– Что теперь? – спрашивает Гжесь, отпивая чай. Выглядит он получше, присмотреннее, чище, он побрит, был у парикмахера. На нем футболка с «Iron Maiden», старая и застиранная, но чистая и отутюженная Агатой. Он обещал себе, что не станет пить месяц. Сегодня прошла неделя. У него поздоровело лицо, оно не такое красное, черты стали резче, словно что-то перестало его мучить.
– То, что и раньше, то, что всегда, – начинает мой отец, стоя и держа руку на груди. – Организуем референдум в срок, через три недели. Что бы ни происходило. Кому бы еще ни сожгли дом, кого бы еще ни похитили.
Все смотрят на него так, словно перед ними стоит воскресший Пилсудский.
– Томек, еще раз, для уверенности, – говоря это, Мачеяк машинально берет в руки еще один кусок пирога, но потом кладет его на тарелку, с тяжелой и болезненной миной того, кто только что преодолел свою природу.
Я все еще смотрю на брата Мацюся, который все сильнее вжимается в стену, то и дело прикасаясь к капюшону от куртки, словно непроизвольно проверяя, там ли он и можно ли в случае чего набросить его себе на голову.
– В последний раз тебе бросили бутылку с бензином в комнату детей, – Мачеяк дергает головой вверх. – А если в следующий раз их похитят? Или того хуже? Тьфу-тьфу, конечно. Но что ты сделаешь?
– Они этого не сделают. Не тронут детей, – отец качает головой.
– Пробста тронули, – напоминает Добочинская.
Отец на миг замолкает, кивает.
– Детей не тронут, – повторяет, глядя в сторону дверей, будто Йоася и Ясек вот-вот сюда войдут. Они у одноклассницы, парой домов дальше. Агата сейчас за ними пойдет, не позволит им идти в одиночестве даже пару сотен метров от магазина до дома.
– Я просто спрашиваю. Для уверенности. Это твое решение, – говорит Мачеяк.
Валиновская, словно видя его страдание, придвигает тарелку с пирогом к себе.
Мой отец делает глубокий вдох. Шагает к ним. Все машинально отодвигают стулья на пару сантиметров.
– Референдум – через три недели в здании школы, у него все полномочия, его подтвердила гмина, если они его не признают, если станут что-то крутить – мы подадим в суд, пойдем с этим, сука, в Страсбург. Ничего не сделают. Не бойтесь. Не сделают ничего глупого, я уверен, потому что после статьи, что написала Юстина, после других статей, которые она напишет, они знают: чтобы они теперь ни сделали, у них начнутся проблемы. Что нас уже не удастся запугивать, – говорит неторопливо отец, отбивая открытой ладонью слова по столу.
Некоторое время слышно только, как присутствующие пьют чай. Меня больше всего удивляет, что никто из них не заявил, что выходит из дела. Не дал понять, что у него семья, дети, родители, что он желает жить в безопасности и спокойно. Словно, несмотря ни на что, страх противоречить моему отцу был больше тех опасностей, с которыми они могли столкнуться со стороны бургомистерши, Кальта и его головорезов.
Некоторое время они продолжают пить чай, потом Мачеяк прерывает тишину, широко разводит руками.
– Ну ладно. Все ясно. Я, Томек, тебе верю. Ты нравишься мне, как Валенса в восемьдесят первом. Только не просри все, – говорит он, а потом сам смеется над своей шуткой.
– Теперь «Сильвестр», – говорит Гжесь.
– Ну да, – проговаривает Валиновская.
– Скольких мы можем собрать? Сто? Двести? – спрашивает мой отец.
– Для эффекта хватит и пятидесяти, – отвечает Гжесь.
– Сколько удастся, – говорит отец. – Всех, кто подписался. Плюс их семьи.
– Я приду, – говорит Валиновская.
– Я тоже, – добавляет Добочинская.
– Хорошо, учителя есть, врачи, кто еще? – спрашивает мой отец.
– Ну, много людей придет после того, как пропал ксендз. Я поговорил с народом в церкви. Они злы. Знают, что это она. Говорят уже, что убили его, как Попелюшко [81],– Мачеяк не выдерживает, тянется, в конце концов, за пирогом. Жена пытается хлопнуть его по руке, но Мачеяк успевает раньше. Откусывает большой кусок. На его лице проступает удовлетворение.
– Ну да, люди в ярости. Но второй ксендз, Варыцкий, говорит им в церкви, чтобы не делали глупостей: Бернат был после инсульта, и черт его знает, что случилось, и чтобы не повторяли дурных сплетен. И люди ему доверяют, – жена Мачеяка отпивает маленький глоток чая из чашки. В ее распухших руках та выглядит словно из кукольного набора.
– Пойти в церковь – это одно, а ночью под ресторан – совсем другое, – отец чешет голову. Он нервничает. Отрастающие волосы свербят.
– Я пройдусь по парням, – говорит Гжесь.
– По каким парням? – спрашивает отец.
– Знаешь по каким. За пол-литра любой придет постоять, – Гжесь сгибает правую руку в локте, поднимает, отбивает по бицепсу левой рукой, суставы его громко щелкают, словно шарики от упаковки.
– Мне таких, за пол-литра, не нужно, – отец качает головой.
– А что, будет видно, кто стоит в темноте? – Брачак улыбается, берет кусочек пирога и засовывает в рот, Мачеяк смотрит на него с печальной, тихой потерянностью.
– А ты? Идешь? – спрашивает Гжесь брата Мацюся.
– А зачем я там? – парень отводит взгляд.
– Пригодишься.
– Одно дело я уже сделал, – Лукаш смотрит в никуда.
– Так если больше не хочешь ничего делать, на хрена ты тут сидишь? – говорит отец, подходя к нему на шаг.
Парень привстает на стуле. Поворачивается к моему отцу, смотрит ему в глаза, не боится. Потом встает.
– Ты пришел ко мне вчера, я сказал, что сможешь уйти в любой момент. Ты или со мной – или нет, – отец показывает на дверь.
– Я тут, чтобы выцарапать той суке глаза, – отвечает парень, и вдруг в нем что-то ломается, он меняется, как малолетний фанат за четверть часа до махача за свою команду.
– Тогда не заставляй меня нервничать, – говорит отец и снова поворачивается ко всем. – Сто человек – это минимум. Так, чтобы заняли всю парковку перед рестораном.
Ужин, о котором все они говорят, будет через неделю, в ресторане «Подзамковье». Ресторан «Подзамковье», как указывает само название, находится под замком, на другой стороне от полицейского участка. Я был там раз в жизни, лет в восемнадцать, когда на концерт во «Врата» приехала какая-то металлическая группа из Варшавы и они не смогли нигде купить водки. Нас с Трупаком отправили, чтобы их туда отвести; мы попали в самый разгар дискотеки для чуваков за тридцать. Помню, ударник этой группы носил длинные волосы и набитых нетопырей на предплечьях – таких, словно сам вытатуировал их себе на стульчаке сортира авторучкой, подсоединенной к моторчику плеера. Слава богу, все были слишком пьяны, чтобы ударник получил в морду; один чувак уже размахнулся, чтобы дать ему в голову, но просто упал ударнику под ноги.
Ужин бургомистерши – ее день рождения. На него, как в любой год, приглашены все руководители предприятий Зыборка (кроме Добочинской), весь совет города, «спонсоры» и важные персоны из гмины, шефы полиции, пожарных и, конечно, Кальт. В Зыборке это ежегодное представление называют «Сильвестром», хотя случается оно поздней осенью [82]. На нем всегда выступает кто-то известный, год назад там пел Марек Сероцкий.
Мой отец хочет встать под этим заведением, перед охранниками на входе, и вызвать бургомистершу наружу. Говорит, может так случиться, что он получит по морде, что будет неприятно. Он хочет, чтобы это увидели люди снаружи. Чтобы эти люди, смотрящие на бургомистершу, стали для нее зеркалом. Что впервые в жизни эта женщина увидит, как она выглядит на самом деле.
Лукаш, брат Мацюся, пришел вчера. Около одиннадцати. Позвонил в дверь, когда я сидел с Гжесем на кухне. Тот в последнее время ночевал в доме отца, на диване перед телевизором – отец говорил, что он не может быть у себя. Что, мол, боится, если станет сидеть там целыми днями, то в конце концов обольет все бензином и подожжет. «А мне все же жаль, это красивый дом», – закончил он, подмигнув мне.
И едва лишь это сказал, звякнул звонок. Гжесь встал и пошел в прихожую.
– Чего, сука, хочешь? – обронил он в темноту за открытыми дверьми. Я встал за его спиной, держа в руке банку пива. Сперва вообще не видел, кто там стоит.
– Поговорить с твоим отцом, – сказал Лукаш и шагнул вперед, встав под свет из прихожей. На голове его был глубоко надвинутый капюшон, тот самый, который на нем сейчас.
– Потому что? – спросил Гжесь.
– Потому что это важно. Важно для всех вас. Для тебя тоже, – ответил он.
– Я слышал эту фигню, что ты бормотал в полиции. Что, мол, твой брат сперва исчез понарошку, а теперь – исчез по-настоящему. – Гжесь засмеялся. На миг повернул голову в сторону лестницы – сверху что-то послышалось, будто кто-то изо всех сил ткнул кулаком в огромный мешок с горохом. Это захрапел отец.
– Это правда. Потому что это правда, сука, – сказал Лукаш. Он был напуганным и замерзшим. В руках теребил пачку сигарет. Выглядел совершенно по-другому, чем тогда, в том помещении, с теми девушками. Должно быть, похудел на пару килограмм, куртка висела на нем, как пустой мешок. Тогда он был уверенным в себе, наглым бычарой. Теперь превратился в трясущегося худого подростка. Тогда он разговаривал с парнями громко, орал, но на самом деле выглядел как расслабленный кот. Его радовало, что он может им приказывать, как хочет.
– Может, это и правда, но твой брательник – тот еще гад, как Чокнутый и Кафель! – кричал на него мой брат.
– Вот пусть только они тебя где подловят, – повысил голос и Лукаш.
– И что сделают? Снова свастику мне на доме намалюют? Кривую, потому что руки у них – из жопы? Что они мне еще сделают? – Гжесь тоже повысил голос. – На кой хуй ты вообще сюда приперся, гондон штопаный?
Лукаш сжался, опустил голову, вынул руки из кармана куртки. Теперь он напоминал ту девушку, которую толкнул на шкаф в квартире у накуренного толстяка. Сейчас она могла бы ему отомстить. Было самое время.
– Потому что ксендз сумел мне позвонить, – проинформировал он. – И сказал, что они его взяли. Те самые, что взяли Мацюся и Берната.