– Агата поговорила с ее родителями. И родители, как понимаешь, напугали ее посильнее, чем Чокнутый и остальные.
– А сколько же ей лет? – спрашиваю я.
– Четырнадцать.
– И спит с одноклассниками? – я смотрю на него.
– Это нормально. А на что она себе айфон купит?
В окнах соседей на миг зажигается свет, но потом гаснет.
– Да и какие там деньги, так, смех один, – добавляет он.
Сразу после нашего приезда с Миколаем соседи то и дело приходили в дом Гловацких. Поговорить, выпить чаю или просто спросить, как оно. Или порой засовывали голову внутрь, нюхали воздух, пытаясь обнаружить что-то не такое, как у них. «Это, наверное, нормально в таком маленьком городе», – подумала я тогда. Теперь они не делали вообще ничего. Теперь, с самого пожара, они даже к калитке не подходили.
– Это же хорошо, – говорю я.
– Что блядует? – спрашивает он.
– Что даст показания.
– Она еще должна написать Камиле. Не знаю, сделает ли это. Доктор сказал, что не приняла аж столько таблеток, чтобы умереть. Но все равно – подзатянулось.
– Знала, что кто-то раньше или позже откроет дверь.
Гжесь на миг смотрит в сторону дома. Видит, как в нашей комнате загорается свет.
– Если хочешь, можем поменяться. Я пойду в ту комнату, а вы можете жить у меня в доме. Там же можно йохнуться, – говорит он.
Свет гаснет. Миколай не любит там сидеть. Не хочет. Я заняла эту комнату для себя.
– Тут нормально. Честно, – говорит он вдруг не пойми зачем, вот только теперь смотрит мне в глаза. Я едва вижу этот взгляд сквозь дым.
– Мило, что ты это говоришь, – отвечаю я.
– Нет. Ты преувеличиваешь. А ведь знаешь, что единственный выход: забыть о себе самом и осмотреться вокруг.
– А ты это делаешь? – спрашиваю я, не в силах сдержаться.
Но Гжесь только пожимает плечами. Дышит в ладони, приближает их к огню.
– Что, с тобой никто не хочет говорить?
– Ну, не так чтобы все меня выгоняли, – я говорю правду. – Даже делают мне кофе и угощают пирожными. Но ничего не говорят. Иной раз дают понять, что все так и должно было закончиться.
– Вот ведь бляди, – кивает Гжесь.
– А этот Ведьмак? – спрашиваю я.
– Ведьмак. Ведьмак, сука, ну да, этот случай поинтересней, – начинает он говорить со слабой улыбкой, но потом вдруг замолкает.
По Известковой едет машина, медленно – как любая машина, которая едет по Известковой, такой продырявленной, что можно сорвать подвеску, – катится со скоростью километров десять в час, чтобы остановиться, наконец, перед домом Гловацких. Это полиция. Некоторое время из машины никто не выходит, сперва на долю секунды включается мигалка, лицо Гжеся, стена дома на миг становятся сине-красными.
Гжесь смотрит на полицейских, которые, наконец, вышли и теперь приближаются. Сперва они просто фигуры, входящие во двор свободно, как к себе, и только когда они вблизи, я вижу, что это тот самый молодой, который был тогда в сторожке и показывал Гжесю его собственный нож. Он входит на подворье в паре с коллегой.
– Что? – спрашивает их Гжесь.
– Воняет ужасно, – полицейский указывает на бочку.
– И ты здесь поэтому? Горит, сука, потому и смердит, – голос у Гжеся становится ниже, все более хриплым. Гжесь защищает территорию, словно собака.
– Мы уже два или три раза виделись, но я не представился. Старший сержант Винницкий, – говорит полицейский, протягивая руку. Я пожимаю ее. Это молодой парень. Представляю себе, как годы назад он бегает с Гжесем по этому самому двору, как Гжесь, на пару лет его старше, отвешивает ему поджопники, потому что тот не хочет отдать ему мяч или одолжить велосипед.
Теперь на нем мундир, но Гжесь все еще мог бы забрать у него мяч, если бы захотел.
«Может, оттого-то в маленьких городках и нет справедливости, – думаю я. – Потому что справедливостью могут одарить только чужие люди, а тут никто никому не чужой. Тут никто никого не уважает, потому что как людям друг друга уважать, если все уже успели увидеть друг друга в болезни, банкротстве, пьянстве? Может, оттого-то отец Миколая и Гжеся таков, каков он есть: ходячий камень?».
– У меня хорошие новости, – говорит полицейский, осматривая двор.
– Слушаю, – отвечает Гжесь.
– Наверху решили. Останавливаем следствие по делу Берната, – говорит полицейский, глядя на горящий в окне кухни свет.
Гжесь фыркает смехом. Потирает руки.
– Ступай, скажи это моему отцу, – говорит он копу. – Ну, давай.
Старший сержант чуть испуганно смотрит в сторону двери. Потом – снова на Гжеся.
– Я думал, ты обрадуешься. Не навесят на тебя нож. Не будут дальше копать, – отвечает он.
– Кафельский и правда признался, что это его ножик, – голос его коллеги почти неслышен. Темнота его поглотила.
– Признался под запись? – спрашивает Гжесь.
– Мы просто с ним поговорили, – отвечает еще тише тот второй.
– А та девушка, пришла сегодня в участок? – спрашивает Гжесь.
– Какая девушка?
– Знаешь, какая. Хорошо знаешь, какая. Должна была прийти сегодня к вам и написать заявление, – Гжесь застегивает куртку. Видно, что ему холодно, что он дрожит.
– Нет, никого не было, – Винницкий пожимает плечами.
Гжесь качает головой, отворачивается и поднимается по лестнице, открывает дверь, кричит:
– Папа!
– Я читал вашу статью, – Винницкий оборачивается, мне кажется, что он меня боится, но, возможно, просто боится всего. – Очень интересная, мои поздравления.
– Не за что. Я хотела с вами поговорить, но как-то не нашла вас на работе. По крайней мере, так утверждал дежурный офицер.
Даже в этот час, почти ночь, я вижу, как он бледнеет и смущается.
– Я знаю, как вас зовут, сержант, – добавляю, чтобы он смутился еще сильнее. Краем глаза вижу, что огонь в бочке почти угас, что бы там ни было, и теперь тлеет, выпуская в ночь тонкую струйку дыма.
– Ну? – Томаш спускается по лестнице.
Несмотря на температуру на улице, на нем только рубашка. Но ему не холодно.
– Я говорил Гжесю. Пришли приказы. Мы остановили следствие по Бернату, – говорит полицейский.
– Следствие об убийстве остановили? – спрашивает Томаш так громко, что слышно его и в Щецине.
– Иди, подожди в машине, – говорит коллеге Винницкий.
Гжесь снова выходит на лестницу. В руке у него кружка с чаем. Дым из бочки теперь вьется прямо на него, но он не реагирует.
– Ну, отцепятся от Гжеся… – Винницкий снова хочет начать свою песенку, но вдруг обрывает себя, отступает на шаг, хотя отец Гжеся ничего не делает: стоит перед ним в темноте и глубоко дышит. Мне кажется, старший сержант сейчас опрокинется на землю, стоит Томашу просто на него дохнуть.
– Я думал, ты с нами, Юрек, – говорит отец Гжеся. – Так вот почему ты теперь к нам не приходишь. А я тебя всегда приглашаю.
– Если бы это зависело от меня, Томек, правда, если бы это зависело от меня. Но они заявили, что невозможно даже доказать, что это было убийство. Переквалифицировали, в конце концов, на неумышленное, – говорит парень, взмахивая руками, и одновременно отступает так быстро, что оказывается приперт спиной к калитке.
– Неумышленное, сука, убийство? Неумышленное убийство?! – орет Томаш, кричит так, словно хочет пробить словами воздух. Второй полицейский выходит из машины. Молча смотрит на все это. У соседей снова загорается в окнах свет. В этих окнах появляются черные абрисы. Еще один спектакль у Гловацких.
– Все нормально, – говорит ему Винницкий. – Томек, пойми. Тут дело в статистике. Раскрываемость. Это сложное дело, почти невозможное. Ухудшает графики. Это не моя вина. Я не решаю, ты ведь знаешь. Может, оно тянется в самый Калининград. Они не хотят в этом мараться.
– Трое уже пропали, сука. В том числе ксендз, чтоб вас всех, – Томаш дышит так, словно пробежал несколько километров.
– Ну, те дела все еще реальны, но и там пока исчезновение, тел нету, – отвечает полицейский.
Я даже на миг начинаю ему сочувствовать. Этому сержанту. Гжесь идет по лестнице в их сторону. Кладет отцу руку на плечо, тот только через мгновение делает шаг вперед, высвобождаясь от этого прикосновения. Первый раз вижу, чтобы один из них прикоснулся к другому, иначе чем ударив. На лестнице снова появляется Миколай. Потирает руки, дышит на них. Смотрит на людей, потом подходит ко мне, становится рядом.
– То есть по Бернату остановлено, а Мацюся вы все еще ищете? – Гжесь смеется.
– Бернат же нашелся. Причем – живой. Понимаете? По сути, его никто не убивал. Он умер в госпитале. И это дало им основания, они не хотят тянуть, боятся, от таких дел могут быть проблемы, причем на воеводском уровне, – отвечает Винницкий. Кажется, сам не верит в свои слова.
В воздухе на миг слышно вонь животных, запах молока, шерсти и навоза, наверняка от соседей, но мне кажется, так пахнут слова молодого копа.
– Погоди. Погоди, – вмешиваюсь я. – Но ведь тот парень, брат Мацюся, заявил, что ему звонил ксендз. И ксендз ему сказал, что его поймали те же люди. Что он сумел позвонить, прежде чем у него отобрали телефон.
– Это не след, извините, – прерывает меня полицейский.
– Это не след, – повторяет Томаш, передразнивая его.
– Это не след, потому что вы подговорили того парня соединить эти дела. Он уже однажды ерунду рассказывал, что, мол, Мацюсь исчез дважды, раз притворно, а второй раз – по-настоящему, – сержант пожимает плечами.
– А что с ксендзом Бернатом? – спрашивает Томаш.
– Я охреневаю, – качает головой Гжесь.
– Не знаю, что с ксендзом Бернатом. Мы его не ищем, Ольштын его ищет. – Винницкий уставший и нервный, словно он куда-то спешит, на матч с коллегами, на новый кусок сериала.
– И считаешь, что брат Мацюся врет, – говорит Томаш.
– Он ненадежный свидетель. А когда мы хотим забрать у него телефон, чтобы проверить биллинг, он отказывается. Я не должен тебе это рассказывать, Томек, – вздыхает Винницкий.
– Вали отсюда, – говорит спокойно Томаш.
– Эй, чуть покультурней! – кричит ему Винницкий.