– Ищут ведьму, верят, что Гизмо все еще жив, сбежал из психбольницы и ходит по лесам, и вот-вот кого-то еще убьет. Кто-то говорил такое в магазине, Агата рассказывала вчера, когда вернулась, что Мацюся и ксендза именно Гизмо и убил. Гизмо или ведьма, – Гжесь останавливается, разворачивается вокруг собственной оси вместе со светом, но вокруг нас – только лес.
– Люди – трёхнутые дебилы, – говорит Миколай.
– Ага, и не только здесь, – отвечает Гжесь.
Молчит еще некоторое время, крутится, раз за разом ослепляя нас, словно шутки ради. И вдруг останавливается.
– Кажется, мы на месте, – говорит.
Мы движемся дальше. Кора и веточки хрустят под ногами, словно мы топчем скорлупу огромного яйца.
Между деревьями я вижу словно бы растянутую за ними серую, неприметную материю. Только через пару шагов понимаю, что мы приближаемся к дому. Темные, пустые окна – дыры в неровной кирпичной стене. По мере того как мы подходим, становится уже заметен цвет, кирпичи делаются ржавыми, грязно-красными. Вокруг совершенно тихо.
В паре метров от дома Гжесь машет рукой, чтобы мы остановились. Тут тихо. Потом я слышу шум, не знаю, это деревья или моя кровь, но я точно слышу собственное сердце. Мы так близко, что я вижу: окна и правда – дыры в стене, стекол нет, остатки сломанных фрамуг напоминают старые, сломанные кости.
– Поосторожней, у него есть собаки, – говорит Гжесь.
И правда, с другой стороны дома слышно рычание, потом горловой лай. «Это старые и большие собаки», – думаю я. Гжесь делает пару шагов назад, Миколай нервно осматривает землю, хватает первую попавшуюся палку.
– Ведьмак! Выходи! – кричит Гжесь.
Собака уже стоит на свету. Рычит. Она худая, грязная, а ее зубы сверкают в темноте.
– Ведьмак, сука, отзови свою дворнягу! – кричит Гжесь.
– Может, пойдем, – Миколай сильнее сжимает палку.
– Я ее знаю. Если двинешься – откусит тебе яйца, – отвечает Гжесь.
Он светит фонарем рядом с собакой, не хочет слишком ее дразнить. Собака – единственный след жизни в этой местности. Не представляю, чтобы кто-то там жил, чтобы вообще кто-то захотел заглянуть в темные глазницы этого дома.
Юстина, успокойся. Глупая паникерша. Все это, панический страх, все эти фазы – на самом деле тоска по таблеткам. Твой мозг обманывает тебя, чтобы ты их приняла. Мудрая, спокойная терапевтка с короткими белыми волосами назвала бы это печалью потери. Теперь у тебя нет денег на терапевтку, ты не можешь к ней поехать, но можешь ее себе представить. Пусть лицо госпожи терапевтки заполнит всю эту темноту, пусть появится в каждом окне дома. Это всего лишь лес. Ты бывала и в местах похуже. Куда похуже. Ты видела настоящий ад. Ты видела симпатичный дом на Саской Кемпе, видела его в солнечный осенний день, видела, потому что тебе его показал Кирилл. Очень милый дом со свежим, покрашенным в белый цвет фасадом, с балконами и колоннами, трехэтажный, окруженный красивым садом. Правда милый дом. Тот дом был куда худшим местом, чем тот, перед которым ты стоишь сейчас. Тот дом был адом. Этот – просто развалина в лесу.
Ничего не случится. Самое большее – покусает тебя собака.
– И что ты им отвечаешь, когда говорят, что Гизмо еще жив? – спрашивает Миколай.
– Что Гитлер тоже еще жив? – отвечает, хмыкая, Гжесь.
– Нет, серьезно. Что ты им говоришь?
– Да что ты гонишь, сука? – Гжесь разворачивается к нему, вытягивает шею, чтобы заметить хотя бы что-то в черных глазах дома, и кричит снова: – Ведьмак!
– Потому что, если бы он был жив, я должен был бы его убить, нет? Как думаешь? – говорит Миколай, и при последних словах его голос меняется, я чувствую это: холодеет, словно голосовые связки сделались сталью.
Собака перестает рычать и внезапно исчезает.
На мужчине резиновые сапоги, рваные штаны, растянутый свитер, очень длинная борода. Он выглядит как бездомный. Глаза, фонарик выхватывает из темноты его глаза. Они глубоко воткнуты в череп, резко очерчены, резче, чем все остальное.
– Что? – раздается вопрос.
– Что? Что? А на «здравствуйте, дорогие гости» – собака насрала? – смеется Гжесь.
– Кто это? – тот показывает пальцем на меня и Миколая. Свет фонаря ловит детали его фигуры. Выглядит бездомным, но у него чистые, коротко постриженные ногти.
– Мой брат, не видишь? Похож ведь, – говорит Гжесь.
– Похож, – Ведьмак кивает.
– И его жена, – показывает на меня Гжесь. На меня отшельник не реагирует, разворачивается и исчезает во тьме. Мы идем следом. Под ногами все распадается, трещит и ломается.
Собака забежала в будку. Есть и другие собаки, в темноте видны их глаза. Потом слышен стук пластика, хлюпанье, пахнет бензином. Скрипят открываемые двери. И тогда зажигается бледный свет, и дом превращается в теплый остров, разогретый камень в погасшем кострище.
Дом – руина, но с этой стороны у него отремонтирована крыша, вставлены новые окна, еще проклеенные фабричной лентой. На подворье полно вещей, даже мусора, и все они педантично разложены ровными кучами, рядами, конструкциями. Под стеной – грабли, лопаты, тяпки, стоят ровной шеренгой топоры, от наибольшего предмета к наименьшему. В центре двора машина: большой внедорожник, но такой старый, что при столкновении запросто мог бы стать облаком ржавой пыли. Ведьмак на миг превращается в стоящее на пороге темное пятно, а потом исчезает внутри.
Внутри чисто. Еще сильнее пахнет бензином, но я понимаю, что это генератор. Старая дровяная печь занимает большую часть помещения. На стенах – нарисованные по дереву картинки, десятки их, перепутанные конструкции из дерева и коры, неработающие часы с кукушкой, картинки Богоматери, обожженные фотографии, календарь «Кока-Колы» за 1998 год. Мусор. Чистый мусор. Под бензином чувствуется запах моющих средств. Электрический свет падает из подвешенной к потолку одинокой лампочки, но всюду видны остатки прогоревших свечек.
За столом сидит кто-то еще.
– Я тут с Колей, – он показывает на грязного мужика со взлохмаченными волосами, который прижимает руки к жестяной кружке с чаем. Рядом разложен скромный ужин: хлеб, консервы, джем, масло. Ведьмак высокий, худой и угловатый, но от него бьет сила, когда он подтягивает рукава свитера, на больших ладонях видны сплетенные узлы вен. Он прикрывает собой деревянную дверь, из-за которой пробивается свет, что-то слышно, шорохи, словно из расстроенного радио.
– Он сейчас умоется, – Ведьмак снова показывает на Колю. – Сейчас умоется, нельзя грязным сидеть. И речи быть не может.
– Побили тебя. Я видел, как тебя побили, – говорит Гжесю Коля.
У него приглушенный голос, он тянет гласные, по голосу и виду кажется человеком с серьезными психическими проблемами.
Я прислоняюсь к стене. В этой маленькой комнатке, в этом странном доме есть множество странных, непонятных правил, а я не хочу нарушать ни одного из них.
– Что ты еще видел? – сразу спрашивает Гжесь.
Коля не отвечает. Берет краюху хлеба с тарелки и рвет ее на маленькие кусочки.
– Что ты еще видел? Не бойся, – повторяет Гжесь.
– Не так громко. – Ведьмак поднимает палец.
Глаза его непомерно светлые, ярко-голубые, маленькие и острые, напоминают перевернутые слезы, вырезанные ножом на бумаге. Есть в них нечто, что сложно назвать. Глядя ему в глаза, я знаю, он сам выбрал то, что его окружает: генератор, мусор, свечи и этого второго несчастного за столом. Длинная, крученая, твердая, как металлическая щетка, борода приводит к тому, что издали он кажется безумцем или бомжом. Люди должны его бояться, когда видят издали, ходящего по лесу между деревьями. Точно так же, как и выдуманной ведьмы.
– Мои дети там. Смотрят сказку. У них есть одна сказка ежедневно. Больше – портит мозг, – говорит Ведьмак.
Гжесь успокаивается, выдыхает излишек воздуха. Уже не смотрит на Колю. Снова глядит на Ведьмака.
– Какие-то малолетки ходят по лесу. Машина у них над рекой сломалась.
– И что? – спрашивает Ведьмак.
– Есть у тебя буксирный шнур? Может, им стоит помочь?
– Нету, – говорит Ведьмак. – Я потерял.
– Как это – потерял? – спрашивает Гжесь, и я вижу, что он снова нервничает.
– Если бы я знал, как потерял, это уже была бы не потеря.
Ведьмак открывает дверь в другую комнату, входит внутрь. Комната покрашена в блекло-розовый цвет. Я вижу там двоих маленьких детей, которые поворачиваются в нашу сторону, они в толстых свитерах, сидят перед маленьким цветным телевизором с подключенным к нему DVD. Я вижу стулья, края поставленных на равном расстоянии топчанов, как в общаге. На стене – выжженное изображение Богоматери.
– Они живут с вами постоянно? – спрашиваю я. Не хотела задавать вопрос, это непроизвольно. Зажмуриваюсь, на миг снова появляется дом на Саской Кемпе. Кирилл, который тычет пальцем, показывает мне на одно из окон. Это там, говорит, если присмотришься, то увидишь, что там красивая картина висит на стене, сразу напротив окна. Копия «Танца в Буживале» Ренуара, как я узнала позже.
Он молчит, буравит меня глазами, а потом спрашивает:
– Ты о детях пришла говорить?
– Нет, я пришла говорить об исчезнувших людях.
– Значит, это ты пришла со мной говорить. Не они.
– Да, я.
– Так я и думал. У тебя на лице просто написан вопрос.
Я вижу, что Коля уже раскрошил хлеб и теперь крошки покрывают весь стол.
– Пойди умойся, Коля. Ступай в ванную. Давай, – Ведьмак поднимает мужика за локоть и выводит из помещения.
– И что, на хрен, за проблема с теми детьми? – тихо спрашивает Гжеся Миколай.
– Прячет, а не то бы их давно забрали. Я тоже должен был так сделать, – отвечает Гжесь, пожимая плечами. Подходит к печи, снимает крышку с чугунного казанка, нюхает.
– Значит, не такой уж он и чокнутый, – говорю я тихо.
– Может и не такой, – отвечает Гжесь.
Есть тут еще какой-то запах – кроме мыла и бензина. Какой-то другой. Но настолько же химический. Встает над полом – словно роса, на миг мне кажется, что его даже видно, словно белую пыль.