– Спасибки, – сказала она.
– О'кей, – еле выдавил я, так горло перехватило – будто осу проглотил.
– И сорри, – добавила она.
Я кивнул и оставил ее там, поскольку чувствовал, что не должен больше с ней говорить, особенно в такой странный, такой не подходящий для нее момент; что наше общение было ошибкой, случайностью на работе, что она, красивейшая женщина Зыборка, просто не должна говорить с худым, прыщавым мной с жирной кожей. Что это Дарья – вершина моих возможностей.
Когда я вошел внутрь, Ярецкий лежал на полу в собственной блевотине рядом со сломанным столиком, в ореоле битого стекла. Кто еще оставался в сознании, осторожно обходили его, стараясь не наступить ни на него, ни в лужу блевотины пополам с алкоголем. Кто-то сказал, что прежде чем Ярецкий приехал на дачу, три дня без остановки принимал амфи, и потому-то Каролина и плакала так, поскольку все это ей уже надоело.
Дарьи не было в зале, не было ее и на кухне, но там зато раскачивался в приступе орфанного синдрома Быль. Вероятно, перебрал со своим же изделием. На кухонном столе стояло несколько грязных от шоколадного супа чашек.
– Вот это вставляет, Марек, – сказал Быль. – Хочешь еще немного?
– Я не Марек, – напомнил я ему.
– Святой Марек, король скороварок, – сказал Быль и принялся мерзко хихикать, хихикать так, что даже расплакался, и я знал, что он уже не ответит ни на один вопрос.
Я закурил, отпил глоток наливки «Коммандос» из стоящей ближе прочих, наполовину опустошенной бутылки.
Краем глаза я заметил, что Каролина вернулась назад в комнату, что садится на том же месте, где села, когда вошла сюда впервые, и теперь смотрит на Ярецкого неизменным, пустым взглядом, таким же, каким моя мать смотрела на отца, завернувшегося вместе с посудой в скатерть.
Я нашел Дарью наверху, с еще несколькими людьми: Аськой, Улькой, Квадратом и двумя девушками из школы, чьих имен я сегодня не вспомню, даже если мне приставить к голове пистолет. Помню, я стоял в дверях и смотрел на них, и никто не обращал на меня ни малейшего внимания. Помню, я чувствовал себя словно призрак. Помню, как вдруг до меня дошло, что все они, в том числе и Дарья, а собственно, именно она, именно Дарья – совершенно чужая мне. Что она принадлежит им, а я принадлежу только самому себе.
Кажется, они играли во «флирт», были совершенно укуренными и пьяными. Дарья как раз вытянула карточку из лежащей в середине круга кучки. Вертела ее в руке и пыталась прочесть мелкий шрифт.
– Ты должна поцеловать того, кто сидит слева, или ответить, как ты потеряла девственность, – прочитала она с карточки и начала смеяться. Рядом с ней, слева, сидел молодой Бернат. Как и она – ржал: хриплым, мокрым смехом.
– Ну, давай, Дарья. Давай, поцелуй меня, – Бернат наклонился, на висках его проступали капельки геля, смешанные с потом, а на щеках были красные, свинские пятна.
– Да ни за что, отвали, – сказала она, отталкивая его – легонько и шутливо.
Помню, как я вдруг почувствовал себя так, словно мне кто-то обмотал желудок колючей проволокой и крепко ее затянул.
– Ну, Дарья, поцелуй меня, сука, ну что ты? – сказал Бернат.
Помню, как я спрятался за косяком.
– Нет, Бернат, не поцелую тебя даже через платок, – ответила она.
– У Дарьи есть парень, – сказала одна из девушек.
– Гловацкий? – спросил Бернат.
И помню, что я тогда хотел сказать: «Да, Гловацкий, сука ты такая», и войти в комнату, но не сделал этого. Карателем я был исключительно в своих мечтах. Хотя на самом деле хотел бы, чтобы он тогда стоял за мной.
– Да вертел я его, – сказал Бернат и добавил: – Дарья, ты охеренная. Я уже говорил тебе, что ты охеренная?
– Ты должна рассказать, как потеряла девственность, – с напором сказала Аська. А потом обернулась и единственная увидела меня, стоящего у косяка. И я помню, что она вообще на это не отреагировала, снова отвернулась к Дарье.
– А кто сказал, что я потеряла девственность? – спросила та со смехом.
– Дарья, ну ёлы-палы, – вздохнула Аська.
– Нет, я не стану об этом говорить, – сказала та, а я снова почувствовал, как за мной стоит кто-то – не Каратель, – кто-то трехметровый, темный, без лица.
– Ты должна поцеловать Берната, – сказал Квадрат и показал пальцем.
– Ну, давай, Дарья. Ты мне всегда нравилась. Ну, иди сюда, – сказал Бернат и обнял ее за плечи, а она (вместо того чтобы дать ему по лицу, вместо того чтобы резко сбросить его руку, вместо того чтобы выцарапать ему глаза) принялась истерически смеяться.
– Ну, давай, что ты смеешься? – Бернат придвинулся еще ближе.
«Они меня не видят, – подумал я. – Я – призрак, дух. Если увидят, она меня прогонит. Прозреет. Скажет, что не желает, чтобы я тут был. Чтобы я валил развлекаться в другое место. Чтобы возвращался в Зыборк. Что во всем этом нет смысла. Что не хочет меня никогда видеть. Что даже Бернат, толстый и глупый Бернат, лучше меня, умнее, сильнее, наверняка у него побольше бабла, он наверняка лучше ее развлечет».
– Ну, Дарья, давай, – сказал Бернат и притянул ее к себе, а она так смеялась, была такой мягкой, такой пьяной и укуренной, что совершенно не сопротивлялась.
И тогда она быстро поцеловала его в щеку и отвернулась в другую сторону.
– А теперь с язычком, ну, – пытался он придвинуть к ней свое вонючее свиное рыло.
Я стоял там и был словно взведенная бомба.
– Нет, отвали, – сказала она.
– Ну давай, – повторил он.
– Отвали! – крикнула она.
– Ну давай, – он придвинулся еще ближе.
И тогда, один-единственный раз, на долю мгновения появился Каратель. Встал рядом со мной, закурил, хотя в комиксах он не курил. Посмотрел на молодого Берната, посмотрел на меня и показал на свой пистолет в кожаной кобуре. И сказал:
– Этого совершенно не нужно, старик. Правда не нужно.
– Да? – спросил я.
– Старик, самое важное – тон голоса, – сказал Каратель.
– Что? – спросил я, несколько ошеломленный.
– Тон голоса, – повторил он громче, а потом исчез, прежде чем я успел понять, что голос его немного похож на голос Богуслава Линды [50].
– Оставь ее, сука, ты, хряк ебаный! – крикнул я, и все одновременно подпрыгнули и посмотрели в мою сторону.
– Гловацкий? – Бернат прищурился и встал. Потер кулаки. Был сантиметров на десять выше и килограммов на тридцать тяжелее, чем я.
– Оставь ее, сука, – повторил я.
Дарья смотрела так, словно пыталась вспомнить, как меня зовут. А Бернат шел в мою сторону, неловко, покачиваясь, наступая на рассыпанные по полу карточки. Карателя давно уже не было.
– Что ты, сука, сказал? Ты мне? Чувак? – отозвался Бернат и был рядом, а я стоял. Стоял и не отступал ни на шаг.
– Тебе, – сказал я. А Бернат размахнулся, медленно и тяжело, и его рука повисла в воздухе, и тогда между нами появилась Дарья.
– Пойдем, – сказала. – Пойдем отсюда.
– Я тебя захуярю, – пообещал Бернат. И вдруг уселся на пол, как ребенок, который только-только научился ходить, и все, кто сидел в кругу, вдруг принялись смеяться.
И помню, как она потянула меня за руку, и мы пошли вниз, помню, что подхватил ее под руку, когда она чуть не свалилась на лестнице, и помню, что она все отводила волосы от лица, и из-за этого чуть не наступила на Ярецкого, который все еще лежал на полу в позе морской звезды.
– А может, ты вернешься его поцеловать? – спросил я.
– Перестань, – сказала она, и ее голос начал крошиться, влажнеть. Она открыла входную дверь. Вышла наружу, а я – следом.
– А что? Может, ты именно с ним в первый раз трахалась? С молодым Бернатом? – спросил я. Я весь был тяжелым, заледеневшим. У меня болел желудок, словно там закрыли живых, рвущих его когтями зверей. Помню, закурил, забыв, что одну сигарету уже держу в пальцах.
– Перестань, Миколай! – крикнула она и начала плакать, а я помню, что мне это нравилось, ведь я хотел ее наказать.
Помню, как подумал тогда, что, может, ее мать и права. Может, Дарья и правда не делает ничего, кроме как работает передком. Что она спала не только с трехметровым безликим и с молодым Бернатом. Может, она обслужила половину Зыборка, реализовала каждую свою фантазию, и еще недавно не делала этого только с таким худым, прыщавым, длинноволосым уродом, как я.
– Тебя не было. Ты куда-то ушел. Это только игра, – сказала она и разревелась во весь голос. – Это только такая игра, – повторила громко, с заложенным носом, по которому стекал макияж.
– Какая, сука, игра? – вскинулся я. Мне хотелось орать.
– Я люблю тебя, – сказала она сквозь слезы. Выглядела как семь несчастий.
Эта дача, все это: мой отец, пиво, макумба, которую я не выпил, вчерашний секс, Трупак, Зыборк – все это было уже чересчур.
– Я возвращаюсь в Зыборк, – сказал я. – Пешком, на хрен.
– Я люблю тебя, люблю тебя, Миколай, – повторила она, страшно плача.
Может, она просто была безнадежной, глупой и вовсе не такой красивой, а я – просто воодушевлен тем фактом, что впервые у меня есть девушка.
– Не делай этого, – сказала она.
Мне стало ее жаль. Да, именно это чувство. Мне стало ее жаль. Я не привык, чтобы кто-то плакал из-за меня. Помню, я подошел и обнял ее. Что она ужасно пахла, потом и сигаретами.
И все же я хотел бросить все и вернуться в Зыборк, хотя на самом деле незачем было так поступать: то, что здесь и сейчас, было всей моей жизнью, всем моим миром, плохим и хорошим, выгравированным в сердце, а потому я обнял ее посильнее, позволяя, чтобы она высморкалась мне в солнечное сплетение, и сказал:
– Я тоже люблю тебя, Дарья.
Не помню, отчего я так сказал. И что имел в виду. Что я тогда чувствовал. Или просто хотел, чтобы она перестала плакать? И любил ли я ее вообще? Помню, что да, любил, но, может, просто путал любовь с тем, что почувствовал после ее смерти.
И, наверное, я никогда не перестану об этом думать.
– Я тебя – сильно, – сказала она и перестала плакать, начав просто шмыгать носом.