повара, – если бы на их месте явились люди малодушные, которые сбежали бы перед этой тучей отчаяния и смерти и явились бы к г-ну астраханскому губернатору с докладом, что его инструкция нелепа и неисполнима и что мымрецовская формула «тащить и не пущать» не есть лучшее средство борьбы с эпидемией… Что было бы тогда?.. Астрахань волей-неволей вынуждена была бы принимать больных у себя (как это и случилось после 3 июля), сдавать их в свои больницы, хоронить на своей земле… Тогда «казенное благополучие» Астрахани прекратилось бы днями десятью раньше – и только… Но зато можно сказать наверно, что не было бы многого, гораздо более мрачного, что зародилось впервые на «Девяти футах».
А родилась там (для меня это несомненно) или, во всяком случае, там приняла значение очевидности, облеклась плотью позорная и кровавая легенда – что врачам приказано морить народ под предлогом холеры.
«Чем эти люди питались?» – спрашивал, как мы видели, доктор Арустамов и сам же отвечал, что все старания станции в этом отношении были только «капля в море» – то есть в море искусственно созданного голода и жажды… Что должны были испытывать жертвы этой бездушной и слепой якобы санитарной канцелярщины, которая произвела скопление тысяч людей в самой ужасной обстановке, которая держала живых людей вместе с разлагающимися трупами и к бедствиям, порожденным холерой, прибавила бедствия, порожденные бессмысленным распоряжением. Один капитан зевекинского парохода передавал моему брату как очевидец, что пароходные команды продавали стакан воды по 20 копеек – тем, разумеется, кто мог платить эту цену.
А кто не мог?.. И таких были именно тысячи…
И еще одна подробность, которую доктор Арустамов не внес в свой доклад, но которую я, живя и разъезжая в то время по холерным районам Приволжья, слышал от многих в устной передаче. В один из дней этого ужасного томления, когда, даже по словам самого докладчика, на задержанных пароходах происходили сцены в роде дантова ада, на горизонте со стороны Астрахани показался дымок… Бежал казенный пароходик, который сразу привлек внимание и возбудил в истомленных сердцах радостные надежды: наверное, это везут из Астрахани припасы, а может быть, даже приказ снять этот жестокий и нелепый арест баржей и пароходов в открытом море. Сотни глаз жадно всматривались в выраставшее темное пятнышко с казенным флагом… Но когда пароход пристал к карантину, то оказалось, что на нем не было ни запасов пресной воды, ни хлеба для арестованных… Вместо всего этого пароход привез… гробы…
Мы, люди, несколько знакомые с бюрократическими порядками, можем дать «трезвое» объяснение этому явлению. В самом деле, оно так понятно: мы уже видели, что доктор Арустамов указывал в своем докладе на отсутствие «гидропультов, клеенчатых халатов, резиновых галош и – гробов»… Мы уверены, конечно, что в своих донесениях по начальству он не забыл и об отсутствии воды и хлеба. Но… «административная комиссия» ближе всего, конечно, приняла к сердцу то, что касалось дезинфекции и изоляции, вообще, – что непосредственно касалось преследуемой болезни. Забота о здоровых – выходила за пределы ее компетенции. Последовало, разумеется, соответствующее распоряжение, кто-нибудь, быть может, получил даже благодарность «за быстрое изготовление гробов», как прапорщик морской артиллерии Гловацкий – за фонари и флаги. И вот заботливое начальство спешит порадовать свой передовой отряд… Гробы действительно необходимы, так как в это время доктора на своих плечах выносили в лодки трупы, завернутые одними простынями, и везли их для похорон к Могильному бугру… Кто же мог предвидеть обстоятельства, при которых этот полезный подарок появится перед глазами истомленной толпы, и тот логический вывод, который она сделает?
А вывод, который она сделала, был необыкновенно прост: приказано уморить еще столько людей, сколько прислано гробов… А там – может быть, помилуют, а может, подошлют еще…
Один из корреспондентов столичных газет, описывая некоторые эпизоды этого «сидения», высказывал удивление, что толпа не расправилась с доктором Арустамовым так, как впоследствии расправлялась с другими. Объяснение этого факта довольно просто: во-первых, толпа была в непривычной обстановке, на разрозненных судах; а во-вторых, по рассказам очевидцев, доктор Арустамов импонировал необыкновенным мужеством и самоотвержением, с которым исполнял свою нелепую «изоляционную» миссию. Толпа прощала своему санитарному тюремщику, видя, что этот человек является сам первой жертвой какого-то таинственного и непонятного «приказа». Но что приказ состоял в том, чтобы переморить в море возможно больше людей, – в этом темная и исстрадавшаяся толпа не сомневалась.
И вот на «Девяти футах», в открытом море на палубах арестованных санитарной полицией пароходов, назревали мрачные события… Призрак, родившийся из невежества, тьмы, страдания и обычного произвола, облекался здесь живою плотью и кровью…
В двадцатых числах июня этого злополучного года мне пришлось ехать по Волге к Саратову. Плыли мы на прекрасном большом пароходе, не видевшем еще ни одного холерного случая. Вообще, заботами администрации и цензуры общественное спокойствие в то время еще довольно успешно ограждалось от точных известий о холере; слухи о ней доходили до общества, но мало его тревожили: они ходили два года, как отголоски чего-то еще далекого, быть может, не имеющего реального значения, а точные известия газетам печатать воспрещалось. Можно было только заимствовать из «Правительственного вестника». Но правительственный орган молчал… Значит, все еще обстояло на Руси благополучно.
Был вечер. В большой каюте второго класса, освещенной электричеством, сидело веселое общество и в том числе очень общительный и милый помощник капитана. А в открытые двери и окна глядела теплая, ласковая ночь, во тьме которой неясно проплывали очертания береговых возвышенностей.
Пароход подходил к Вольску, и в открытую дверь виднелась уже кучка огней, казавшаяся нам каким-то спутанным созвездием. Но помощник капитана вгляделся в это созвездие, и на его лице появилось выражение недоумения и некоторого беспокойства. Он подошел к двери и крикнул вахтенного.
– Посмотри-ка, – сказал он матросу, – ведь это у пристани стоит наша «Вера»61.
– Так точно, – ответил матрос.
Мы все не могли понять ни того, как они узнают свою «Веру» в этом беспорядочном созвездии огоньков, ни того, почему это их обоих видимо беспокоит. Но для волгарей река была точно открытая книга, в которой они читали свободно.
– Плохо, господа, – сказал помощник капитана на наши расспросы. – «Вера» шла книзу и по расписанию должна быть в Астрахани. Ее вернули примерно из Царицына – значит…
– Что же именно?..
– Значит, что в Астрахани холера!..
И это оказалось правдой. Когда наш пароход тихо причалил к борту стоявшей у пристани «Веры», то уже всюду, в каютах и на палубах, говорили, что в Астрахани эпидемия в разгаре и люди умирают сотнями. Многие пассажиры роптали даже на то, что мы так беспечно пристаем к борту опасного парохода.