Кровать, большая – словно в отеле, – занимала большую часть комнаты. Покрытая твердым, ровным, белым матрасом. Без покрывала, без постели. Ты машинально поискала пятна. Хоть чего-то. Смотрела в окно на улицу. Смотрела на пустые прикроватные тумбочки. Смотрела на белое платье и красный чепец, и на рыжие волосы женщины на картине, и на светло-желтую шляпу мужчины, который с ней танцевал.
А потом заглянула под кровать.
Сейчас в лесу ты знаешь, куда идешь. Собака лает как сумасшедшая. Ты видишь, все отчетливее видишь стены дома, ямы окон. Останавливаешься на миг. Гасишь фонарь. Ждешь собаку, пока та подбежит, чтобы кусать и рвать. Ты приседаешь, щупаешь руками землю, поднимаешь с нее что-то, что выглядит как толстая палка. Чувствуешь ее холод через перчатку.
Еще пара шагов вперед. Ты вспоминаешь, что было внутри дома этого человека. Образа Богоматери, свечи, мотыги, лопаты, грабли. Вспоминаешь детей. Делал ли он все это при детях?
Тогда, на Саской Кемпе, под кроватью была пыль в толстых скрутках, никогда и никому неохота засовывать пылесос слишком глубоко.
– Что вы делаете? – спросил дед. – Ну, уважаемая, что вы делаете?
– Спокойно, – сказала ты ему, и тогда он на миг успокоился.
Ты сунула правую руку под кровать, чтобы вынуть это, аккуратно поймать двумя пальцами, придвинуть к себе, а когда ты это увидела, то замерла, села, прижалась к стене.
– Что случилось? – спросил дед.
Ты покачала головой. Чувствовала, что стала белее снега.
У них всегда было вдоволь игрушек, наручников, вещичек из секс-шопов, но не только из секс-шопов, были у них и маленькие гвоздики, пинцеты, рыболовные крючки, были у них всякие вещи, но сейчас – наверняка там их уже нету, говорил Кирилл. Наверняка ничего там уже нет. Ничего не найдешь, говорил он. Нет и шанса. Они знают, что делают – и это хуже всего.
Тогда ты была готова. Тогда у тебя с собой в кармане был целлофановый пакетик с зиппером – хоть столько-то.
– Что это? – спросил дед.
– Еще один вопрос, и начнете отдавать мне деньги! – крикнула ты, а он сжался и схватился за карман.
Зло порой прячется в обычных предметах. Обитает в них и ждет. Оно – пистолет в руке, топор под стеной. Палка в руках.
Сунутые под кровать детские трусики с Дональдом Даком и маленьким бурым пятнышком, о котором уже сложно сказать, от чего оно.
Теперь в темноте лает собака, и ты хочешь верить, что удержишь ее на расстоянии палки, что она не подойдет ближе. Ты идешь вдоль кирпичной стены. Принюхиваешься. Не чувствуешь бензина или моющих средств, как было в последний раз. Чувствуешь только снег. И сажу. И гнилую листву. И что-то еще. Каждый твой шаг – словно давишь каблуком маленькое стеклышко.
Тебе хочется крикнуть, но собака перестает лаять, а ты слышишь два слова, произнесенные мужчиной:
– У меня оружие.
Ты поднимаешь руки вверх и говоришь:
– Я – Юстина Гловацкая. Я тут уже была.
– На колени, – отвечает голос. – На колени и молись.
Ты становишься на колени, как он и приказывает, все еще держишь телефон в руках, но мужчина быстро вынимает его из ладони и, кажется, прячет в карман, ты не слышишь, чтобы трубка просвистела в воздухе, упала в снег.
– Молись, – говорит голос.
– Я Юстина Гловацкая, – отвечаешь ты.
Что-то холодное и металлическое, кончик чего-то длинного вжимается тебе в шею, а ты прикидываешь, узнало бы тело эту форму, если бы тебе не было известно понятие оружия.
Страх появляется чуть позже.
– Молись, – говорит мужчина.
– А потом мы пойдем? Куда? – тихо спрашиваешь ты.
Чернота так жадна. В лесу, холодной ночью.
– К Черному Потоку, – говорит голос. – Не бойся. Там неглубоко, всего лишь по шею.
Миколай / Каратель
– Где Юстина? – спрашиваю я, видя, что ее машины нет под домом.
– Это твоя жена, не моя. Пойдем, сперва нужно поесть, – говорит он, открывая дверь.
– Сперва? – спрашиваю я.
Он не отвечает, идет в сторону гаража, открывает его ключом, повешенным на цепочке, что свисает из кармана: толстым и поржавевшим, тем самым, который мы использовали, чтобы открывать гараж двадцать лет назад. Все собаки лают как обезумевшие, наверняка видят что-то далекое и опасное, висящее в воздухе, все, кроме Рокки, который тихо попискивает, спрятавшись под лестницей. Я хочу увидеть, что там, но вижу только небо, серо-бледно-синее. Вижу птиц, которые выписывают круги по этому небу. Может, они и правда что-то пишут мне – то, что я должен прочесть. А может, это никакие не птицы, но изъян в моем глазу.
– Сперва? – спрашиваю я снова, идя в сторону гаража.
Там пахнет смазкой, углем для растопки и сечкой для свиней, под стеной стоят связанные пластиковыми веревками джутовые мешки. Я иду по прикрытой досками яме в сторону деревянного стола, на котором лежат грязные инструменты. Гжесь уже в яме, посвистывает. Переставляет предметы, что-то ищет.
– Сперва? – спрашиваю я в третий раз.
– Спокойно, – отвечает он. Стоит наклонившись, с руками в целлофановом мешке, полном каких-то предметов. – Поедешь со мной кое-куда.
– Я никуда не еду. Хочу подождать Юстину, – отвечаю я.
Гжесь распрямляется. Что-то щелкает у него в спине. Он шипит от боли. Кто-то открывает дверь в подвал.
– Кто там? – спрашивает Ясек.
– Это я! – кричит в ответ Гжесь. – Не бойся.
Только теперь я вижу, что` Гжесь держит в руках. Буксирный трос, грязный от смазки, свернутый в лассо. Мы снова выходим на улицу, Гжесь прячет трос в багажник. Потом снова возвращается в гараж, я иду следом, он приседает, ищет что-то в куче коробок и емкостей под деревянным столом.
– Отец – тяжелый мужик. Может и хорошо, что ты его слегка осадил. Мы когда-то тоже сошлись на кулаках. Тебя тогда не было. Он только-только начал с Агатой ходить, – говорит Гжесь.
Встает. Это маленький ящичек для инструментов. Не знаю, почему он выбрал именно его. Как не знаю и то, зачем тот ему нужен.
– Знаешь, отец – он таков, каков есть. Но он отчасти прав, – говорит он, снимая шапку и вытирая лоб.
– В чем? В том, что я ничего не сделал? Я отдал тебе деньги, на которые мы должны были вернуться в Варшаву. Я спас твою задницу, – подхожу я к нему на шаг.
– Нет, Миколай, я не об этом, – говорит он.
Он замолкает, как видно, горло у него узковато для того, что он собирается сказать. Для того, что он имеет в виду. Собаки лают еще громче. Небо над нами – как сталь. Он поднимает голову, чтобы не смотреть на меня, пока станет говорить.
– Помнишь те комиксы? С Карателем? Ты их читал, пока был маленьким.
– Что?
– Они у меня остались. Дома лежат. В подвале. Те, что потолще. Мега Марвел. Помнишь их, нет? – говорит он и снова открывает багажник.
Я разворачиваюсь в сторону дома, смотрю на него, словно на картинку-загадку. Словно на 3D-рисунок. Не могу сосредоточить взгляд.
– Каратель мстил, – говорю я.
– Не только, – отвечает Гжесь и закуривает.
Агата выходит из дома, становится в дверях.
– Она поехала к Ведьмаку! – кричит Гжесю.
– Юстина? – спрашиваю я.
– Зачем?! – кричит Гжесь.
Я быстро вбегаю в дом, не снимая обуви. В коридоре темно, единственный источник света находится в кухне. Выключатель не реагирует.
– Вбила себе в голову, что он знает о чем-то, – Агата кладет на стол тарелки, высыпает на них картошку, курятину в соусе. Гжесь садится, начинает есть, даже не сняв куртки.
– Что он ей не все сказал, когда она была у него в последний раз? Вот она упертая, – Гжесь смеется, качает головой. – Ты без нее просто помрешь, вот честно. – Он поворачивается ко мне с полным ртом еды и тычет пальцем в табурет.
– Поехали за ней, – говорю я.
– Спокойно, – отвечает Гжесь.
– Она у того цыгана была. Того, что приехал к «Подзамчью». И тот ей сказал, что Мацюсь к нему приходил, – Агата не ест, отпивает вместо этого глоток кофе. Гжесь возвращается к еде.
– Он ей ничего не сделает, просто замучает своими проповедями, – не пойму, говорит ли Гжесь мне или своей тарелке.
– Тогда я сам за ней поеду, – я иду к двери. Гжесь останавливает меня на пороге, хватает за куртку, тянет к стене рядом с дверью в подвал, хватает за плечи, прижимает.
– Пусти меня, нахуй, – говорю я.
– Ничего с ней не случится. У нас есть работа. Мы должны кое-что сделать. Успокойся, – говорит он.
– Ага, конечно, ничего не случится. Ты его видел. Слышал, что он говорил, – отзываюсь я, а Гжесь сжимает меня все сильнее.
– Поверь мне, – говорит.
И как раз тогда я поворачиваюсь и бью его в морду.
Хуже всего мы контролируем едва приобретенные рефлексы.
Всегда, когда я об этом думаю, мне кажется, что моя рука очень легкая. Что кости ее пустые, словно у птицы. Что если бы мне пришлось кого-то ударить, то пальцы сломались бы об его голову.
Но моя рука вовсе не легкая и пустая, и знает об этом лучше моей головы. Гжесь отшатывается назад, хватается за нос, между его пальцами видна кровь. Агата стоит за моей спиной. Гжесь прижимает ладонь к лицу.
– Что-то ты разошелся.
– Не говори мне, сука, что я должен делать.
– Это сегодня? – спрашивает Агата.
– Сегодня, – отвечает Гжесь. Опускает ладонь, кровь впитывается в его щетину, стекает по верхней губе.
Он возвращается на кухню, берет тряпку для посуды, вытирает ею кровь. Агата с омерзением вырывает тряпку из его руки.
– Вот ты дурак, – говорит ему.
«Ты мог это остановить». Не знаю отчего, но вспоминаю голос того мужика из лесу. Ведьмака или как там его называют. «Ты мог это исправить». Тогда, прежде чем я его ударил, что-то двигалось у него во рту, что-то черное, чего я не видел, но именно оно и произнесло эти слова. Когда я прыгнул на него, то прежде всего хотел убить это нечто, раздавить его вместе с зубами.
Знал, что это нечто – черно и вертко, как червяк. Вынимаю телефон. Звоню Юстине.
– Тайсон, блин, нужно себя контролировать, парень, – Гжесь снова садится за стол.