– Что? – спросил Гжесь.
– Может, пусть он войдет внутрь? – сказал я. Кто-то открыл дверь в спальню отца. Она скрипнула в темноте, словно гроб с вампиром в старом хорроре. – Или валите себе на улицу.
Но Агата уже стояла внизу, закутанная в халат.
– Иди спать, – развернулся к ней Гжесь.
– Сам, блин, иди спать. А у тебя не нашлось лучшего времени для визита? – спросила она стоящего в дверях Лукаша. Тот оглянулся, словно собирался отступить и сбежать. Но Гжесь остановил его и втащил внутрь, схватив за куртку. Парень не успел отреагировать.
– Позвонил ксендз. В принципе, ничего толком не сказал. Я услышал две-три фразы. Потом связь прервалась, – говорил он, уже стоя на кухне, вжимаясь в стену – словно хотел в нее спрятаться, точно так же, как и сейчас.
– И что он тебе сказал? – Агата поставила перед ним чай. Знала, кто он такой.
– Что они его взяли. Те же, которые взяли молодого Берната. И моего брата. Ксендз сказал, что его везут куда-то в багажнике. И не отобрали телефон, потому что он держит тот в кармане сутаны.
– Это больше, чем три фразы, – прервал его Гжесь.
– Сука, ты что, думаешь, я выдумываю? – парень повысил голос, но Агата его прервала.
– Говори, что знаешь.
– Только это.
– И чего хочешь? – спросил Гжесь.
Парень уселся на стул. Только в резком белом свете кухни, когда снял капюшон, стало видно, насколько он изможден и устал. Лицо его было осунувшимся и матовым, казалось, вот-вот стечет с черепа.
– Если это бургомистерша, с Кальтом или без Кальта, неважно, так или сяк, но если все так, как вы говорите, то я вам помогу, – сказал он.
Агата встала перед парнем. Еще сильнее затянула выстиранный синий халат, хотя и так видны были только ее шея и щиколотки. Присела с ним рядом.
– Зачем бы Кальту похищать своего помощника?
– Брат много раз об этом говорил. Что он злится на Кальта. Что Кальт за его спиной отстегивает полиции, управе, гмине. Брат сопротивлялся. А он и та сука такого не любят. Кальт называл это «невидимым налогом», – парень нервно осматривался. Боялся, не услышит ли кто.
– Значит, ты боишься. Потому что у Берната забрали брата и сына. Боишься, – Агата встала. Смотрела на парня с эдакой суровой нежностью. Тот и правда боялся. Возможно, он и не похудел, возможно, это страх заставил его сжаться. Такие чуваки, самоуверенные, громкие, нахальные «ваньки-встаньки» – такие чуваки, когда боятся, выглядят смешно, словно сдувшиеся воздушные шарики.
– А что дашь взамен? – спросил я Лукаша. Он перевел взгляд на меня, удивленный, словно вообще забыл, что я тут стою. – Ты боишься. Пришел сюда, потому что боишься. Боишься быть один. У тебя есть что-то взамен? Хочешь дать нам что-то взамен?
Гжесь повернулся в мою сторону. Легонько улыбнулся.
– Я знаю о той девушке. Которую накрутили, чтобы она твоей жене написала, – сказал Лукаш, глядя на Гжеся. Тот не ответил. Лицо его окаменело.
– Могу сделать так, что она все отзовет. Что вообще все будет отозвано. Завтра вечером поедем туда. Я ее найду, – сказал он.
– Отозвано, – повторил Гжесь. – Даже не начинай.
Камила неделю назад передала дело в суд, насчет пересмотра алиментов. Гжесь мог получить полный запрет на контакты со своими детьми. Она просто прислала ему письмо по делу. Когда Гжесь его получил, то плюнул почтальону под ноги. Девушка, написавшая Камиле в Фейсбуке, должна была стать свидетелем. Якобы показания готовились дать и другие девушки, вероятно телки, которых Чокнутый купил за несколько дармовых стаканов дорогой выпивки на дискотеке в «Андеграунде».
– Да, отозвано. Официально. Я могу это сделать. Я всех этих мелких шлюшек в кулаке держу, – сказал парень.
Агата протянула ему пачку сигарет. Он взял одну и сунул себе за ухо. Снова набросил капюшон и встал.
– Не говори так. Не говори так. Это ведь чьи-то дочки и сестры, – сказала ему Агата.
– Шлюшки – это шлюшки, – ответил он.
Агата тоже встала, чтобы проводить его к двери, но Гжесь отмахнул ей, чтобы осталась. Потом встал сам и вышел с парнем в прихожую. Стояли там некоторое время, и мне казалось, что они о чем-то спорят, но, возможно, это был просто свист ветра В конце-то концов, о чем им шептаться? Мы выжали из парня все, что он мог нам сказать.
Когда все – Мачеяк, Брачак, Валиновская – вышли, я помог Агате убраться на кухне после ужина, потом открыл дверь мужику, который принес рулон ковролина в комнату Ясека и Йоаси. Ковролин должен был прикрыть сожженный пол. Стены мы с Гжесем покрасили в белый цвет – пришлось наложить шесть или семь слоев краски, чтобы прикрыть черные пятна сажи, растекшиеся по стенам как болезнь. Я поставил ковролин под стеной, выглянул в окно. Мелкого снега уже даже не было видно. Мир превратился в иссиня-черную стену. Огни в окнах дома напротив казались слабыми фарами, с тем же успехом это могла оказаться медленно приближающаяся сломанная машина.
Дети все еще боялись. Сажа в виде едва заметных серых полос проступала из-под белой краски. Нужно было положить еще один слой. Ясек раз или два обмочился ночью – по крайней мере, так утверждала Агата. Отец выписал им отгулы в школе на три недели, сказал, что в случае чего станут учиться дома.
Юстина была в своей комнате, как обычно глядя в компьютер. Я не хотел ей мешать. Присел и заглянул в один из стоящих под стеной, все еще нераспакованных ящиков.
– Что ищешь? – развернулась она.
– Мою тетрадь, – ответил я.
– Какую тетрадь? – спросила она.
– Мою. Хочу пописать, – ответил я.
– Пописать? В тетради? – спросила она.
– Если открою комп, начну смотреть порно. И Фейсбук. И ничего не сделаю, – ответил я честно.
– Порно, – повторила она, качая головой, но я знал, что на самом деле ее не интересует, как я провожу свободное время, что на самом деле я мог бы заниматься чем угодно.
– У меня нет ручки, – добавил я. Наконец выудил из ящика тетрадь, которую искал. Была она у меня лет десять. Сто почти пустых страниц в линию, на обложке – Бэтмен, изо всех сил дающий пощечину Джокеру. Я купил ее в магазине комиксов в Берлине. Полистал ее, вспоминая, писал ли я тут хоть что-то: несколько страниц были покрыты каракулями, сплетенными в оргиастических объятиях лысыми человечками, цифрами, черепами Карателя, логотипами придуманных мной металлических групп.
Юстина повернулась и посмотрела на меня, словно я был кем-то совершенно чужим, но наверняка чуть получше и куда интересней, чем Миколай Гловацкий. Может, чтобы усилить этот эффект, сняла очки.
– В чем дело? – спросил я.
– Ты ведь не делаешь это лишь для того, чтобы я удивилась? – сказала она.
Я подошел к ней, на компьютере были сканы старых подшивок местной прессы. На столе – разложены книги из библиотеки, региональные издания в мягких обложках, сборники сказок и репортажей, номера «Боруссии» [83] и старые, пожелтевшие издания «На тропах Сментека» [84].
– Что ты ищешь? – спросил я.
– Проклятие, – ответила она. Положила мне руку на живот, на миг.
– Какое проклятие? Тут нет никакого проклятия.
– Точно?
Потянулась через стол и подала мне ручку. Я спрятал ее в карман.
– Да брось ты эти проклятия. Пойдем прогуляемся, – сказал я и теперь притронулся к ней, положил ей руку на затылок. Тот был теплым.
– Может быть, – ответила она тихо. Сняла мою руку, но прежде чем сделала это, придержала ее там на миг, на две-три секунды.
– К реке, на Картонаж. Это километров пять отсюда через лес, – сказал я.
– Может, завтра, – ответила она. – Удачи, – добавила через миг.
Я спустился вниз, уселся на диване в пустом зале. Закрыл дверь. Некоторое время прикидывал, не подставить ли к ней стул. Кто-то вошел в дом и зажег свет в прихожей. По телевизору шла какая-то публицистическая программа. Ведущий с подпухшим, обвислым лицом объяснял по телефону заинтересованной зрительнице, что, собственно, происходит сейчас в Польше, и подтверждал ее опасения: то, что происходит, и правда ужасно. Я выключил звук, но не картинку, хотел, чтобы в комнате было какое-то движение, краски, цвет, чтобы часть моего мозга оставалась хотя бы чем-то занята, чтобы мне не пришлось осматриваться, находить какую-то точку внимания. Если бы я стал осматриваться, скоро это стало бы главным выполняемым мною действием. Злясь, что я не могу ничего сделать, я бы наверняка швырнул тетрадь в стену или сунул ее между полешками в камине. А я не хотел сдаваться слишком легко. Я открыл тетрадь, некоторое время смотрел на линии на странице. Сунул в уши наушники, нажал «плей» на старом mp3-плеере. В ушах зазвучала композиция The Cure. Я сделал тише, а потом и вовсе ее выключил. «Если я начну искать то, подо что мог бы писать, то следующие два часа ничем другим не смогу заниматься», – подумал я.
«Что угодно», – подумал я. Потом встал и погасил верхний свет, зажег стоящий в углу торшер. Тени сразу принялись танцевать по комнате.
Я понимал, что делаю это, лишь чтобы уверить Юстину: я не смогу. Чтобы принести ей тетрадь с очередным нарисованным Бэтменом, членом или лысыми человечками и сказать: смотри, вот над этим я и сидел всю ночь. Прости, любимая, и отстань от меня с этой ерундой навсегда.
Конечно, кто-то мог бы сказать, что последние пару лет я все же занимался писательством. Но «гострайтинг» или рекламные слоганы – это не писательство. Это просто долбежка по клавиатуре. Такое может сделать всякий, у кого была четверка по польскому в средней школе.
Ручка сама сделала риску на бумаге.
В результате она написала печатными, кривыми буквами два слова: СТРАННЫЙ ГОРОД. А потом дописала: СТРАННАЯ ЧАСТЬ.
А потом написала: «Снег напоминал рассыпанную по земле грязную соль».
И только потом, словно в награду, нарисовала на полях маленький череп Карателя, топор, пентаграмму, спираль и перепуганного всем этим человечка, хватающегося за голову.