– Можно? А то меня сейчас сервер выбросит, – повторяет Ясек.
Я еще раз всматриваюсь в лицо девушки, в «феррари»-мечту молодого Берната, смотрю на даты.
– Не знаю. Может, его заставили. А может, он и правда обезумел, – отвечаю через секунду, и она кажется мне невыносимо долгой.
– Ну ни хрена себе, – качает Миколай головой. – Ну ни хрена себе.
Я выскакиваю из комнаты. Вытягиваю телефон из кармана. Черт с ней, с гордостью, и черт с необходимостью оставаться жалостной. Черт с ним, с гонором, который всякий раз выпадает у человека из кармана, словно зажигалка на посиделках.
Это как Клуб Винни Пуха, нужно завершить как можно скорее, извлечь наверх, под солнечный свет, и таким-то образом убить, как убивают вампиров. Нужно выжечь зло как пораженное поле.
Я выхожу из дома, иду быстро, чтобы меня никто не услышал. Набираю Его номер. Он сразу отвечает.
– Ты еще там? – спрашиваю я.
– Там. Я всегда там, – отвечает Он.
Вижу, как от домов отстает побелка, будто старая кожа, вижу спрятанные черные параллелепипеды монотонного черного света. Вижу, как облупившаяся краска отпадает от неба, открывая огромную, плоскую, металлическую поверхность.
– Я так понимаю, что поговорим как люди? – спрашивает Он.
Есть тысячи Зыборков, они растут вдоль бесконечной дороги, один за другим, дороги без конца, по которой ты всегда возвращаешься в одно и то же место, и в каждом из этих Зыборков каждый вечер дьявол говорит «доброй ночи» всем домашним [59].
– Тут, где я нахожусь, происходят страшные вещи, – говорю я. – Слушай меня внимательно.
И словно в подтверждение моих слов я слышу вопль, неартикулированный, тяжелый ор, который прошивает воздух, и я вижу, как из дома выбегают Миколай и его отец и бегут в сторону подворья Гжеся, и вижу, что вдруг все жители района уже стоят на улице, смотрят, что происходит, и только мужик в черной машине остается неподвижен, словно его навсегда пристегнули к креслу водителя, – сидит там еще некоторое время, чтобы потом вдруг встать и открыть дверь.
Миколай
Гжесь орет. Орет и рвется вперед. Приходится держать его двум другим мужикам; один – это молодой Фалатович, второй – старший Ниский. Ниский – который повыше, а прической напоминает положенный на лысый череп калач. Фалатович толще, крупнее, он грязный от машинного масла, он в рабочей робе. Это не единственные соседи, который принимают участие в представлении. Перед почти каждым домом кто-то да стоит. Собаки лают на полную, сколько есть у них сил.
Гжесь орет, крик этот уже несколько минут как перестал разделяться на отдельные слова. Его бывшая жена, Камила, стоит напротив. Она неподвижна. Вопли отскакивают от нее, словно от стены. Выглядит она по-другому, чем когда я видел ее в последний раз. У нее волосы подлиннее, теперь они черные, кожа – бледнее, круги под глазами – глубже. Выглядит старше и печальней.
– Успокой его, – говорит она Томашу. – Успокой его, что это вообще! Успокой его, Томаш.
Мой отец пытался успокоить Гжеся, но тот продолжает орать.
Орет на Камилу, но также и на большого лысого мужика в спортивках и шлепках, который выносит из его дома игрушки, упакованные в большие целлофановые пакеты.
– Камила, подумай, – говорит мой отец. – Пойдем в дом, поговорим спокойно. Может, так не стоит. Может, не нужно так.
Гжесь начинает рычать, горло отказывается его слушаться.
– Ты сука проклятая, – говорит голосом, похожим на наждак.
– Давай, продолжай обзываться. Продолжай. Ты еще не знаешь, что я могу сделать, – отвечает его жена голосом, который, в свою очередь, звучит как что-то мерзлое, тупое и свинцовое.
– Пустите меня, – говорит вдруг Гжесь, уже спокойно. Но я знаю, он только притворяется спокойным.
– Черт, Камила, не нужно так. Пусть этот твой фриц подождет в машине – и поговорим как люди, – говорит отец. Повторяет это, кажется, в четвертый раз с того момента, как мы сюда приехали.
– О чем? Тут вообще не о чем разговаривать, – отвечает Камила.
Из дома выходит Ясек, спускается по лестнице, с интересом глядит на всю эту сцену. Рядом стоит его сестра, которая вдруг странным, замедленным жестом инопланетянина машет Камиле. Та, как ни удивительно, отмахивает ей в ответ угловатым жестом ржавой игрушки.
Когда примерно час назад мы подъехали с отцом и Гжесем к дому, Камила ждала у калитки. Лысый мужик в спортивках и шлепках сидел в машине. Камила держала в руке листок в файле. Вместо того чтобы поздороваться с Гжесем, просто ткнула ему в руки.
Отец подал мне знак, чтобы я и он отошли от дома и оставили их наедине.
– Говорите. Я нейтральный, словно Швеция, – обронил, отходя.
Теперь эти листки лежат на земле, измятые и порванные, неподалеку от Камилы.
– Как ты можешь, как можешь, сучища ты, – повторяет Гжесь.
– Камила, – говорит Агата, которая вдруг оказывается рядом со мной. Я даже не заметил, когда она вышла из дому. Камила не реагирует.
Я вижу Юстину, как она идет по Известковой, быстро, со стороны леса, держа в руках телефон, потом доходит до калитки и останавливается. Она очень бледная.
– Сука, как ты можешь, как можешь, потаскуха, – Гжесь восстанавливает силы, его ор становится ужасным – мягким, хриплым и сломанным, на красном лице появляются следы, на губах – следы белой пены, которой становится с каждым словом все больше. Вдруг он рвется вперед, и мужикам, что его держат, приходится напрягаться.
– Что тут, черт возьми, происходит? – спрашивает Агата, и тогда Гжесь наконец вырывается, но прежде чем успевает подскочить к своей жене, мой отец заступает ему дорогу и одним молниеносным ударом лупит по лицу так, что тот падает на колени.
– Эй! Да ну на хрен! – кричит Юстина.
– Что ты делаешь, сука! – ору и я.
Гжесь пытается подняться, я подхожу к нему, подаю руку. Он медленно встает с коленей. Отряхивает одежду. Вытирает рот. Дышит быстро и глубоко. Смотрит на отца.
– Успокойся наконец, чтоб тебя, – говорит мой отец.
Камила все еще неподвижна, смотрит вперед, в то место, где еще секунду назад стоял Гжесь. Выглядит как ледяная скульптура.
– А ты давай в дом, – говорит он Камиле и, не глядя на ее реакцию, идет к крыльцу.
– Что смотрите? – спрашивает стоящих на лестнице Яська и Йоанну.
Гжесь, покачиваясь, идет в сторону своего дома медленным, неуверенным шагом больного восьмидесятилетнего старика. Фалатович и Ниский смотрят, словно не понимая, идти ли следом или оставаться там, где стоят. У жены моего брата что-то переключается, она идет вперед быстрыми пружинистыми шагами.
Камила, дети и Агата исчезают в дверях дома; мой отец пропускает их вперед, а потом снова спускается по лестнице, проходит мимо калитки, осматривает улицу. В каждом соседнем дворе стоят соседи, глядя на то, что происходит у нас, словно наблюдают за удивительным атмосферным явлением.
– И вы ступайте, не устраивайте представлений, – говорит мой отец мне и Юстине.
Я киваю. Легонько подталкиваю Юстину вперед. Отец обводит взглядом лица соседей. Сплевывает.
– Что?! – спрашивает их громко, отчетливо.
Никто не отвечает.
– На что смотрите? – спрашивает он снова.
Все еще никто не отвечает. Я разворачиваюсь, стоя на лестнице, и вижу, как отец делает еще пару шагов в их сторону.
– Можно и я присоединюсь? – спрашивает.
Делается совершенно тихо, даже собаки перестают лаять. Издалека слышен глухой стук косилки. Где-то далеко, в лесу, щебечут птицы.
– Можно и я присоединюсь, Борацкая? На что смотришь? Скажешь? – спрашивает отец у женщины с гнездом жестких, серых волос на голове.
– На сыночка твоего смотрю, – глухо взрыкивает Борацкая.
– На своего, сука старая, смотри, чтобы снова одеколон у тебя не выпил, – отвечает мой отец.
Рядом с Борацкой стоит невысокая брюнетка лет сорока, которая все еще – на нашем газоне, пытается сосредоточиться на чем-то, рассматривает траву, рассыпанные пакеты. Кажется, это жена старшего Ниского, но я не уверен.
– У тебя обед не подгорит дома? – спрашивает ее отец.
Женщина поджимает губы:
– Я еще не ставила.
– Так какого хрена, ты тут, сука, еще стоишь?! – отвечает мой отец, и снова осматривает всех, рычит: – Ну-ка, по домам. Пошли по домам!
Хватает и нескольких секунд, чтобы все начали расходиться: медленно и тяжело, шаркая, словно дети, которых сгоняют в класс.
Когда мы входим в дом, Камила сидит на кухне. Медленно пьет горячий чай. Агата стоит над ней со сложенными на груди руками и качает головой. Отец, вырастая за моей спиной, словно гора, мгновенно входит в кухню, становится рядом с Агатой и жестом велит ей сесть.
– Камилочка, слушай, я все понимаю, но ведь до сих пор было как-то по-людски, так что случилось, что вдруг по-людски оно быть перестало? – начинает он говорить: громко и невнятно.
Камила даже не смотрит на него. Юстина показывает жестом, что хотела бы пойти наверх, но отец ее останавливает:
– Зачем идешь? Поговорим. Познакомитесь.
– Ну, это, кажется, не совсем мое дело, – отвечает Юстина.
– Мы семья, – говорит отец. – Это все наше общее дело.
Юстина остается. Отец опирается на шкафчик. Камила ставит чашку на столик и, не спросив разрешения, закуривает.
– Камилочка, значит, так… – начинает отец, словно еще раз собираясь сказать то же самое, но она, бесцеремонно и нагло, его прерывает:
– Не кричи на меня.
– Я не кричу на тебя. Ты, должно быть, не слышала, как я кричу, Камилочка, – отвечает отец, на краткий миг глубоко удивленный ее ответом.
– Что такого произошло? – спрашивает Камила.
– Я знаю о долгах. В том смысле, что сложно не знать, если уже полгода не получаю алиментов, – говорит, помолчав, Камила, глядя в окно, на дом, в котором еще недавно она жила, перед которым, как я помню, пыталась посадить лиственницы, но те не принялись.
– Это можно решить, – говорит отец.