– Вы об этом хотели поговорить? – спрашиваю я.
Добочинская поднимает взгляд, некоторое время смотрит на Агату. Потом поворачивается ко мне. Спрашивает:
– Вы ведь жена Миколая, верно?
Я киваю.
– Видите ли, расследование зависло в мертвой точке. Мой муж ежедневно приходит домой и заламывает руки. Они не знают, что случилось. За дело взялись люди из воеводства, но тоже не могут ничего найти. Все еще придерживаются версии, что это похищение ради выкупа, что это могут оказаться русские. Но что за русские? И что, ехать туда и расспрашивать людей на улице? – говорит она неторопливо, то и дело вздыхая, словно бы что-то у нее болит.
Я смотрю на Агату, хочу, чтобы та мне дала хоть какую-то подсказку, но та лишь кивает, чтобы я слушала Добочинскую.
Мария же ставит кружку. Некоторое время смотрит на меня. В ее глазах – усталость, но не просто усталость не выспавшегося человека.
– Я думаю, ваш тесть прав в том, что он говорит, – отзывается через некоторое время. – Думаю, ситуация здесь, в Зыборке, вышла из-под контроля. Я думаю, это патология. Но я, в противоположность ему, полагаю, что это можно разрешить только снаружи. Потому и хотела с вами поговорить, возможно, вам удастся что-то сделать. Томаш считает, что все должно оставаться в Зыборке. Что это наше дело, то, что тут происходит. И что это никого не должно интересовать, – добавляет она, видя мой вопросительный взгляд.
Через мгновение снова встает, открывает ящик стола, вытягивает картонную коробку, полную лекарств. Глотает кучу таблеток. Некоторые ей приходится раскусывать. Она делает это, даже не кривясь.
– Мой тесть… если мой тесть говорит правду, значит, он в серьезной опасности, – отвечаю я, глядя на Агату.
– Нам они еще ничего не сделали, – говорит Агата. – Потому что весь город знает, что мы знаем, что мы говорим об этом вслух. Нельзя так вот сразу.
– Не бойтесь. Что-то да сделают, – Добочинская подходит к маленькому, плетенному из лозняка столику в углу, тянется к кипе лежащих там газет. Что-то ищет, потом возвращается с этим чем-то в руке и кладет его на стол.
«Директор больницы зарабатывает больше премьера», – заголовок красным шрифтом на обложке помятого экземпляра «Курьера Зыборского». Добочинская на снимке выглядит намного моложе. Она подкрашена, довольно улыбается.
– Брат Булинской – главный редактор, – говорит она, тыча пальцем в газету. – И сейчас, естественно, все уже хотят меня отсюда выгнать взашей. В больнице я под непрерывным контролем. В любой момент найдут там грибок или какое-то фиктивное заражение. И все, снимут по дисциплинарке, угроза жизни людей, запись в личное дело, всем спасибо, все свободны.
– Хватит и того, что она начала говорить, – Агата снова тычет в Добочинскую пальцем. Той это совершенно не мешает, это вот тыканье пальцем и говорение о ней в третьем лице.
– Чувствую, я скоро из-за всего этого разведусь, – говорит Добочинская дальше. – Мой Пьотрек считает, что вы все тут – безумцы, не знаете, где правда, а где ложь, и болтаете всякую чушь. Что весь этот Кальт – выдумка, что его никто в глаза не видывал. Что Берната похитили русские, так как тот не хотел платить. И все. А остальное – пустые разговоры, травля.
– У него есть какие-то доказательства? – спрашиваю я.
Добочинская некоторое время без выражения смотрит на кафельную печь в углу комнаты. Потом глядит на коротко остриженные ногти.
– Он должен получить повышение, – говорит через некоторое время. – Инспектор скоро пойдет на пенсию.
Я оглядываюсь. Сквозь стекло теплицы вижу, как странная собака все медленнее бегает по кругу. Может, пытается достать лежащую неподалеку игрушку.
– Вы должны понимать, что я действую по собственной инициативе, что меня уволили, – говорю я через минутку. – И что у меня не слишком хорошие контакты в редакциях.
– Видишь ли, мясо и кровь, которые были у Берната во рту, исследованы, криминалисты поработали над ними в лаборатории. Были тесты ДНК. Муж рассказал мне, я, конечно, никому не должна говорить. Заставила Пьотрека сказать, поскольку Бернат был моим пациентом, – говорит Добочинская.
– И что? – спрашиваю я тихо, чувствуя, как у меня медленно холодеет шея.
– Они и правда человеческие. Могли быть и свиными, но почти наверняка – человеческие. Более того, выглядит так, словно они – его собственные, почти полное совпадение ДНК, – отвечает она. – Словно бы он начал есть самого себя. Но, тем не менее, нигде на его теле нет глубоких ран. Неоткуда ему было этого мяса, извиняюсь, взять в рот. Были какие-то царапины, уколы, но никаких глубоких ран.
– Ужас, – я чувствую, как холод сползает с моей шеи вниз по спине, одной большой каплей, как жидкий азот.
– Ужас. Это все – ужас, – кивает Добочинская. – Но никто не знает, что с ним делать.
Кто-то звонит в дверь, звук катится по этим просторным помещениям, словно вой сирены, мы все втроем одновременно подпрыгиваем от страха. Добочинская хватается за сердце. Машинально берет свой бокал и выливает вино в мойку, прячет бутылку назад в холодильник. Я наконец-то отпиваю глоток, вино холодное, такое холодное, что непросто понять, какой у него вкус, кроме того, что оно терпкое и мигом вымывает эту хлебную сухость изо рта.
– Кто это? – спрашивает Агата.
Добочинская подходит к дверям. А мне вдруг что-то вспоминается.
– Послушай, а жена Берната… – начинаю я.
– Погоди. Погоди минутку, – прерывает меня Агата, встает и сама высовывается за угол, чтобы увидеть, с кем там разговаривает подруга.
Во дворе уже не видно собаку. Добочинская исчезла. Я отпиваю глоток чая, встаю, вздыхаю глубоко.
– Привет, Агата, – говорит мужчина, подходит к ней и пожимает ее ладонь. Потом подходит ко мне, протягивает руку и представляется: – Добочинский.
У него широкая улыбка, недавно отбеленные зубы, двойной подбородок. На первый взгляд он – тип эдакого вечно радостного мишки, друга всего мира, который похлопывает по спинам чужих людей уже через несколько минут после знакомства. Краем глаза я смотрю на Добочинскую. Она другая, напряжена, делает много нескоординированных жестов. Может, ее заставляет нервничать все, но кажется, больше всего ее заставляет нервничать собственный муж.
– Я не знала, что ты так быстро вернешься, – говорит она, опираясь о стол.
– Я не знал, что у тебя будут подруги, – отвечает он со все той же приклеенной улыбкой, открывает холодильник, вытягивает из него кусок колбасы и банку горчицы, начинает есть.
– Тебе нельзя этого. Я видела твои результаты, – говорит Добочинская.
– Ох, да ладно тебе, Марыся. У меня результаты как у малолетки, просто превосходные, – Добочинский ставит на стол банку с вложенной внутрь колбасой и потирает руки.
– Будь тебе семьдесят – были бы превосходными, – говорит Добочинская.
Ее муж снова улыбается, кружит по кухне, ища чего-то еще, словно надоедливая муха, словно овод. Добочинская берет банку, осторожно вынимает из нее мясо, выбрасывает его в мусорное ведро, прячет банку назад в холодильник.
– Нам уже пора, – говорит Агата и поднимается.
– А о чем таком важном вы говорили? – спрашивает муж Добочинской, почесывая шею. На миг мне кажется, что он вот-вот полезет в мусорное ведро и вытянет колбасу, которую выбросила жена.
– Гловацкая занимается йогой, и очень интересно об этом рассказывает, – говоря это, Добочинская неотрывно смотрит на меня.
Мне же вспоминается, что я не была на йоге уже год. Мышцы у меня как кишки, а суставы – как старые петли.
– Ну, ладно. Лишь бы тебе помогло, любимая, – Добочинский вынимает из холодильника новую добычу, на этот раз упаковку сыра, и садится на диван.
– Что Бернат говорила о своем сыне? – спрашиваю я у Агаты, когда мы уже выезжаем из-под дома Добочинских. Нас провожает собака с поврежденным внутренним ухом, бросает в небо серию бессмысленного лая.
– Проклятие, я и забыла, – отвечает Агата.
– Как это забыла? – спрашиваю я.
– Нет, кое-что другое забыла. Забыла спросить ее. О рецепте для тебя. Она бы сразу и выписала, на этот твой ксанакс, сколько захочешь, – она не смотрит на меня, когда говорит это, глядя на дорогу. Каждый раз, когда кто-то обо мне думает, я чувствую себя дура дурой.
Миг-другой мне хочется просить ее, чтобы мы развернулись, чтобы вырвали у Добочинской все возможные рецепты на весь ксанакс мира, но вместо этого я говорю:
– Нет, знаешь, спасибо. Спасибо, Агата. Мне и так нужно бы сделать паузу.
И чтобы забыть о собственном перехваченном, испуганном горле, я быстро возвращаюсь к предыдущей теме.
– Молодой Бернат еще не приехал в Польшу, верно? Не приехал на похороны отца?
В моем кармане звонит телефон. Я стараюсь не обращать внимания. Наверняка это Миколай.
– Говорил, что в Британии плохая связь. Что приедет скоро. Не знаю даже, не сегодня ли. Но ведь она с ним постоянно в контакте, – говорит Агата, словно сама начиная что-то понимать.
Я закуриваю новую сигарету, открываю окно, пытаюсь выгнать дым наружу.
– У него там хорошая работа, да?
– Да, по сути, неясно, что за работа. Может, только так говорит. Может, вкалывает на заводе. Бернат этим не хвасталась, – говорит Агата, въезжая на Известковую.
– Даже если бы он работал на заводе, билет на «Виззэйр» – это триста злотых, – отвечаю.
Агата останавливает машину неподалеку от дома. Вспыхивает нервная собачья симфония, к которой я уже начинаю привыкать.
– Юстина, о чем ты? – спрашивает Агата.
– На какой они связи? Бернат и ее сын? Разговаривали? Через «вайбер»? «Скайп»? Или только эсэмэсками? – спрашиваю я.
«Нет, это не они, – думаю через мгновение. – Это не они тут плохие. Это некто совершенно другой».
Снова брякает мой телефон, я снова не вынимаю его из кармана.
– Не знаю. Не помню, – отвечает, задумавшись, Агата.
– Только писал. Я помню, что она говорила тогда вечером, когда мы возвращались из управления. Что она не может до него дозвониться. Что вот уже некоторое время он не отвечает на звонки, – говорю я и чувствую, как начинаю глубоко дышать.