Агата молчит. Что-то поднимается в ней, растет. У нее стиснутые зубы. Она разворачивается к Гжесю в такой ярости, что в этой темноте кажется своим собственным негативом, живым черным пятном, и еще тише, хотя звук ее голоса, кажется, вползает под обивку кресел, под одежду – словно холодный дождик, говорит:
– Я тебе мать не убивала.
Гжесь вскидывается на кресле, словно желая вырвать пояс безопасности силой собственного тела.
– Бери, нахер, эту машину и возвращайся домой! – орет он на Агату.
– Это, сука, моя машина, а потому я решаю, кто берет ее, а кто нет! – кричу я. Мне они уже надоели. Выйду отсюда и сам вернусь домой пешком. Буду ходить туда-сюда по Известковой, или стану глядеть в пустую тетрадь, или снова поругаюсь с женой, или вообще не стану с ней говорить, но, по крайней мере, не буду сидеть с ними в машине.
Фигура у подъезда наконец появляется на свету: это мужчина, идет покачиваясь, не видит машины, в руке держит позвякивающий пакет из «Бедронки», когда проходит мимо моей машины, на миг теряет равновесие, опирается о капот и идет дальше.
Кого-то он мне напоминает. Когда мы были моложе, то вместе с Гжесем и Трупаком бросали в алкашей петарды. Заседали в кустах и поджидали их – знали места, где они давят свою тошниловку или, в минуты сильной нужды, пропускают денатурат сквозь хлеб. Мы поджигали петарды, самые маленькие, розовые бочонки за пятьдесят грошей штука, и бросали им под ноги. А потом ухахатывались от того, как пьянь подскакивает на месте, испуганная взрывами – а потом мы убегали. Как-то раз один из них поймал меня и уволок в лес. Говорил, что закопает живьем, что у него уже есть готовая яма. Я ужасно боялся. Думал, обмочусь от страха.
Когда он все же меня отпустил, я помчался домой и рассказал об этом отцу. Тот посмотрел на меня, а потом сказал, что тот человек поступил правильно. И мне повезло, что не получу сейчас по голой заднице проводом от утюга.
Помню это как сейчас, и может это именно тот мужик, который тогда держал меня за шею и говорил, что закопает живьем.
А может и нет, может, все они выглядят одинаково, а тот мужик уже давно мертв.
– Это точно та девушка? – спрашиваю я Лукаша.
– Ну блин, тут же не Варшава, что вокруг два миллиона людей и все прикидываешь, точно ли кто-то тот самый, потому что похожих людей еще тысяч сто, – отвечает парень, не прерывая игру.
– Она тут живет? – спрашиваю.
– Нет, живет она где-то в Бронксе. Тут она блядует, – космический корабль Лукаша встречается с летящим на него цветным шаром. Встреча фатальна по результатам.
– Тогда отчего мы не поедем к ней домой? Не поговорим с родителями? – спрашивает Агата.
– Потому что ее отец спустит вас с лестницы. Правда, я не знаю, кто тут внутри и не сделает ли того же, – отвечает парень и прячет телефон в карман.
– Как бы я сам кого-нибудь не спустил с лестницы, – говорит Гжесь.
– Никого ты не спустишь, – отвечает Агата и открывает дверь.
– Я возвращаюсь домой, – сообщаю я.
– Никуда ты не возвращаешься. Будешь следить за своим братом, чтобы тот снова не влез в дерьмо, – Агата разворачивается и тычет в меня пальцем.
– Эй, мать ты не убила, но не изображай ее, лады? – прошу я.
– Кому-то же нужно. – Она вылезает из машины.
Лестничная клетка воняет мочой, дерьмом и лизолом. Света нет, потому я освещаю дорогу телефонным фонариком. На первом и втором этажах – абсолютно тихо. Я помню такие лестничные клетки, они снились мне в детских кошмарах, снилось, что я взбегаю по ступеням, гонимый вверх чем-то, чего не могу толком назвать, зная, что, убегая от него – иду в объятия чего-то еще более худшего.
Из-за дверей на последнем этаже доносится музыка, угловатое, вырезанное из полистирола громыханье дэнса. «Заберу туда нас мигом», – воет вокалистка голосом обиженной козы. Агата стучит в дверь. Ноль реакции. Агата стучит снова. Песня меняется, рэпообразный дурачок выстреливает рифмованные строки о кокаине и проститутках, запертых в ванной. Я такого не переношу. Мой музыкальный возраст – это лет семьдесят.
Дверь открывается.
– И что? – спрашивает худая полуголая фигура с сигаретой во рту. Сперва я его не вижу, вижу только свет за его спиной. И только потом узнаю.
– Сука. Семья Гловацких. В полном составе. Отца вы тоже прихватили? – Быль смеется, скаля зубы и почесывая грудь. – Клево, клево, что вы таки меня проведали, но я немного занят. Простите. Ну, понимаете.
– Былинский. Выйди-ка, – говорит Агата.
Быль выходит на лестничную площадку. На миг становится темно, слышны только постукивания, шорохи, громкие вздохи – мы стоим, стиснутые на самой верхушке лестницы; наконец Быль находит выключатель, щелкает.
– Привет, Миколай. Бутылочки нет, извини. Сгоняй, купи – посидим как люди, – говорит он.
– Как-нибудь в другой раз.
– Магда внутри? – спрашивает Гжесь.
Быль фыркает. У него всегда был слабый, рахитичный смех, словно он так и не прошел подростковую мутацию голоса. На нем только вытертые на бедрах джинсы с расстегнутой мотней. Он босиком.
– Как-нибудь в другой раз, Миколай, ха! В последний раз ты тоже говорил: «в другой раз», мне начинает казаться, что ты меня избегаешь, – он качает головой, смотрит мне в глаза – прямо, как некогда; у него глаза большие, синие и холодные.
– Ты тут живешь? – спрашиваю я.
– Нет, это хата Чокнутого. Одалживает ключи друзьям, – отвечает Лукаш. Он, опершись о деревянный поручень, что выглядит так, будто вот-вот готов свалиться, продолжает играть космическим кораблем и разноцветными кубиками.
– Чокнутый? – Агата разворачивается к нему.
– Как это называется? Трах-хата? – Лукаш смотрит на Быля, который снова смеется.
– Ага, трах-хата, да, – ржет Быль. Прикуривает вторую сигарету от первой. Курит красные L&M, как и тогда, когда мы были в школе.
Эта ситуация потихоньку начинает походить на какой-то эпизод из «Отпускных дневников» [89] или другого какого шоу, которые сегодня смотрит две трети Польши: парадокументалистика о каком-нибудь Януше, который на отдыхе «ол-инклюзив» подсыпал червяков в десерт и теперь требует возврата денег, а тем временем его дочка Сандра беременна близнецами от пятерых инструкторов водной аэробики. Может, что бы ни случилось в Зыборке, в конце окажется и в «Отпускных дневниках», мясным ежом, Шекспиром на денатурате.
В свете лампочки видно, что на груди у Быля множество мелких царапин. Когда он на миг поворачивается к двери, оказывается, что на спине их у него – еще больше.
– Магда там? – снова спрашивает Гжесь. – Потому что я должен с ней поговорить.
– О чем? – искра сигареты Быля летит на пол.
– Открывай, Былинский. Открывай, а то я позвоню в полицию и пойдешь в тюрьму за изнасилование, потому что мы все знаем, сколько ей, – когда Агата смотрит на него, в глазах ее усталость профессиональной учительницы. Она видела уже тысячи таких дуроломов, как он. И ни один из них не произвел на нее никакого впечатления.
Быль опирается о косяк. Сплевывает на коврик, настолько точно, что гасит плевком тлеющий окурок.
– Не знаю, о чем это вы, но я не хочу с тобой ссориться, старик. Честно. Я не трогаю чужого. Не тяну лапы к не своему. Но ты должен меня понять.
Квартира выглядит как бордель в новой высотке. Тут полумрак, стены покрашены в ярко-красный, на стене висит плакат с молодой Моникой Беллуччи. За прихожей кухня, на стене включен телевизор, такой большой, что заполняет почти все помещение; в углу – матрас. На матрасе – девушка под одеялом, натянула его себе на лицо. У нее крашенные в ржаво-красный цвет волосы, резкие птичьи черты лица, кожа цвета скисшего молока. Это она была в «Андеграунде», когда Быль меня зацепил. И еще она девушка из телефона Камилы.
– Надень что-нибудь на себя, Магда, семейство Гловацких пришло с тобой поболтать, – говорит девушке Быль. Показывает на початую бутылку сладкого розового «карло росси» на столе и на шеренгу закрытых пока что банок дешевого пива. Агата качает головой. Стоит ближе прочих от него, заграждая Гжесю и мне дорогу к нему и девушке. Под столиком стопка «Плейбоев», фитнес-журналов, пара порнух на DVD с заправок, ароматическая свечка. В углу – брошены шмотки.
– Надень что-нибудь, – повторяет Быль. Открывает одну из бутылок с вином, отпивает глоток, вытирает губы.
– Я, сука, что, должна встать голой при всех и одеться? – спрашивает девушка.
– Нет, ты должна чем-то, сука, обернуться, пойти в сральник и там одеться, – повышает он голос. Только теперь понятно, что он нервничает точно так же, как и она.
– Я ни с кем не говорила, – голос девушки прорезает тишину, густую, словно бутапрен. Она напугана, но пытается это заболтать, внаглую.
– Как это, сука, ни с кем не говорила? Как это не говорила – может, никого ни о чем еще и не спрашивала? – Гжесь повышает голос.
– Ничего не знаю. Ничего не знаю, отстаньте от меня, – говорит она.
– Ты детей у меня отобрала. Детей у меня отобрала, лахудра сраная, – отвечает Гжесь, но Агата хватает его за руку и останавливает. Подходит к девушке, становится над ней, легонько, но решительно тянет ее. На короткий миг становится видно тело девушки: худое, бледное и мальчишечье.
– Золотце, мы ничего плохого тебе не сделаем, – говорит странно теплым голосом Агата. – Не сделаем тебе ничего плохого. Хотим только поговорить.
– Ты, шалава, детей у меня забрала, за пару злотых, – Гжесь старается не кричать. В результате кажется, что он хрипит.
Девушка сильнее прижимает к себе одеяло.
– Иди, котик, оденься. Натяни что-нибудь на себя. Могу пойти с тобой, если хочешь, – говорит Агата. Девушка только качает головой. Видно, что ее слегка трясет.
Наконец заворачивается в одеяло и медленно направляется в сторону ванной.
Быль, кажется, вот-вот расплачется. В последний раз он выглядел так, когда отец, после его восемнадцатилетия, отобрал у Быля ключи от машины, когда тот выпил три бутылки дешевого вина, закусил баночкой своей прославленной макумбы, а потом въехал в забор соседей и убил их кота.