нести не могу.
Гжесь подъезжает к бензоколонке. Выходит из машины. Всаживает конец пистолета в бак. Вынимает, когда на счетчике ровно пятьдесят злотых, до последнего гроша. Я смеюсь, совершенно не желая смеяться. Пусть кто-то остановит эту карусель смеха.
– Иди заплати, – говорит он.
– Он, – показываю я на Ярецкого.
– Он пьяный, спит, – отвечает Гжесь. То, что танцевало в его глазах, теперь танцует по всему телу, хочет выйти наружу, вот-вот оторвет ему руки и ноги.
– Нет, он не пьяный и не спит. Что ты хочешь с ним сделать? Что ты, сука, наделал? – спрашиваю я и снова смеюсь. Изо рта Ярецкого свисает длинная и густая сосулька слюны, которая вот-вот капнет ему на штаны.
Гжесь всовывает голову в окно машины. Пахнет бензином, потом и чем-то горьким, словно больной – антибиотиками.
– Иди заплати, – повторяет он и всовывает мне в руку сто злотых.
Когда я встаю перед дверью заправки, он добавляет:
– Купи мне кофе и хот-дог, а себе хот-дог и пол-литра водки, плюс колу.
– Пол-литра водки, – повторяю я.
– Чтобы справиться.
– Чтобы справиться?
– Сейчас я все тебе расскажу. Иди. Иди, нахер!
Внутри заправочная станция выглядит чисто, но воняет так, словно ее работники с утра ежедневно и ритуально ссут по углам. Моча и средства для мытья. Внутри напротив продавца стоит мужик в рубахе и берете, ему около шестидесяти и, как мне думается, его кардиология – в широком смысле слова – со дня на день поблагодарит его за сотрудничество. Из-за этого ситуация настолько смешна, что я и сам начинаю хохотать.
– Что тебя так рассмешило? – спрашивает он.
– Извините, все нормально, – отвечаю я, давясь хохотом.
– Нет, бля, что именно кажется тебе смешным?
Чтобы не смотреть ему в глаза, я выглядываю наружу. Рядом с колонкой, из которой мы заправлялись, нет никакой машины.
– Господа, спокойнее, – продавец берет у мужика деньги и отдает ему сдачу, а мужик толкает меня плечом: мой смех никак не заканчивается, растет в теле, как дрожжи или рак.
Может, он решил отъехать с почти пустым баком. Может, высадил меня здесь, чтобы я не был связан с тем, что происходит.
– Да чтоб ты, уебок, до смерти так досмеялся, – говорит мужик, перед тем как выйти.
– Что вам? – спрашивает продавец.
– Что? – отвечаю я.
– Что вам?
Ему за тридцать, у него редкие, жирные от геля волосы, торчащий из-под форменной рубахи и словно бы приклеенный к худому телу живот.
Я говорю, что мне нужно. Он спрашивает, с каким соусом хот-доги. Не знаю, с каким соусом хот-доги. С любым соусом. Номер колонки. Не помню. Ближайшая к окну. Где сейчас никого нет. Не знаю, на хрен, какой бензин. Наверное, обычный. Очищенный. Не помню.
Прячу сдачу в карман. Когда я выхожу наружу, ловлю краем глаза обложку диска на вертящейся стойке, оцененного в девять девяносто девять. «Каратель», даже не знаю, какая часть, на обложке виден мощный чувак, немного похожий на того, что был в комиксе, с черепом на обтянутой черным латексом грудной клетке.
– Верь ему, – говорит он мне. У него смешной голос, словно бы синтезатор Ivona одним махом выпил сотку денатурата.
– В последний раз, когда мы говорили, ты хотел дать мне свой пистолет, – напоминаю ему.
– И что бы ты тогда сделал?
– Не знаю. Понятия не имею, – признаюсь я.
– Вот именно. А теперь – знаешь?
– Что? – спрашивает меня человек за прилавком.
– Верь ему. Это нужно сделать. Вот увидишь. Верь ему, – говорит Каратель и возвращается в неподвижное бытие обложки диска.
Снаружи Гжеся не видно, не видно и машины, и не видно Ярецкого. Я иду, немного не понимая, в какую сторону и зачем.
Гжесь останавливается у меня на дороге с писком шин. Открывает дверь.
Ярецкий все еще на заднем сиденье. Я даже не знаю, дышит ли он.
– Мы чуть покружим без цели, перед тем как поедем туда, куда поедем, время есть, – говорит Гжесь, когда мы минуем зеленый указатель с перечеркнутым названием города.
– Пей, – показывает он мне на бутылку водки. – Выпей как можно больше. Лишь бы не заблевался. Сегодня все закончится. Сейчас ты все узнаешь, – Гжесь поглядывает в зеркальце заднего вида, но позади – только тьма и одинокие фары. – Пей.
Я открываю бутылку. Теплая водка ужасно воняет.
Пью, а потом пью еще и колу, но от этого могу только протрезветь. Большая рука держит меня двумя пальцами, как мертвую муху. В любой миг может отбросить куда угодно, но не делает этого. Вместо этого выдергивает из меня провода, один за другим.
– Изменит ли это хоть что-то, когда я все узнаю? – спрашиваю я.
– Это изменит все, – Гжесь всматривается в шоссе и даже не моргает.
Плохая идея / 2000
Да пошла она, говорит Бернат. Ебать ее, старик. Ебать Каролину. Хер с ней. Хер ей. Хер ей в жопу, не знаю уже, кто говорит это, я или он. Дай, говорю ему. Ну дай. На, возьми. Сыпь. Сделай дорожку. Ну что, мало у тебя? Совсем даже не мало. Дай. Ебать их всех. Особенно ее ебать, проститутку. Думает, что она королева мира. Да говно она скользкое и смердящее, а не королева. Дай. О боже, как у меня все дрожит, все мышцы, меня даже чуть от себя удаляет. Не понимаешь? Как если бы был я и рядом другой я, и тот второй я трясет первым мной, о, Иисусе сладчайший. Где Чокнутый. Где Чокнутый? Пошла она. Правильно говоришь. Давай. Нет-нет, зачем мне бомбу в пиво, нет, не делай так. Давай нормальную дорожку. Нормальную, сука. О, Боже, вот меня вставило, о, Иисусе сладчайший, как же круто.
Бернат говорит, чтобы я был осторожнее, потому что после такого разрывает хер. Песнь на смерть моего хера. Моррисон написал такое стихотворение. Знаешь об этом, Бернат? Слышал?
У Берната морда как постоянно смеющаяся буханка, она не знает, что ее сейчас кто-то сожрет. Бернат хер там понимает. Это невероятно, как мало он понимает. Но Бернат стоит тут, и у него есть спиды, и он говорит, что сейчас у него будет и кое-что получше. Бернат, ты ехал когда-либо на спине короля-ящера под светом большой монеты-луны, сука?
Нужно жить резко. Я всегда это знал. Нужно жить резко. Нельзя останавливаться перед стеной, но нужно вмазаться в нее – резко, лбом, изо всех сил, и тогда стена развалится. Я тебе говорю. Я тебе говорю.
Бернат отворачивается, потому что пришел его приятель-преступник. Вот сука. Говорил я тебе, что будет дурь и получше, говорит Бернат. Только этого не хватало. Приятель-преступник, преступник сукин сын, дьябло-бандито, тоже лыбится как дурной, шире Берната. В последний раз, когда он пришел во «Врата», то бросался стульями и кружками, просто так, по приходу.
Привет, дрочерукие, говорит.
Ну привет.
Классная у вас тут музыка.
Спасибки.
Яри, вы знакомы с Мацюсем.
Каждый знает, что это за Мацюсь. Каждый знает, что ты и кто ты, сука.
Ну да. Каждый знает. Каждый знает, кто такой Мацюсь. Король Зыборка, дьябло-бандито.
Хата становится маленькой, когда нас тут трое. Душно. Стаканы с пивом стоят, шмотье, какие-то бутылки. Душно. Эта хата как моя жизнь. Душно, всегда душно. Ну и бардак в замке. Вот-вот приедет полиция. Бернат прав. Член после этого аж греется. Умер бы за музон. Умер бы за это, правда. Чего он хочет? Умер бы за музон, но сейчас мне нужно слегка расслабиться. Когда стою на сцене, то тоже выхожу из тела, старик. Как Моррисон. Вылетаю сквозь свое ухо, вот из этого. Что ты так на меня смотришь, Бернат? Где Каролина? Где она, нахер? Ебать ее, ты прав. Пошла она на хер.
Какая это Каролина, спрашивает Мацюсь.
Его телочка, отвечает Бернат.
Классная эта ваша песня о машине, говорит Мацюсь. И та твоя телочка – классная.
Нет, старик, на хрен, нужно идти дальше, что с того, что это песня года по выбору зрителей фестиваля в Венгожево [129], да на хер это все, нужно идти дальше, моя поэзия, старик, я тебе всегда говорил, не лезь в мою поэзию. Это ведь не последний раз, потому что через десять лет, сука, я найму стадион, специально тут, под четвертой школой, расхреначу эту школу, чтобы поставить там сцену, чтобы я смог сыграть, мужик, придет сто тысяч человек, а я выйду и скажу: Зыборк, мы вернулись, чтобы вас взорвать на хрен.
Яреш, лучшее завтра было вчера.
Ага, конечно. Конечно, сука.
Слишком много говоришь, говорит Мацюсь. Мне. Мол, слишком много говорю.
Эй, Бернат, сколько он уже нюхнул, спрашивает Мацюсь.
Не знаю, брат, дохуя.
А у меня для него есть кое-что получше. Кое-что получше для музыканта. От этого он отлетит. И ты отлетишь.
Матерь Божья, как же колотится сердце, это конец, когда сейчас вылетит у меня изо рта через горло и расплющится о пол, а я его подниму и съем.
Давайте, пошли отсюда. Пойдем на воздух.
Точно, Мацюсь.
Ох, сука, у меня есть кое-что, тебе башку снесет, бери своего дрочерукого. Бери его.
Бернат красный, как свин, у людей есть морды свинов, свинячьи морды, грязные и мерзкие, которыми те жрут с земли дерьмо, я всегда это говорю (выдох), на хер потребительство и коммерческую пластиковую ложь, только правда (выдох, боже, как гонит сердце), ехать на спине короля-ящера под серебристой луной.
Поле боя из людей, стоящих и лежащих во дворе, тут все еще полно народа, играет музыка, это оно, это оно, в чем дело (где Каролина?), полно людей на площади, вижу этих людей и всех их знаю, и это наполняет меня такой силой, волной, которая встает во мне, горячая, неудержимая, я не могу уже остановиться, только вскидываю руки вверх, я в одной рубахе, сейчас я ее с себя сорву, вскидываю руки вверх и кричу: ААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААА.
Что вы смеетесь. Что вам, сука, так весело.
Пошли, пошли, говорит Бернат. Пошли.
Что пошли, куда пошли, я не хожу, человече, я летаю, я езжу на спине ящера.
Пойдем, Яреш, пойдем. Пройдемся.
Этот Мацюсь, его приятель, идет первым, раскачивается из стороны в сторону, словно цыганский Аладдин. Мы проходим по двору, а потом проходим под воротами и идем по замковому склону, сука, втроем, Бернат, я и этот дьябло-бандито, не знаю, похер, где, сука, Каролина, я ее сегодня трахну или убью, или убью, или трахну.