Сигнал, второй, третий.
Когда у тебя работает воображение, то непросто отделить предчувствие от испуга. Потому пророками и ворожеями становятся идиоты. Воображение не забивает им передачу. Если они видят в голове нечто, о чем не думали, то, значит, оно раньше или позже, но произойдет.
Четвертый, пятый, шестой.
– Ешь, – Агата показывает на тарелку со все еще исходящей паром едой. Я не голоден, не могу представить себе, что когда-то буду.
«Абонент временно недоступен».
– Я еду за ней, – заявляю.
Гжесь не поднимается.
– Слушай. Слушай, все ок. Сядь. Мы поедем за ней потом.
– Потом?
– Через час-другой. Сядь, поешь, сука, ты вообще ел сегодня? – спрашивает он.
Еда все еще горячая. Я беру немного в рот, а потом выплевываю в ладонь. Встаю, мою ладонь под краном.
– Вот свинья, – говорит Гжесь с полным ртом.
Я вдруг понимаю, что не поеду за ней. Не на чем. Юстина взяла нашу машину, осталась только его. И ключи – в кармане брата.
– Через час-другой. Нужно кое-что сделать. Успокойся. Послушай. Помнишь, как Юстина спрашивала, откуда у него бензин, еда, одежда? В лесу бы он этого не нашел. Помнишь? – спрашивает Гжесь.
– Что с того?
– А то, что это мы ему даем. Мы его всем обеспечиваем. Я и отец. Он ничего ей не сделает. Я знаю, он странный. Но никто ей ничего не сделает. Садись, сука, не хочешь есть – не ешь, но, по крайней мере, не стой надо мной! – кричит он.
– Почему вы это делаете? – спрашиваю я Агату.
– А что, детям нужно было от голода помереть? – отвечает она вопросом на вопрос.
– Почему не сказали Юстине? – спрашиваю еще, но мне никто не отвечает.
Гжесь берет кусочек хлеба, чистит тарелку от соуса из-под курицы, заканчивает есть, встает. Вытирает губы от еды и засохшей крови. Агата подходит и хватает его за руку. Прижимает ее к своей грудной клетке. Очень странный жест. Они смотрят друг на друга, словно влюбленные в сериале. Агата, кажется, хочет что-то сказать, но молчит. Наконец отпускает его руку, он вытирает ту о рубаху.
– Через час-другой мы поедем за ней. Если она за это время не вернется. Обещаю, что если она не вернется, то мы за ней поедем. Клянусь тебе всем, чем угодно, клянусь могилой мамы. С ней ничего не случится. Пойдем, – говорит он.
Снаружи куда холоднее, чем полчаса назад. Срывается ветер, ледяной и злой. Теперь он летит над Зыборком, ломая голые ветки деревьев, вырывая мусор из-под выпавшего снега и унося его с собой. Ветер очень громкий. Собаки некоторое время пытаются его перекричать, но не справляются. Прежде чем я открываю дверь машины, они замолкают: может, напуганы, что ветер унесет и их тоже.
– В чем дело? – спрашиваю я, когда мы уже в машине.
– Ты хочешь все исправить? – спрашивает Гжесь.
– Это невозможно.
– Возможно. Ты стоял напротив пушки. Ты шагнул под нацеленный пистолет. И говоришь, что это невозможно. Мужик, ну, – отвечает Гжесь.
– В чем дело?
Он не отвечает, но заводит мотор.
Юстина / Черный Поток
Есть ли хоть шанс на что-то новое, думаешь ты, не пойми зачем ты вообще об этом думаешь, может потому, что нужно думать о каком-то будущем, когда некто ведет тебя сквозь лес, тыча оружием в спину.
Мир хрустит под ногами. Только белый снег и черная, холодная вода. Тебя никогда не водили, упирая ствол между лопатками. Такие вещи бывают в старых польских фильмах о войне, думала ты, или в чуть менее старых фильмах о русской мафии.
Но, Юстинка, думай о будущем, если все закончится хорошо, то есть шанс на новое изменение. Что значит – новое изменение, Юстинка? Это значит оставить все это и идти в сторону нормальности, жизни, в которой нет нужды оставаться отважной. Это мечта любого отважного человека в такие моменты, когда приходится использовать отвагу все время, охлаждать мозг. Проклятие, Юстинка, мысли носятся у тебя в голове, как пьяницы при пожаре.
– А где ваши дети? – спрашиваешь ты, потому что, возможно, когда спросишь его о детях, он опустит оружие. А когда он это сделает, у тебя будет несколько секунд, чтобы броситься в сторону, в лес. Хотя он, скорее всего, тебя схватит, причем – быстро, потому что, в отличие от тебя, он знает, где тут что находится. – Они остались дома?
– С моими детьми все хорошо. Они полны света. Ребенок не всегда хороший. Но мои – хорошие. Их мать хотела по-другому.
Где-то в темноте хлюпает вода.
– А где их мать? – спрашиваешь ты и снова чувствуешь нечто, что проходит сквозь тело: холодное и длинное, под четвертым ребром. Ты подпрыгиваешь.
– В аду.
Снова некоторое время – только темнота, мерный хруст под ногами, плеск воды, с какого-то времени не меняющийся по громкости, то есть вы идете вдоль потока, но не приближаетесь к нему.
– Я хочу поговорить с Кальтом, – говоришь ты внезапно.
– Не знаю, о ком ты, женщина, – отвечает он.
– Конечно знаешь. Я хочу поговорить с Кальтом. Он знает, что поступает глупо. Что люди будут меня искать. Люди из Варшавы. Полиция.
– У каждого в животе – дьявол. У меня тоже. Мой уже молчит, твой – замолчит вот-вот.
Зыборк – город специфический, сказала как-то Агата. Это ты помнишь. У больницы, которая сейчас далека, словно Патагония или луны Юпитера. Что она имела в виду? Цвет неба или запах ветра, а может то, что собачье дерьмо на тротуарах воняет тут сильнее, чем где-то в другом месте? Нет, Зыборк не настолько специфический город. Ничуть. Тут просто есть тайна.
– А куда мы идем? – спрашиваешь ты.
– Я тебе говорил. К Потоку. Будем молиться, – отвечает он.
Зло – это тайна, похожая на луковицу. У него много слоев, сдерешь один – а там следующий. И в конце концов ты остаешься с крохотной, часто надгнившей сердцевиной.
Это – именно что сердцевина. За ней следует идти через лес.
А потом (собственно, это и есть твое задание) нужно описать процесс снятия всех слоев, описать его в форме предостережения, описать, чтобы такое уже никогда не произошло, нигде.
Естественно, это бессмысленный труд. Ведь зло – оно как плесень. Растет там, где может. А расти может всюду. Невозможно создать условия, в которых оно не захотело бы поселиться. То есть – возможно, но в таких условиях не хотела бы обитать никакая жизнь.
Людей всегда нужно воспринимать буквально. Даже тех – нет, особенно тех, кто говорит загадками. То, что они говорят, звучит как символы, но это потому, что у человека невнятная речь, он не пишет, не читает, не понимает некоторых слов. Но это никакие не символы. Это правда.
Если он прикажет тебе зайти по горло в воду, при нынешней температуре смерть от переохлаждения – дело нескольких минут.
Ты кидаешься вправо, ныряешь во тьму и божьим попущением оказывается, что ты поймала его врасплох, это дает тебе несколько секунд. Ты бежишь быстрее от одной этой мысли. Ему пришлось разворачиваться, это – несколько мгновений, а потому ты мчишься изо всех сил в противоположную сторону, к дороге, так ты думаешь, естественно, он пойдет к своей машине и поедет по дороге, и догонит тебя, но ты спрячешься или подождешь до утра, пока он не устанет, а может – просто вернется, оставит тебя в покое, потому что ты еще ничего на самом-то деле не сделала, ничего не случилось. Нет, он не выстрелит, потому что промажет в темноте. Ты бежишь, бежишь, бежишь, заставляешь себя бежать еще быстрее, бежать, как никогда в жизни, воздух, который ты глотаешь на бегу, обжигает тебе желудок.
Топил ли он всех? Приказывал им входить в воду, целясь в них? Берната, его сына, ксендза? Мацюся?
Держал где-то Берната, прежде чем его утопил? Держал ли его вместе с сыном? Приказывал ли ему съесть куски тела сына, когда тот умер? Или Бернат сбежал и прятался от него в лесу, прятался в зарослях, днями, неделями, а Ведьмак его искал?
Наказал ли его за это Кальт? Не дал еды детям, не дал бензина? Сказал, что тот должен все исправить, потому что иначе ему придется ходить в Зыборк и красть, а Кальт проследит, чтобы за обычные консервы Ведьмак получил свои пять лет?
Ноги отрываются от земли, а потом что-то хрупает, больно, в одном месте, на половине голени, а потом моментально появляется земля, земля тверда и холодна, и почти целует тебя в лицо, но в последний миг ты блокируешь этот поцелуй ладонью. Рука болит, а он – уже возле тебя.
– Теперь тут везде веревки, – говорит он, когда приседает над тобой.
Рука болит все сильнее. Огнем горит.
– Ты топил их в этом Потоке? – спрашиваешь ты.
Он хватает тебя за воротник, вздергивает. Юстинка, куда же ты полезла. Так сказала бы твоя мама: Юстинка, куда же ты полезла.
Он целится в тебя, склонив голову набок, словно пес, который пытается понять своего хозяина, хотя тот говорит с ним по-человечески.
– Из-за той девушки? Дарьи? Той, которую убили много лет назад? Из-за нее все? – спрашиваешь ты. Кажется, ты сломала руку. По крайней мере, вывернула – наверняка.
Он опускает оружие вдоль тела. Это старое охотничье ружье. Приближает к твоему лицу грязную ладонь с растопыренными пальцами. Внутри нее – шрам.
– Все в руце Божьей, – говорит он.
– Кальт приказал тебе это сделать?
– Никто не может мне ничего приказывать.
Машет оружием в сторону леса.
– Ты идешь со мной. Идешь дальше.
Зло – это наибольшее из чисел. Оно – неисчислимо. Оно словно океан черной, холодной и густой воды. Можно сунуть туда руку и каждый раз вытягивать иной мусор, иной формы. Зло никогда не говорит правды о себе, потому что не обладает ею.
– Кто поджег дом? – ты не двигаешься, хотя он показывает, чтобы ты это сделала.
В конце концов ты все же идешь вперед. С каждым шагом рука болит все сильнее. Тебе приходится ее поддерживать, она не может просто свободно свисать, иначе боль невозможно вынести. Ты обожаешь проигранные дела. Это твоя наибольшая страсть. Можно только говорить, но говорят – все, и никто никого не слышит. На похоронах Кирилла не было почти никого. Он говорил, что не знает своего отца, а мать натравливала на него ГОСП