– Мы можем ехать, – говорю я. – Есть деньги. Мы можем ехать.
Она молчит. Только через некоторое время отвечает:
– Если есть – то прекрасно, пиши книгу.
– Прости за то, прости за все, – мне хочется плакать. Я представляю себя, который лупит второго меня со всех сил по морде. – У нас есть деньги. Можем ехать. Через час. Через полчаса. И уже никогда сюда не приедем. Обещаю, – говорю и показываю экран телефона, чтобы ей доказать, что я сейчас совершенно не шучу.
Я был уверен, что она улыбнется. Но она не улыбается. И теперь все ее лицо выглядит как остановленный стоп-кадр на зависшем компьютере.
– Сейчас? Когда кто-то убивает друга твоего отца и никто не желает ему помогать? Когда твой брат может больше никогда не увидеть своих детей? Теперь ты хочешь их бросить? – спрашивает она.
– Мы – важнее всего. Мы, а не они, – говорю я. Снова пытаюсь притронуться к ней, и она снова уклоняется.
– Нет, это не так, – отвечает.
– И что ты хочешь тут делать? Писать об этом репортаж? Какое тебе вообще дело? – спрашиваю я.
Я устал. Это меня не касается. Дети Гжеся, порванные бумажки на земле, трупы людей, которых я в последний раз видел ребенком. Спасение Гжеся, спасение отца, спасение прочих чужих людей. Половина этого города могла бы вымереть, и мне было бы похуй. Было два, только два человека в этом городе, до которых мне было дело, которые были для меня важными, и оба они мертвы.
– Я хочу помочь, – говорит она помолчав. – Если уж мы тут, я хочу помочь.
– Это абсурд, – фыркаю я.
– Это правильно, – отвечает она.
И прежде чем я успеваю подумать о том, дотронуться ли до нее еще раз, Юстина исчезает в глубине дома.
И только когда проходит пара минут, я сдвигаюсь с места, спускаюсь по лестнице, перехожу через двор, приближаюсь к дому Гжеся и стучу в дверь, сперва раз, потом второй, потом третий, потом начинаю лупить в эту дверь изо всех сил, но внутри не слышно ничего, кроме мягкого, тупого шума, вытекающего сквозь приоткрытое окно; и только когда я приставляю ухо к этому приоткрытому окну, сквозь которое совершенно ничего не видно, понимаю, что этот шум – это песня AC/DC, запись с концертного DVD «Highway to hell», которая исполняется под радостные крики публики, раздававшиеся давным-давно, далеко отсюда.
Сынок
Некоторое время он думал, что она красива. «Нет, ну что ты, – сразу же открестился. – Это же потаскушка, как и любая, потаскушки – не красивы, красивы жены, дочери и матери, но не потаскушки. Но что-то в ней есть, чего уж тут». Не мог сопротивляться этой мысли. У него были полные карманы бабла. Выбрался из хаты, машину пустил за налик. Нужно было что-то делать. Иначе бы свихнулся. В карманах было тысяч сто.
Ей было семнадцать, может восемнадцать, хотя она плела, что все двадцать два, да где там двадцать два, он же всегда поймет, раскрасилась как маленькая девочка, обильно и пестро, чтобы выглядеть постарше. Намазалась косметикой и помадой. Теперь казалось, на ее лице – маска. А под этой маской должна быть мордашка девочки. Большие глаза, большой рот. Это всегда срабатывает, всегда действует. Сейчас она лежала на диване, смотрела на него. Он отводил взгляд. Его тянуло к ней так, что он места не мог найти. Нужно быть осторожней.
– С хуя ли ты так пялишься? – спросил он.
– Не могу? – ответила она.
– Я дал тебе бабла, можешь валить, – сказал он, вытер губы, открыл банку колы, одну из десятка, что купил в магазине. Отпил, добавил пятьдесят водки. Прикончил за раз.
– Думаю, ты не хочешь, чтобы я уходила, – сказала она и села.
Странная какая-то, ебанутая. Но на хере скачет мастерски, нужно признать. Он вспомнил тот хер и снова расслабился. Когда кончал, что-то отпустило его под лопаткой, какой-то старый прострел. «Это хороший знак», – подумал тогда. Она отмассировала его на ять, яйца, задницу, всюду.
– Надень трусы, – обронил ей, потому что она сменила позу и теперь нахально светила дыркой в его сторону.
– Тебе что, мешает? – вскинулась она.
– Не выступай, а то отхреначу, – оборвал он.
– Лучше трахни меня еще раз.
Может, была из Зыборка? Может, он ее помнил? Видел на дискаре? Он закурил – не потому, что хотелось, просто почувствовав, что в комнате ужасно воняет: пылью, говном, мертвыми крысами.
Но он же знал, что тут не «Хилтон», что это придорожный кабак, по дороге на Лидзбарк Варминский, неподалеку; кто-то сказал бы, что неразумно, но он всегда считал, что под фонарем – темнее всего. Кабак назывался «Америка», как и любой этого типа. Внизу бар, обитый деревом, вареники – вареные или жареные, пиво, водка, чай, кофе. Баба за баром, волосы отбелены, жопа толстая, выражение лица – словно говна наелась. В углу – две машины, едва живые, хреновые с виду, в одну он бросил две монеты, ничего не дала, он въебал ей с размаху от досады. Что-то было нужно выкинуть. Иначе крышу сорвет.
Сидел так уже два часа. Не слишком понимал, что делать, но уже привык: сколько уже – с месяц? Разгадывал кроссворды. Злился на себя, потому что разгадывал все до половины, но не отгадал ни одного ключевого слова. Всегда чего-то не знал. Правда, были там сложные выражения, он понял это по паре попыток, но все равно – не знал.
Сидел и решал, и тогда пришли эти две: одна старая, беда бедой, поджаренное в солярии тело вываливалось из блузки, словно перевязанная ветчина, морда – словно кто палками ее лупил, посмотрела на него и облизалась, а он подумал, что блеванет. «Ох ты ж потаскушка, проблядь ебаная», – подумал. Вторая – другое дело, раскрашенная, словно ребенок, та, что сейчас лежала в его комнате. Он посмотрел ей в глаза, махнул рукой. Подошли обе.
– Ты – вали, – сказал старой, та фыркнула и отошла. С молодой он пошел наверх. Чуток потрахал ее в резинке. Худая, но жопка круглая. Потаскушка, но симпотная. Эти противоречия его позабавили.
– Как тебя зовут? – спросила она.
– Слушай, вот только не нужно проблядушных разговорчиков, – сказал он и открыл новую банку колы. Ткнул пальцем – хочет ли. Она кивнула.
– А я… – начала.
– Знаю, Сандра, – прервал он ее.
– Нет, на самом деле я – Патрисия, – сказала она.
– Да и похуй, – ответил он, согласно с истиной.
– Ты на дороге? Работаешь? – спросила она.
Он посмотрел на сумку, набитую грязными вещами, подумал о еще двух, спрятанных в машине. О новых номерах, готовых для замены. О запасной регистрации, на всякий случай, на другое имя. Документ уже просрочен, но для дорожного контроля сойдет; скажут сделать новый – и все, ебашь дальше.
– Да работаю, – сказал он через минутку.
– А что делаешь? – спросила она. И правда какая-то странная, а может, просто дура.
– Ничего, что могло бы тебя заинтересовать, – ответил он.
– Наверняка торгуешь. Торговый представитель, – начала она гадать.
– Умной не прикидывайся. Ты не умная. Была бы умной, не давала бы на парковках, – он посмотрел на нее так, что она отодвинулась к стене.
«В принципе, исчезнуть легко», – подумал он. В принципе, это как устроить фокус. Постричься налысо, побриться, толстовка с капюшоном, солнцезащитные очки, другое шмотье. В Зыборке это бы не прошло, но в любом другом месте – запросто. Раз он даже вошел в «Жабку» в Щитно, а возле кассы висел листок с его фото, тем, со свадьбы, а он там выглядел как последняя жирная свинья. Специально попросил Лукаша дать это фото на объявление – в нем тогда было килограмм на двадцать больше, чем сейчас. В любом случае, он прошел мимо снимка, встал перед бабой, купил курево, жрачку, колу, водку – все, что было нужно, а она нихера не сориентировалась, что этот чувак перед ней – тот же, что висит в файле на дверях.
Он позвонил потом Лукашу и отругал. Только Лукаш знал, все остальные понятия не имели.
– Ну и что ты, сука, творишь, в Щитне не должно было висеть.
– Я на это повлиять не могу. Полиция тоже вывешивает, – ответил Лукаш.
– Мать здорова? – спросил он, меняя тему, не хотел с ним ругаться.
– С ума, сука, сходит, Мацюсь, я должен ей рассказать, в чем дело, а то она умрет. Постоянно ходит по квартире и воет, где мой сынок, где мой сынок, – сказал его брат, хороший парень.
– Если расскажешь ей – умру я, – ответил он, подумав, а когда проговаривал эти слова, даже глотка заболела, словно зуб ему рвали.
Во всем этом хуже всего было вернуться в Зыборк. Когда проезжал рядом с домом родителей, – а пришлось проезжать, дом стоял у трассы, – то прикусил язык до крови. Лукаш был прав. Мать это убьет, просто прикончит. «Он или мать, мать или он», – крутил он в голове худший выбор из возможных.
Должен был вернуться. Должен был поговорить с ксендзом. Проверить, испугается ли тот. Естественно, ксендз испугался. Все было ясно. Будут исчезать по очереди. Без предупреждения. За то, что сделали на самом деле.
Он всегда знал, что это выплывет. Что все вернется.
Поступали плохо, но это были глупости. А тогда – тогда они и правда перегнули.
Ксендз знал. Но не сказал, и его даже пугать не понадобилось.
Когда он закончил говорить с ксендзом, то рванул к цыганам. У тех были возможности, особенно у Тобека, цыганского барона. Тобек был тот еще сукин сын. Все мог, делал что хотел. Он сперва поехал к нему. Тобек жил во дворце, не в доме, башенки себе построил, как в мечети какой. Когда как-то приезжали к нему с машинами, то Мацюсь смеялся. Смеялся, когда Тобек выплачивал ему деньги. Кретином же нужно быть, чтобы так подставиться. Есть же границы. Он смеялся, хотя Тобек был крепко с прибабахом.
Когда-то Тобек научил его, Кафеля, Порчика, Сливу, всю команду, насчет того, как брать машины. Как, чем, где, когда. Они держались Тобека, пока не появился Кальт и не объяснил им, зачем они вообще берут машины – и только тогда они стали поднимать настоящие деньги. Тобек немного обиделся. Они поссорились. Тобек не любил Кальта, не любил немцев. Обижался, что они слушаются Кальта, а его – нет, что всегда цыгана дураком выставят.