Тобек вообще был эмоционален. Он вспомнил, как они как-то поехали к клиенту. Оторвали заебательную тачилу, немецкую, с иголочки, «Ауди А8». Ехали на этой тачке с Порчиком сзади, и Порчик плакал, что такую машинку и отдавать жалко, притрагивался к обивке, словно бабу впервые щупал. Он помнил, что машина была темно-синей. Клиент, толстый такой русский, говорил, что все, мол, на мази.
Ну и доезжают, высаживаются, сговорились в лесу, неподалеку от границы. Толстый русский ждал на парковке, удивленный, что цыган едет вместе с поляками. Тобек говорит: это парни из Зыборка. Я, мол, еду легально, а у этих – прошлое. «Что правда, то правда, прошлое тогда у нас было», – улыбнулся он, вспомнив все, потому что нихуя у них тогда не было, а эта сучка на диване испугалась еще больше, когда он так усмехнулся. Так или сяк, а Тобек дает ему ключи, а русский – мол, цвет не тот. Что он, мол, черный хотел, а не темно-синий, что-то там по-ихнему базлает, атмосфера натянутая, Тобек на нервах. Русский орет, а Тобек так спокойно подходит к багажнику, вытягивает тряпку, вытягивает бензин, обливает тряпку, откручивает крышку бака. «Што ты делаешш?» – спрашивает русский, а глаза как плошки. «Што ты делаешш?» – спрашивает. Не тот цвет – так не тот, сука, цвет, пожимает Тобек плечами, добавляет что-то по-цыгански, втыкает тряпку в бензобак и поджигает. Загорелось в момент, русский опешил, сел в машину – и свалил. Порчик даже плакать начал, когда увидел, как машина горит. Плакал, как малый ребенок. А он начал смеяться. Ржал, пока Порчик тоже не заулыбался.
Он и тогда тоже смеялся, но когда поехал к Тобеку, увидел башенки, мрамор и пруды с рыбками, то почувствовал страх и перекрестился. Может потому, что Тобек был последним, кто мог ему помочь. Больше-то никого не было.
Тобек вышел из дома, толстый сукин сын, брюхо вылезало из-под розовой рубахи поло, на шее золотая цепь, на руке часы, шесть золотых браслетов. По одному на каждого сына.
Не понял, что происходит и в чем дело. Он начал объяснять. Старое дело, сказал, старое и грязное, хуевое. Какое дело, спросил Тобек. Такое, что он невиноват, просто стоял рядом и смотрел. Мацюсь, говори, сука, по-человечески, сказал нетерпеливо Тобек. Я тебя не понимаю. Приезжаешь сюда и говоришь, что херня происходит. Что конкретно? Он не ответил Тобеку, но стоял перед ним, сжимал зубы и думал. Сперва, ночью, под домом, месяца два назад, ему выбили стекла. На сиденье, среди стекла, белела роза. Из того самого цветочного магазина, откуда берут на похороны. Он тогда еще подумал, что кто-то прикалывается, что это у кого-то такие херовые шутки. Но потом получил на мобильник фотку, с номера, которого потом уже не стало, и уже все понял. А потом исчез Бернат. Машину оставил в центре и исчез. Типа – с любовницей. Ага, сука, с любовницей. Бернат дураком не был. Ходил направо и налево, но дураком не был.
Доберутся до меня. Кто, спросил Тобек. Он замолчал, не ответил. Потому что – а правда, кто? Он ведь все это время не задавал себе этого вопроса: кто. А потом понял, что слишком боится, не хочет его задать. Боится, как никогда в жизни.
Чего ты хочешь, спрашивал Тобек, чесал пузо и лениво глядел на парня, на поляка, который стриг ему газон. Давай, работай, ебаный ты самосвал, сказал, за это тебе, мудила, плачу. Парень отвернулся, даже не вздрогнул. Я хочу к твоему сыну в Германию поехать, пусть он там меня спрячет, я брусчатку могу класть, все могу делать, но пусть меня спрячет, сказал. От кого, повторил Тобек. Не знаю, сука, от кого, но знаю, что у меня проблемы, что это конец, жопой чую, Тобек, а если я что жопой чую, то оно сбывается, уж, сука, поверь мне, – стоял так перед Тобеком, говорил, жестикулировал, размахивал руками.
Нет, сказал через минутку Тобек. Это не мое дело. Я не знаю, что происходит. А если не знаю, что происходит, то я ничего не делаю. Я должен все знать, и тогда что-то делаю, всегда так поступаю. Понимаешь? Не понимаешь. Если бы вы, поляки, это понимали, то и проблем бы не имели.
Просто если кто за тобой ходит, а ты ничего против него не можешь поделать – езжай за границу. Шенгенская зона, Мацюсь. Садись в машину, езжай куда хочешь.
Сына Берната достали в Лондоне, ответил он. Меня всюду достанут.
Кто, снова спросил Тобек. Кто, скажи мне. Если не скажешь, кто это, то я тебе скажу, что ты сбрендил. Что тебя какой-то бэнг [60] заколдовал.
Он не ответил.
Ступай к тому немцу. Как там его, Кальт? Чего ты мне вообще голову морочишь? Ступай к немцу. Вы с немцем уже много лет работаете. От меня отвернулись. Ступай к нему, сказал Тобек.
– Кальт меня тоже вздернет. Кальт то же самое сделает, – ответил он.
– Немец? Он тебя любит, – Тобек пожал плечами.
– Никто, сука, меня не любит.
– Это уже не мое дело, – Тобек сплюнул на землю, растер слюну ботинком.
– Так что, еще разок? – спросила сучка. В принципе, отчего бы и нет? Он почувствовал, как что-то в нем шевелится, когда он так на нее смотрит. Эти глаза, эти губы. Было в ней что-то, нужно признать.
– Еще раз, получишь столько же – и вали, – сказал он.
– Ты неплохой. Предпочитаю еще раз с тобой, чем к другому кому идти, – сказала она и начала искать что-то в сумочке, должно быть, презик.
– Ну, ладно, я только пройдусь, подышу. Подожди тут минут пятнадцать, – сказал он и выпил еще водки, на этот раз с «винта». Его тянуло к ней, как никогда ни к кому. «Плохо, – подумал он. – Очень плохо».
Истина такова, что все думали, будто он сбрендил. Потому-то он и поехал к Тобеку.
У Кальта он был дважды, в первый раз тот ему сказал, что – многовато водки, что он ему уже сколько лет говорит: хватит так хлестать водку. Во второй раз прогнал его, сказал: не хочешь меня слушаться, так вали, вы ведь однажды меня не послушались – и пошли на кичу, слава богу, что на пару лет всего. Если бы там всё узнали – получили бы пожизненное, как пить дать. Смертную кару бы в Польшу вернули, специально для вас. Ну так кто-то и знает все, сказал он Кальту. Заканчивай с водярой, с коксом и вали к семье, сказал Кальт. Я не стану нянчиться с безумцами.
Ксендз почти его выставил, разозлился, только кулаки сжал, когда слушал. Знал, о чем речь, но отрицал. Казалось ему, что они были невиновны. Все это, мол, водка. Какая, сука, водка, он уже пару лет водки не пил, если раз в месяц напивался, то хорошо.
Только Лукаш ему поверил. Младший брат, любимчик. Всегда смотрел на него, как на икону, и было это прекрасно, потому что, когда сказал ему: не будь, мол, как я, сука, сиди спокойно, делай свое, найди бабу, которая умеет хранить тайны, – послушался. Лукаш всегда верил, считал, он знает, что делает.
Только Лукашу он и мог сказать. Матери, отцу – нет. Парням своим – молчок, да и что бы те поняли, одному семь, другому пять, что они поймут. С парнями еще поговорит. Боже сохрани, ни слова Беате, женился на самом длинном языке в Зыборке. Его в тот же день
нашли бы, она бы не молчала. Ну, что ж, какую нашел. Его решение. Не мог жаловаться. С вечеринки все началось, на вечеринке ее нашел, а на вечеринке тот лучше и интересней всех, кто громче и больше прочих говорит.
Снаружи было холодно и темно, но ему нравилось, водка и тело девки его почти усыпили, но уснуть он боялся. Не спал больше, чем по три часа в сутки. Думал, не выкопать ли землянку. И правда думал об этом. Что выкопает землянку в лесу, недалеко от точки, где они курочили машины. Засыплет листьями, хвоей и будет там спать, почти погребенный заживо. По крайней мере, будет уверен, что его не найдут во сне.
Бледный свет фонаря вырывал из темноты абрисы припаркованных TIRов. Все спали в кабинах или в мотеле, тут не было никого. Но он все равно надвинул капюшон на лицо. Преступник всегда начеку. Он же был осторожен пятикратно. Да и взяли их не из-за неосторожности, но из-за ебаной суки, которая пошла и всех сдала.
Да и по отношению к обществу – все уплачено.
То, что идет по его следу, – это не общество.
Отливал он долго. Моча исходила паром в бледном свете фонарей. Потом спрятал хозяйство в штаны, потянулся. Да, он так и сделает. Успокоится. Пусть проскочит его очередь. Тобек был прав. Он отправится в Германию, во Францию, куда-нибудь на виноградники или как-то так. Еще немного похудеет, покрасит
волосы, брови, сука, сбреет, если понадобится. Да, именно так он и сделает.
И может, когда-нибудь вернется, и все ему скажут, что он охеревший, плохой, что мать умерла из-за него от нервов, что дети никогда не видели отца.
Но самым важным окажется то, что он выжил, что обманул предназначение, как в том фильме. Что он выскочил. И все будет хорошо. Он улыбнулся, потянулся, что-то щелкнуло под второй лопаткой.
– Мацюсь, – голос позади был словно замерзшее озеро. Он думал, что все уже выссал, но ошибался. Почувствовал, как в штанах потекло теплым. – Подними руки вверх, – сказал голос, и он поднял.
Фонарь перед ним – последнее, что он увидит: бетонный фонарь, прицеп фуры, кусок леса, выхваченный из темноты. Оружие, «беретта», переделанный газовик, остался в комнате. Но даже если бы он его взял, все равно не имел бы и шанса.
Он знал этот голос. И принимал его во внимание.
– Не пытайся дергаться. Не поворачивайся. Нас двое, – сказал голос.
Он не ответил. Глаза, тело, тепло сучки. Они должны были сделать это еще раз после его возвращения в комнату.
– Понимаешь, что я говорю? – спросил голос.
Он кивнул.
– Скажи, что ты понимаешь.
– Понимаю, – ответил он.
Кто-то надел ему черный мешок на голову, приложил холодный металл к затылку. Кто-то его развернул и легонько подтолкнул.
– Руки, – сказал кто-то.
– Не понимаю, – ответил он.
– Назад, – услышал.
Кто-то надел на него пластиковую затяжку, кто-то все еще держал ствол у его головы. Кто-то снова его подтолкнул. Нельзя иначе. Нельзя.
– Вперед, – сказал кто-то.
Он шел вперед. Нет, ничего не сумеет. «Ничего не сумел бы, – подумал он. – Не сумел бы, Исусе, пусть эти суки все сделают сейчас, пусть не изгаляются, пусть сделают это сейчас, пусть меня не мучают, он уже знает, уже видит, я ведь изначально знал и видел, что они любят мучить». Потому он и убегал, потому изображал пропавшего без вести, потому так боялся.