Лес холодный, хрустит под ногами, и кажется, словно кто-то сделал его из старой бумаги, и когда прикасаешься рукой к дереву, кажется, что касаешься пустого внутри, спрессованного куска картона.
Вы шли тогда на север, а потом свернули в лес. И как, ты думаешь, тебе найти этот дом, идиотка, что если он спрятан даже от людей, которые тут живут? Этот дом, скорее, сам найдет тебя.
Та девушка. Действительно ли все дело в ней? Миколай никогда не говорил мне о ней или о других девушках. Сперва я была ему за это благодарна, честно. Есть люди, которые любят рыться в прошлом своих партнеров, а потом не могут заснуть, потеют, вертятся с боку на бок с бьющимся сердцем, потому что продолжают представлять их – причем куда отчетливее и яснее, чем себя.
Он говорил что-то вроде: была такая Дарья, я потерял с ней девственность, она – моя первая девушка. Ну и классно, отвечала ты, я свою потеряла с неким Бартеком, который занимался виндсерфингом, а сейчас я даже не знаю, жив ли он. Это никогда не имело ни малейшего значения. Он неохотно отвечал, что, мол, я совершенно права.
А потом он сказал тебе, что она мертва. Просто дома за ужином. Ты сказала, что тебе жаль; он не ответил совершенно ничего и не стал отвечать на твои вопросы, а потому где-то неделю ты жила в убежденности, что Дарья умерла недавно, что Миколай узнал об этом буквально сейчас, от каких-то старых знакомых. И только неделю спустя, когда ты несмело спросила, будет ли он ехать на похороны, он ответил удивленно, что она мертва уже давно.
Многим позже, за два месяца до приезда в Зыборк, вы были на выходных на море. Шли по пустому пляжу, против ветра, было свежо после дождя, вы шагали в заходящее солнце, которое напоминало след от огромной бомбы, полной краски, плеснувшей теперь на каждое разбросанное по небу облако. Все прочие сидели в палаточном городке в Дембках. Но вам эти прочие надоели, а потому вы взяли машину и поехали на несколько десятков километров дальше по побережью. Тогда ты уже ему изменяла. И думала, сука, как можно кому-то изменять, а потом идти с ним по берегу моря против ветра. А он сжимал твою руку, и ты еще подумала, что сильнее других мы сжимаем руки тех, кто нас обманывает. И тогда-то он сказал: та девушка из Зыборка. Словно что-то предчувствовал. Та девушка, она умерла, когда я с ней был. То есть в тот вечер, когда она умерла, я как раз с ней порвал.
Ты на миг задумалась (и каждый бы задумался, но ты, конечно же, едва не спросила), умерла ли она потому, что вы расстались.
Он отпустил твою руку и поднял что-то с земли, камешек, раковину, ты не помнишь – что. Ее убил и изнасиловал один парень. Он уже тоже мертв.
Отчего ты не рассказывал мне об этом раньше, спросила ты. Дура. Будто обо всех подобных вещах нужно говорить в первые месяцы знакомства.
На самом-то деле, сказал он еще, на самом-то деле я не говорил тебе никогда о том, что было раньше тебя, потому что не было о чем говорить. Со времен Дарьи я не был ни с кем больше месяца-двух. То есть ты ни с кем не был, уточнила ты. Да, я ни с кем не был, сказал он.
Ну, ты в этом совсем неплох, ответила ты. Немного, чтобы ему стало приятней. Немного – чтобы изгнать из этого момента ту несчастную убитую девушку.
Ты подумала тогда – может, сейчас он был бы с ней. А может, был бы здесь с кем-то совсем другим. Но то, что с ним случилось, – это ошибка. Все, что он пережил дальше, последствия той ошибки. Как и ты. В правильной версии реальности тебя бы тут не было.
Ты теряешь на миг равновесие, в последний миг хватаешься за дерево. Уже темно, ночь быстра, она бежит к тебе. У тебя есть только фонарик в телефоне. Ты решила заблудиться в лесу и не взяла ничего попить и поесть.
Только когда ты стоишь, опершись о дерево, вспоминаешь вдруг, что оно вот-вот на тебя упадет. Вместе со всеми остальными. Что ты должна идти как можно быстрее.
Вместе с темнотой в лесу пробуждаются звуки. Хруст, свист, стук. Призывы. А прежде всего – шум. Шум от деревьев. Ты должна повторять себе, что не можешь каждую секунду останавливаться и прислушиваться. Что ты должна идти. Даже если ты будешь ходить по этому лесу целую вечность.
Кажется, кто-то идет к тебе. На границе света, отбрасываемого фонарем, в конце тропинки, которую ты видишь – словно бы след движения. Мигом позже – звук, что-то падает в большую кучу шелестящей листвы. Звук оторван от своего источника, обманывает насчет себя, обещает нечто, чего нет.
Его голос разносится, отражается от деревьев и земли и двоится, троится эхом; неподалеку должно быть озеро, думаешь ты, и потому звук так далеко летит; тут всюду есть озера; озера – это просто следы от чего-то большего и убийственного.
Можешь ли ты вообще предполагать, что случится, когда ты туда доберешься?
Есть ли у тебя с собой хотя бы что-то, что можно использовать как оружие? Нет, у тебя есть гигиенические салфетки, телефон и зажигалка.
Сейчас ли следовало свернуть в лес? Или, возможно, через двести метров?
Когда ты видишь подвешенный в конце дороги свет, думаешь, что у тебя остановится сердце. В воздухе висит цифра. Это пометка флуоресцентной краской. Белизна бревен, уложенных в пирамиду у дороги, были они тут, когда вы шли здесь в последний раз? Ты и правда не могла подождать Гжеся?
Из хороших новостей: у тебя все еще есть связь на телефоне. Одна полоска.
Человек всегда уверен, что зло случается в темноте. Это генетическая память, впечатанная в самое дно мозга. Невозможно совершенно сбежать от этого, особенно кому-то, кто вырос в полукилометре от электростанции Секерки. Ты не можешь убежать от этого, хотя и знаешь, что истинное зло может не прятаться. Ему не нужно.
Они делали это посреди белого дня, всегда в тринадцать часов, сказал Кирилл. И хотя мужчина, который на несколько минут впустил ее на ту виллу на Саской Кемпе, сделал это поздней ночью, нетрудно было представить все это при свете дня. Кирилл был прав, на втором этаже напротив окна висела копия «Танца в Буживале» Ренуара. Но зло было не только в комнате с картиной, зло было всюду, на всех этажах.
– Я совершенно не знаю, что тут происходит, – сказал мужчина, который открыл ей тогда дверь, седой и хрупкий, как старая птица, в большой черной куртке с большим логотипом охранной фирмы – это было смешно и немного печально, поскольку он не выглядел тем, кто сумеет защититься хоть от чего-то.
Теперь в лесу под ногами поскрипывает иней. Дыхание вырывается клубами, заслоняя поле зрения, вставая вокруг. Ты рассчитываешь на память, но страх отбирает ее у тебя. Там и правда что-то было, но что?
Тогда, на Саской Кемпе, на вилле того, что Кирилл называл Клубом Винни Пуха, ты чувствовала это при входе, на кухне с мебелью из IKEA, с коробками чая и кофе на столе из ДВП и с одиноким, наполненным камнями электрическим чайником. Шкафчики были почти пустыми, несколько разрозненных тарелок и вилок, какая-то банка с белым порошком. Ты понюхала, взяла на палец – соль.
– Вы говорите, что это криминальное дело? – дед стоял за тобой, держал в руке фонарь, несмотря на включенный свет, и ты чувствовала, что он притворяется глупым, прижимая к груди тысячу злотых, которые получил за то, что открыл дверь.
В кухне не было ничего. Кроме холодильника. В холодильнике – несколько бутылок шампанского Moet & Chandon. И шоколадки, бельгийские.
– Это дорогое шампанское, – сказала ты самой себе, а дед ответил:
– Я в этом не разбираюсь, извините.
Теперь в лесу память говорит тебе: смотри на деревья. Что-то было прицеплено к одному из деревьев. И оно подсказывало, где ты должна свернуть.
Ты пытаешься просчитать в памяти, сколько вы шли. Но не помнишь. Тогда ты не думала о том, чтобы считать шаги.
Тогда, на Саской Кемпе, зло было в ванной, где на пластиковой полке около слива лежала куча неоткрытых маленьких шампуней и жидких мыл; и рядом с ванной, с гидромассажем, декорированной бурой линией камня и грязи в двух третях своей высоты, и в ящичках под мойкой, где высились стопки белых полотенец и халатов фротте. Обычно они снимали и делали это наверху, говорил Кирилл. Двое-трое человек и столько же мальчиков, реже – девочек, от восьми до тринадцати, не младше и не старше. Но порой развлечение переходило и в ванную, в сольном варианте, когда кто-то говорил, что хочет, чтобы его ангелочек его помыл. Зло обитало в ванной. Это была довольно симпатичная ванная. Белый кафель, вычищенный пол. Действительно симпатичная ванная.
Сейчас, в лесу, ты задумываешься, зачем ты вообще об этом думаешь. Зачем пытаешься убедить то зло, которое находится перед тобой, чтобы оно не подходило к тебе, потому что ты видела зло еще худшее. Зло – это зло. Оно находится во многих местах одновременно. Обретает множество форм. Зло – оно словно Святой Дух.
Лай собаки приводит к тому, что ты непроизвольно подпрыгиваешь и едва не спотыкаешься о выступающий из земли корень.
Лай, пока что единичный, напоминает тебе: смотри на деревья. Ты смотришь. Скоро, буквально через несколько шагов, находишь. Как ты могла забыть? Маленький крест на дереве, сбитый из двух планок. Под деревом – сгоревшая кладбищенская свечка. Теперь ты уже знаешь. Входишь глубже в лес. Собака лает снова. И снова.
Тогда, на Саской Кемпе, зло было на втором этаже. Пустые, без мебели комнаты. Ты словно осматривала сдающийся внаем дом. Много деревянных дверок, много ящичков, спрятанных в стене. Ты открывала эти ящички, хотя мужчина, который стоял за твоей спиной, сопел и фыркал, что, мол, нельзя. За дверками была пустота, пыль, один раз – электрические пробки. Чтобы добраться до зла, нужно пройти сквозь множество пустых комнат, подумала ты тогда.
Картина висела на втором этаже, напротив окна.
– Отчего это вас так интересует? – полюбопытствовал дед.
– Кто снимает дом? – спросила ты.
– Какая-то фирма, ну, тут каждый дом за какой-то фирмой – а что там за фирма, так я и не скажу, – ответил он. Все еще держал руку в кармане, в котором спрятал деньги.