Я разворачиваюсь. Не слышал, как он подъехал. Кальт стоит, опершись об машину, точно так же, как я. Машина – черный БМВ со сверкающими серебристыми дисками, чистыми до блеска. Я уже где-то их видел. Туфли Кальта сверкают, как и его диски. На нем нелепое пальто, красное, почти женское, из тяжелой шерсти. Он напоминает старую женщину, которая вышла в зимний день из костела.
В его машине на заднем сиденье сидит кто-то еще.
– Я вас заметил – вот и остановился, – он разводит руками, как будто извиняясь.
Каська смотрит на него. Видно, что боится. Я открываю дверь, жестом показываю ей, чтобы села внутрь.
– Я хочу только поговорить, – произносит Кальт.
– Со мной? – спрашиваю я.
– Ты уже столько тут, а все еще удивляешься, когда люди останавливаются, чтобы поговорить друг с другом: это маленький город, спросить, как оно, узнать о другом, – клокочет он, слова выскакивают у него изо рта, будто пережеванные старые пружины.
Я перехожу через дорогу. Кальт раскидывает руки, будто собираясь меня обнять, но потом опускает их вдоль тела.
– Чего хочешь? – спрашиваю я.
– Во-первых, хочу извиниться, – говорит он. Вынимает сигарету из серебристого портсигара с выгравированной на нем «К», закуривает. Сигарета воняет гвоздикой. Запах смешивается с вонью из его рта, словно бы у него испорчены все зубы, и с резким запахом освежителя изнутри машины. Я заглядываю ему через плечо. На заднем сиденье сидит Лукаш, брат Мацюся. На парне капюшон, он тупо смотрит в пол.
– Передо мной? За что? Извиняйся перед отцом и братом.
– Это ведь и твой дом тоже, – улыбается он.
– Мой дом.
– Я заеду к вам и дам деньги на ремонт твоему отцу. Мы не должны были так поступать. Поджигать тебе дом. Дом пробста тоже не должны были мазать, собаку убивать. Это было плохо. А когда поступаешь плохо – проигрываешь. Собственно, этому я и научился. А учиться никогда не поздно, – он все еще улыбается, говоря это. Солнце падает ему на волосы и осыпает их искусственным серебром; кажется, что на голове у него парик из елочной мишуры.
– Что он там делает? – тычу я в Лукаша.
– А что ему делать? Он же теперь один как перст.
Из леса доносится подрагивающее щебетание птицы, монотонный, тарахтящий в воздухе сигнал. Звучит похоже на подпорченный компакт. Кальт смотрит в ту сторону.
– Это лазоревка. Blaumeise, – тычет пальцем в лес.
– Что-то еще? – спрашиваю я. – Мне что-то передать отцу?
– Отчего же – отцу? Это ты теперь князь. Владыка и господин севера. Не твой брат. Ты, – втыкает палец мне в солнечное сплетение, я мигом перехватываю его руку.
– Что-то еще? – спрашиваю снова. Гляжу на Каську, перехватываю ее взгляд через опущенное стекло. Его рука холодна, словно бы он несколько минут держал ее в морозильнике. Я разжимаю пальцы, Кальт слегка утрачивает равновесие, опирается о капот машины. Сидящий внутри парень поднимает глаза.
– А вы ловкие, – говорит Кальт. Чуть причмокивает. Я жду, что он скажет дальше.
– Вы ловкие. Твой отец – ловкий. Умело провернул с Булинской. Она не станет упираться насчет референдума, не будет ставить под сомнение его законность, просто отдаст власть Валиновской, а статей – насчет того, что она, мол, убийца, в газетах не будет, в прокуратуре никто не станет говорить, что это она Берната убила, – скалится он.
– Я об этом ничего не знаю, – отвечаю я правду, потому что ничего об этом не знаю.
– Ты тоже ловкий, потому что дураком притворяешься.
– Не притворяюсь.
– Вот же вы навертели. Жена твоя на всю Польшу скандал устроила. Все уже думают, что в Зыборке власть людей убивает. Доказательства найти легко. Посадить парней. Можно это сделать. Хватит простого желания. Булинская напугана, сидит дома. Плачет и в стену смотрит. На тридцать килограммов похудела, так она боится. Несчастная женщина. Глупый, потому что бедный. Бедный, потому что глупый. А кто Берната убил? И брата его – кто убил? И сына? Кто убил всех тех людей? Я их убил? Нет. Я их не убивал, – улыбается он.
– Не знаю, – говорю, и голос мой ломается, а Кальт смеется.
– Я должен тебе сказать, скажу тебе, что я никого не убивал, – он смеется снова. – Всякое я делал, но не убивал никого. Никогда. Отца спроси. Так, чтобы в глаза ему смотреть. И спроси, убивал ли кого Кальт. Говорят, что я журналиста приказал убить. Десять лет назад. В Зыборке. На дискотеке. Да уж, приказал… А теперь говорят, что я Бернатов прикончил. Вот же, vervluchte[132], сука ебаная. Ну, скажи сам. Сам скажи. Скажи.
Говоря больше себе, а не мне, он открывает дверь. Подает парню руку, словно бы тот – калека. Лукаш выходит из машины, становится напротив, все еще не глядя на меня. Взгляд его втыкается в асфальт Кальт чуть притягивает его к себе, потому что по встречке едет машина, медленно пробирается между нашими авто. Водитель, пожилой мужик, смотрит на Кальта испуганно.
– Что, сучара, зыришь?! – кричит Кальт и плюет ему на машину.
– Я должен ехать, – говорю я.
– Никуда ты не должен ехать, – отвечает Кальт.
Стягивает капюшон с головы Лукаша. Приподнимает его лицо, так, чтобы парень на меня глянул. У него красные, подпухшие глаза и так сжатые зубы, что, кажется, если он захочет открыть рот, понадобится инструмент дантиста.
– Лукаш, что хуже? – спрашивает Кальт.
Парень качает головой. Кальт кладет ему руку на затылок.
– Оставь его. Я должен ехать, – повторяю я.
– Что хуже? То, что твой брат мертв, лежит где-то в лесу, что его черви едят – или то, что годы назад под замком он девушку, молодую девушку изнасиловал? Что хуже, Лукашик? – спрашивает он.
– Неправда, – слово выпадает изо рта Лукаша и падает на асфальт. Словно он выплюнул выбитый зуб.
– Оставь его, – повторяю я.
– А кто ему поможет? – смеется Кальт.
Парень вырывается из его хватки. Мог бы сбежать в лес, спрятаться, сбежать куда угодно, но он открывает дверь и снова садится в машину, опуская голову, как и сидел.
– А скажи-ка, кто у тебя покупал наркотики? – спрашивает Кальт. – Те, как их там…
– ЛСД. Гжесь Гловацкий и его отец покупали ЛСД. Мы заказывали в Ольштыне. Потому что в Зыборке товар неходовой, – говорит Лукаш, глядя на свои ботинки.
– А как думаешь, зачем? – спрашивает Кальт. Парень молчит. – Может, чтобы твоему брату дать, чтобы он еще сильнее перепугался, в темноте, в дыре, где его держали? Чтобы сильнее его мучить? – Кальт берет подбородок парня двумя пальцами. Но тот на него так и не смотрит. Когда Кальт убирает руку, голова Лукаша снова безвольно повисает.
Кальт закуривает следующую сигарету. Протягивает мне пачку. Ужасно хочется курить, но я не беру.
– Знаешь, Миколай. Я достаточно деликатный. Но с твоим отцом хочу поговорить побыстрее. Скажи ему, что я хочу поговорить, – произносит он, отряхивая невидимые пылинки. Открывает дверь машины. Некоторое время смотрит на лес, хочет услышать птицу, которая перестала петь уже некоторое время тому.
– Зачем?
– Я должен разговаривать с главными. Мы должны договориться. Иначе мир вообще не станет крутиться, если мы не договоримся.
Когда он договаривает, то гасит сигарету о собственную ладонь. Делает это, даже не моргнув. Слышно только легкое шипение прижженной кожи. Кальт бросает окурок на землю, сжимает и распрямляет ладонь.
– Чушь. Ересь болтаешь, – говорю я, прикидывая, только ли я слышу, как подрагивает мой голос.
– Мир нужно лепить. А не то он тебя придавит. Долотом его нужно резать. Хорошее долото – оно острее ножа. Бог создает валуны, а человек – это Бог, – говорит он.
Садится в машину, но еще не захлопывает дверь. Снова слышна эта гребаная птица. Звучит как тревожный свисток.
– Знай я правду о той девушке, сделал бы, что и вы, – напоследок из-за окна роняет Кальт.
Уезжает. Лукаш не глядит на меня. Когда я разворачиваюсь в сторону машины Гжеся, то удивлен, что она все еще там стоит. Что Каська продолжает сидеть внутри.
Я открываю дверь. Поворачиваю ключ в замке зажигания. Трогаюсь и медленно еду дальше, на второй скорости, километров под тридцать, качусь так, словно в лесу таится целый отряд безумцев, готовых выскочить на проезжую часть. Оглядываюсь в зеркальце заднего вида, но за нами никого нет. Ни Кальта, ни кого другого.
– Что он хотел? – спрашивает Каська.
– Поговорить с моим отцом.
– Было бы странно, если бы он не знал.
– Не понимаю.
– Вот тебе сигарета, – говорит она и неожиданно вынимает из кармана штанов пачку.
Я закуриваю. Когда делаю это, то все – небо, деревья, асфальт, обочина, дорожный знак, мимо которого мы проезжаем, – становится отчетливее, резче, четче. Я опускаю стекло, чтобы дым уходил наружу.
– Почему было бы странно, если бы он не знал? Ты о чем?
– Не переживай. Все будет хорошо. Скоро ты поймешь.
– Кто еще знает? Кто еще об этом знает, Каська?
– Не переживай. Говорю тебе, не переживай, Миколай. Все уже решено. Ты должен в нас верить, Миколай. С тобой ничего не случится. Ни с кем ничего не случится.
Я хочу закричать на нее, но она кладет мне на ухо холодную ладонь, а потом – на всю щеку, и то, что собиралось уже взорваться, просто выпадает из меня вместе с дымом и воздухом сквозь окно.
– Ты господин и владыка севера. Не переживай. Ты король Холма Псов.
Говорит это чей-то голос. Я не знаю, чей.
– И что, ты должен отослать ей компьютер? – спрашивает Каська через пару минут.
– Что?
– Юстине, должен ли ты отдавать ей этот компьютер? На котором переписываешь книгу? – спрашивает она.
Я прихожу в себя, возвращаюсь в машину. Выбрасываю в окно сигарету. Все снова сделалось привычным, матовым, светлым обычным светом, зеленое обычной зеленью.
– Нет, не должен. Сказала, что я могу его оставить, а остальное – сжечь, – отвечаю я, не зная вообще, почему так поступаю.
Отец стоит перед калиткой, когда мы подъезжаем к дому. Смеется, опершись о забор, что-то его радует. В последнее время многовато вещей его радует. Порой я думаю, что его что-то пожирает, вертит ему туннель в мозге, как червь. Рокки крутится у него под ногами, кусая за