Я с одним из знакомых перешел по кинутым мосткам на «Веру», чтобы расспросить очевидцев… На нижней палубе, в так называемом четвертом классе, вповалку лежали мужики-рабочие. Это были люди с землистыми лицами, с выражением угрюмым и печальным. Когда нам приходилось порой переступать через них, они не двигались и только провожали нас недружелюбными взглядами; кое-где раздавалось сердитое ворчание… Не было слышно ни песен, ни шуток, ни гармони, ни обычных волжских разговоров. Какое-то тяжелое настроение нависло над этой толпой. Я приписал это тому, что эти люди недавно пережили голод; на низовьях Волги они искали обычного заработка и теперь возвращались оттуда в мрачном разочаровании.
Большинство пассажиров верхнего этажа, т. е. второго и третьего классов, ехали только от Царицына и Саратова и потому не могли нам сообщить ничего интересного. Одно было несомненно: низовья уже были захвачены эпидемией.
– Вот этот господин едет из Баку – спросите у него, – посоветовал нам один из собеседников.
Господин, на которого нам указали, стоял на корме и, облокотясь на перила, смотрел на темную реку. Вид у него был тоже задумчивый и угнетенный, и он не особенно дружелюбно повернулся ко мне, когда я, извинившись, предложил ему свои вопросы.
– Да, все правда, – ответил он неохотно… – Все правда! Холера в Баку и Астрахани. Я еду из Баку… выдержал карантин на «Девяти футах».
И вдруг, повернувшись совсем, так что электрическая лампочка осветила его бледное лицо, он спросил:
– Видели внизу… на палубе?..
– Бурлаков?
– Да… Они тоже выдержали карантин. Это первая партия выпущенных с «Девяти фут»… Первые ласточки. Погодите – двинутся еще остальные…
И он в общих чертах рассказал мне все то, что более подробно и точно изложено выше. Говорил он с перерывами, неохотно, не особенно связно, как человек, не оправившийся от тяжкого угнетения. Но вывод из разговора был совершенно определенный: он предсказывал неизбежные беспорядки по мере того, как эти тысячи народа кинутся из карантинов кверху по Волге…
Я пробыл дня три в Саратове, где тоже начиналась холера и уже назревали близкие события… Затем я вернулся в Нижний, и еще дня через два с низовыми пароходами пришли известия о холере и холерных беспорядках в Астрахани, в Дубовке, в Царицыне и в Саратове… Убивали санитаров, в некоторых местах прямо на глазах у господ губернаторов. В Саратове губернатор в самую критическую минуту уехал из города, и когда пришлось призвать войска, то не было ни его, ни полицмейстера. Войска были приглашены низшим полицейским чином (факт, установленный судом и оглашенный в газетах). Тем не менее войска все-таки были призваны, и опять полилась кровь, на этот раз кровь поверившей дикой легенде и усмиряемой войсками толпы, которая должна была впоследствии расплачиваться еще перед военным судом…
Сказка, правда, старая, повторявшаяся не раз. Но ведь много среди искусственно поддерживаемой тьмы бродит по свету старых сказок, которые, как легенда об антихристовой помощи во время голода, рождаются в изуверных умах, повторяются с недоумением и зарождающейся уже в народе критикой и падают в бессилии перед всякой попыткой культурной работы… Но холерная легенда, наоборот, получила видимое подтверждение на карантине «Девяти фут». Там она облеклась плотью и кровью и двинулась старым историческим путем: проследите последовательность возникновения холерных бунтов, и вы увидите, как они захватывали один город за другим снизу вверх. Как будто кто-то идет по великой реке и зажигает на ней пожар за пожаром. И действительно, это шли толпы истомленных людей, рассказывавших всюду самую настоящую правду о том, что было с ними на карантинах в Каспийском море…
В селе Работках (большая приволжская лесная пристань) я встретил знакомого водолива с остановившегося у пристани каравана. Это был необразованный, но разумный и приятный человек, который недавно женился на вполне грамотной и читавшей книги горожанке. Я был уверен, что здесь я встречу трезвое отношение к событиям. К моему удивлению, водолив был тоже во власти дикой легенды…
– Правда! – говорил он с упрямой энергией. – Господин!.. Владимир Галактионович!.. Верьте моей совести, потому что я сам это видел.
И он опять рассказал мне о том, как на «Девяти футах» держали людей без воды и припасов, здоровых вместе с больными, живых с разлагающимися трупами, а вместо хлеба, в самую страшную минуту, прислали гробы…
– Что же это значит?.. Кому нужно? Для чего?.. Как по-вашему?
Мне стоило большого труда объяснить ему и другим, что это была благонамеренная «обсервация, изоляция и дезинфекция», а не адское желание морить народ… Что чудовищного приказа морить людей ниоткуда не было и быть не могло, а были только циркуляры о беспрекословном повиновении неограниченной власти господ губернаторов. Ну а господа губернаторы, и вообще чиновники, в особенности облеченные экстренными полномочиями, имеют в виду прежде всего непременно переловить всех больных, изолировать их (то есть попросту арестовать) и затем уже облагодетельствовать по силе возможности лечением и дезинфекцией. Беда только в том, что весь механизм, находящийся в их распоряжении, отлично приспособлен для уловления и арестования больного и здорового человечества, но очень плох для лечения и уже совсем не имеет в виду других потребностей живого человека, в особенности человека простого звания, не всегда располагающего «карманными» деньгами. От этого происходит некоторое прискорбное несоответствие: ловят больных и в одиночку, и массами отлично… Ну а лечат плохо, кормить же иной раз совсем забывают… И от этого чиновничьи заботы становятся порой хуже и грознее самой эпидемии.
Но «невежественная толпа» этого не понимает, не хочет относиться спокойно к «маленьким недостаткам механизма» и кидается на докторов и санитаров как на ближайших исполнителей чиновничьей программы.
Я не имел в виду писать полную историю того времени, и ограничиваю свои воспоминания наиболее, по моему мнению, яркими и определяющими его эпизодами. Будущему историку не трудно доказать, что всюду в большей или меньшей степени повторялись те же мотивы: всюду администрация брала дело в свои руки, высылала возражателей и недовольных, приглашала «покорных» гласных и врачей лишь в качестве слепых исполнителей и затем принудительно осуществляла «указания науки» чисто полицейскими мерами, совершенно не считаясь с самыми ясными и законными требованиями жизни. Стоило врачам в Самаре и Саратове указать на то, что квас нужно варить из кипяченой воды, как все квасные посудины на пристанях внезапно, точно бурей, опрокинуты полицией, и тысячи бурлаков вынуждены были пить грязную воду прямо из волжских затонов, как будто она была кипяченая. И всюду, где строился холерный барак, – перед населением вставал призрак принудительного, при содействии полиции, водворения в это учреждение даже сомнительно больных и заболевших другою болезнью…
Результаты всем еще памятны: в Астрахани, в Дубовке, в Царицыне, в Саратове, не считая мелких городов и поселков, население жгло холерные больницы и бараки. В одном месте фельдшера облили керосином и зажгли, докторов и сиделок убивали, в Саратове убили реалиста Немурова, который заступился за санитара…
Потом начался суд… Ввиду «важности обстоятельств» это был суд военный, и в одной Астрахани он приговорил: 20 человек к смертной казни через повешение, 22 человека – в каторжные работы на 15 лет, одного – на 20 лет, двух – на 12 и 33 человека – к меньшим наказаниям62.
И, как всегда в таких случаях, – двери суда были тщательно закрыты от гласности. Почему? Потому, конечно, что перед судом должны были предстать действия господ «высших губернских администраторов», а это могло уронить их престиж. Одной из гибельнейших сторон нашего бюрократического строя является полное отсутствие обобщающего и контролирующего аппарата. Суд играет эту роль во всех странах. Но у нас поучительные черты из деятельности г-д губернаторов астраханского, бакинского и саратовского прошли в закрытом помещении и только смутными отголосками проникли в общество… А затем все это было сдано в архив, и никому не пришло в голову свести на очную ставку хотя бы данные, добытые судебным следствием, с донесениями самих господ губернаторов.
А г-да губернаторы, разумеется, торопились установить свою собственную точку зрения: и в страшных размерах, которые приняла эпидемия, и в холерных бунтах оказались виновными все факторы местной жизни, кроме того, который присвоил себе наибольшую власть, а значит, принял и наибольшую ответственность за последствия… У нас вышло, что власть принадлежала администрации, а ответственность предоставлялась общественным учреждениям. Как только холера ослабела, народ перестал умирать и волноваться, а бунтовщики были рассажены по тюрьмам, – так господа губернаторы немедленно пустили в ход свое властное обвинительное красноречие. Едва ли следует удивляться, что самыми строгими судьями явились при этом губернаторы Бакинской и Астраханской губерний…
Г-н Рогге (вернувшийся из горных местностей?) тотчас же сделал гласное («пропечатанное» в газетах) внушение врачам, которые, по его мнению, не были на высоте положения (если г-н Рогге действительно был в горах, то немудрено, что он чувствовал себя гораздо выше!), а г-н Тевяшев в Астрахани отчитал гласных думы. «Его превосходительство, – почтительно сообщалось в хронике местных газет, – сказал, между прочим, что он не принял гласных в тот раз, когда, после бунта, они пожаловали выразить свое сочувствие (удивительные люди!), – потому что они не оправдали надежд, возлагавшихся на них во время бунта: не решились идти повлиять на толпу»… Правда, история не говорит о том, чтобы и сам г-н губернатор на это решился, а астраханские жители говорили совсем другое, но это, по-видимому, нисколько не влияло на величавый тон губернаторской речи. «Не умолчу, – сказал далее его превосходительство, – что некоторые лица из торгового сословия позволили себе неуместные и неблаговременные разговоры. А в последних надо быть очень осторожными…»