– И?
– И помню, среди белого дня было, Мацюсь от парикмахера выходил. А я выходила из прачечной рядом. Около площади, в павильонах. Он довольный был, разговаривал по мобильнику с кем-то, помню, такой большой телефон. И тогда подъехал Кальт на машине. Мацюсь разговаривал по телефону, веселый, что-то там у них как раз получилось, у них постоянно что-то получалось, а Кальт подошел и выбил у Мацюся тот большой телефон из руки и ударил его по лицу, и только тогда я заметила, что у него на руке кастет.
– Кальт?
– Да, Кальт. Серебряный кастет. Мацюсь потом несколько дней из дому не выходил. Приятели над ним смеялись, что, мол, красавчиком он уже никогда не будет. Но если честно, то красивым он никогда и не был. Но важно то, за что Кальт его бил. Орал на полгорода. Педофилии в Зыборке не будет, кричал. Блядства в Зыборке не будет. Молодая девушка – это святое, орал.
– Почему? – спросила я.
Она качает головой. Показывает мне бутылку. Я тоже качаю головой.
– Не знаю почему, люди разное говорили, но он в любом случае такое ненавидит, и многие от него за такое получили по голове. Томаш утверждал, что Кальт – человек старой бандитской школы.
– И во имя принципов он теперь их убивает? За то, что сделали семнадцать лет назад?
– Может. Но он и нам дом поджег, Юстина, комнату детей. Злу причины не нужны.
– Я должна найти Мацюся, – я встаю, словно сразу же собираюсь идти его искать.
Агата кладет руки на стол, широко расставляет пальцы. На что-то глядит сквозь них. Вздыхает, смотрит на стоящее в углу пластиковое ведро, наполненное водой.
– Не хочу этим заниматься, в жопу это, – пожимает плечами.
Я на самом деле не до конца понимаю, о чем она говорит.
– Я прежде всего забочусь о Томеке, Агата, – добавляю я.
– И что тебе труп скажет?
– У него было мясо на зубах, у Берната, верно? Человеческое мясо?
– У цыган всегда есть причина, чтобы мутить воду. А лучше всего замутить воду – это выбрать того, кто больше всего этим интересуется, пишет об этом, и засунуть ему в голову всякую фигню, – говорит Агата.
– Это правда, но пойми, он прожил там месяц. Месяц. Я имею в виду старого Берната. Потому, возможно, и Мацюсь… понимаешь? Я не могу этого не проверить.
– И где ты хочешь это проверять?
– Когда мы были с Гжесем у того мужика в лесу, у Ведьмака, он жаловался, что потерял буксировочный трос. А домохозяйка ксендза нашла трос на том месте, где пробста похитили. Под домом Берната.
– Что ты говоришь, Юстина, я не пойму. Ты, кажется, просто хочешь, чтобы одно с другим состыковывалось, и веришь в тех, кто тебя ловчей, – в ее взгляде снова растерянность, словно она заснула и вдруг резко проснулась.
– Мама, – голос Йоаси доносится с середины лестницы. Когда один из них заговаривает, я постоянно подпрыгиваю на стуле. Они постоянно сидят в своей комнате, попеременно у общего компьютера, молча, не выходя даже на обед, потому что Агата позволяет им есть у себя. Из-за этого, когда кто-то из них откликается, слова их звучат, как голоса призраков – как вот сейчас.
– Что случилось? Что, милая? Что ты хочешь? Хочешь поесть? – спрашивает Агата, встает и открывает холодильник.
– Мама, я уже не могу. Я хочу пойти в школу, – отвечает девочка, опираясь о стену. У нее восковое, бледно-желтое лицо, цвета пергаментной бумаги для выпечки, на лице кривая гримаса, она кажется больной.
– Это для безопасности, котенок, – Агата показывает ей рукой, чтобы подошла.
Девочка подходит, вернее, подплывает по воздуху. Агата кладет одну руку ей на лоб, вторую – себе. Потом причмокивает губами и с неудовольствием качает головой.
– Тогда я, наверное, должна сидеть где угодно, но не в своей комнате, потому что именно туда и бросили бутылку, – отвечает Йоася.
Конечно, это правда. Одна из самых частых и глупых ошибок людей – это предположение, что одинаковое зло не может произойти дважды. А оно – может.
– У тебя температура, – говорил Агата Йоасе и снова прикладывает ей ладонь ко лбу.
– А когда я выздоровею, я пойду в школу? – спрашивает Йоася.
– Пойдешь, котенок. Пойдешь. Но пока что – давай полечимся. Дай мне… – Она хочет меня о чем-то попросить, но встает, открывает один из шкафчиков, вынимает корзинку с лекарствами. Ищет что-то, вынимает таблетку, ставит воду для чая.
– Садись, – легонько подталкивает Йоасю в сторону стула.
Я ловлю себя на том, что все жду, когда Агата сломается, расплачется, начнет орать. Бить о стену посуду. Порой, глядя на нее, мне кажется, что этот момент вот-вот наступит, что эта разрядка – вопрос нескольких секунд. Но нет, это всегда проходит, каким-то внутренним механизмам удается ее успокоить, отодвинуть от края, разгладить. Возможно, она ломается только наедине с собой. Может, делает это, а потом старательно после себя прибирает, а в доме особо никто не считает чашки и тарелки. Может, я люблю ее именно за это. Она совершенно другая, не такая, как люди, которых я знаю. Люди, которые говорят всем и каждому обо всем – и очень громко. Которые не могут прожить и одного дня без публичного нервного срыва.
– Ты понимаешь, что я имею в виду? – спрашиваю я Агату.
– Понимаю, Юстина, но у меня сейчас есть дела поважнее, извини, – отвечает она, показывая на Йоасю.
– Ты странно пахнешь, мама, – говорит Йоася.
– Тебе кажется. Это жидкость для мытья полов, – отвечает она, нарезая лимон.
– Но ведь пол чистый, – показывает Йоася пальцем.
Что-то слышно, какой-то звук влетает в кухню, вскальзывает откуда-то сквозь маленькую трещинку. Словно плач, принесенный ветром. Из леса, чья полоска маячит между домами. Но, может, мне только так кажется.
– Я поеду туда, – говорю я ей, словно спрашивая о разрешении.
– Слушай, подожди парней. Это небезопасно. Неважно, что они тебе наговорили, но это небезопасно, – отвечает она.
– Нет, я должна сделать это сейчас. Мне нужно поехать – и быстро.
Звук нарастает, словно доносится не снаружи, а из моей головы, словно поселился рядом с барабанной перепонкой.
– Слушай, правда, подожди их, прошу, – повторяет она, заливая кипятком выжатый в стакан лимонный сок.
– Что небезопасно, мама? – спрашивает Йоася.
– Выходить из дома, когда ты болен, – говорит Агата.
– Тетя Юстина больная?
– Нет, ты больная.
Звук становится все громче. Немного похож на призыв, немного – на песню. Он доносится из леса, я вдруг становлюсь совершенно в этом уверенной, из леса, который вырос у меня в голове и заплел все корнями и листьями, который тихо шумит рядом с моими барабанными перепонками.
– Я больна именно из-за постоянного сидения дома, мама, – слышу я Йоасю, но это странное пение из леса заполоняет все, отсекает меня от всех прочих звуков. Я проверяю карманы, на месте ли ключи.
– Скажи им, куда я поехала, – говорю я.
Она что-то кричит, но все заглушает пение. Я все еще его слышу, когда бегу в сторону машины. Оно становится все громче, и чем явственней я его слышу, тем больше оно фальшивит, хрипит и шумит.
– Заткнись. Заткнись уже, – говорю я, когда поворачиваю ключ в системе зажигания.
Стон не реагирует.
Миколай / Умелый в несмотрении-2
– Сейчас? – шепчет Гжесь.
– Позже, – шепотом отвечает отец.
– Он спрашивал, нужно ли нам еще.
– Кто?
– Малолетка. Только я же тебе говорил: если слишком долго лежит в холодильнике, потом оно не действует.
– Я в этом не разбираюсь.
– Я тоже.
– Нет, больше не нужно, – говорит, подумав, отец.
– Точно?
– Точно, – кивает отец.
Естественно, я малейшего понятия не имею, о чем они. Как обычно, разговаривают так, будто меня тут нет. Я учусь не обращать на такое внимания. Мы сидим втроем за тем же столом, что и во время последнего визита. И, в принципе, все точно так же, как во время последнего визита: те же люди за соседними столиками разговаривают с теми же посетителями, тот же свет за тем же окном, тот же охранник рядом с теми же дверьми. Только отец другой. Он в ярости. Показывает это. У него немного подрагивает нога. Он сует большой палец в рот, словно собираясь скусить заусеницу.
Свешивает голову, всматривается в расставленные на столике ладони.
– Ты получил передачу? – спрашиваю я его, чтобы спросить хоть о чем-то.
Он словно выныривает из плохого сна.
– Половину забрали, – отвечает, отуманенный, словно бы его кто-то ударил.
– Потому-то мы столько и послали, Агата как чувствовала, – говорит Гжесь.
– Мы даже подарков не разнесли как обычно, – говорит отец.
– Завтра за ними поеду. Нельзя получить все. Нормально. Важно, чтобы ты держался, – отвечает Гжесь.
– Я держусь. Шоколад – хороший. Но я не могу столько. У меня тут сахар проверили – есть проблемы, – отец подергивается все сильнее, в его движениях проступает аритмичность, на миг мне становится страшно, что он вот-вот обрушится в приступ эпилепсии.
– Ну видишь же, мы все тут. Все на месте, – Гжесь, в свою очередь, расслабляется, словно бы его стресс перешел к отцу, он потягивается, забрасывает руки за голову.
– Кроме меня, – говорит отец.
– Кроме тебя, – кивает Гжесь.
– Я тоже – не на месте, – замечаю я.
– Что? – спрашивает отец.
– Я – не на месте. Юстина не на месте, – говорю я ему. По крайней мере, он отреагировал, развернулся в мою сторону, когда я что-то сказал.
– Херню несешь, как всегда, – отец поворачивается ко мне так резко, что вздрагивает стол, его металлические ножки, ударяя в линолеум на полу, издают глухой звук, охранник поворачивается в нашу сторону.
– Я просто говорю, что мы тут не у себя. Только и всего, – качаю я головой.
Отец увеличивается, растет вместе со своим гневом, от его подпрыгивающей ноги трясется обшарпанная крышка стола, гнев его – ртуть в приложенном к печи термометре.
– Ты делаешь что-нибудь? По дому? Вообще? Что-то, о чем ты мог бы сейчас мне рассказать? Делаешь что-то? Работаешь? А сегодня ты что делал? Встал ли ты сегодня, сделал ли что-то? Или, как обычно, несешь херню?