Я задумываюсь, откуда у него деньги. Откуда – на бензин? Откуда у него еда? Его дети маленькие и испуганные, но чистые. Кто-то должен ему помогать. Или он помогает себе сам – не пойми каким образом.
– Они ведь и в школу не ходят, – говорю я. Только сейчас вижу: на подоконнике, между баночными крышками, служащими подсвечниками, и цветочными горшками, лежит длинный ржавый клинок, среднее между ножом и мачете, весь в свежей земле.
– Он ничего не видел, – человек, которого называют Ведьмаком, возвращается в комнату и встает в дверях, расставив ноги, сплетя на груди руки, словно желая помешать нам выйти.
– Как вас зовут, простите? Я – Юстина. Юстина Гловацкая, – говорю я, потому что не имею ни наименьшего понятия, как его зовут. Да и не кажется, что у него вообще есть имя. Я представляю, что Ведьмак его потерял, избавился от него, оно оказалось ненужным. – В этом лесу, неподалеку, нашли господина Берната, оголодавшего и, возможно, подвергшегося пыткам. Есть и другие исчезнувшие, уже трое. Я хочу поговорить с вами, не видели ли вы чего, знаете ли что об этом?
Но он не обращает на мои слова никакого внимания, но смотрит на Миколая, так пристально, что Миколай, лишь бы уйти от этого взгляда, отворачивается, отступает и садится на освобожденном Колей стуле.
– Чтобы помогать, нужно ничего не иметь, – говорит Ведьмак. Он открывает ящик стола, что-то вынимает оттуда, маленькую книжечку. Новый Завет. Слюнявит пальцы, внимательно его листает, вглядывается, словно ищет что-то, что хочет сказать. Какое-то время я слежу за его раскрытой ладонью. В центре ее отвратительный шрам, что-то вроде утолщения, шишки.
– Нет, сука, давай без этого, Ведьмак, – говорит Гжесь. – Без этого. Потом попроповедуешь. Четыре человека исчезло. Старый Бернат, тот, у которого заводик был, что крыши делал. Его сын. Мацюсь. Ксендз. Старый Бернат сбежал, его нашли в этом лесу. Ты должен был что-то видеть. Говори, сука.
– Чтобы помогать, нужно ничего не иметь. А ты – что-то имеешь, – он поднимает взгляд. Берет пальцами немного рассыпанных крошек и снова бросает их на стол. Свет от лампочки начинает помаргивать, чтобы потом вернуться к норме. – Знаешь, как на самом деле называется эта река?
– Сука, – отзывается Гжесь, поворачивается ко мне и говорит: – Может, оставим тебя тут дня на три. Он ничего тебе не сделает. Но три дня будет читать тебе Библию, молоть всякую фигню и только потом что-то да расскажет.
– Черный Поток, – говорит Ведьмак. – Эта река зовется Черный Поток. По ней ходят. Туда и назад. Все души.
Миколай не отвечает. Машинально отодвигает стул к стене.
– Она тоже, – говорит Ведьмак, а Миколай тогда встает и моментально становится красным, словно у него начался жар.
– Эй! – громко кричит Гжесь.
Я слышу, как один из детей за стеной начинает плакать. Ведьмак поворачивается в ту сторону, подходит к двери и открывает ее. Только сейчас я вижу его обувь. Это совершенно новые, черные «адидасы»; выглядят так, словно сегодня он надел их впервые.
– Все уже хорошо. Нет причин для плача, – говорит он гробовым, плоским голосом и снова закрывает дверь. Я слышу, как ребенок все еще тихонько всхлипывает, но старается не издавать ни звука. Ведьмак разворачивается ко мне.
– Все тут ходят, – говорит на повышенных тонах, резко, твердо. – Все тут ходят, достаточно только прислушаться. Шаги, ходят в обуви или босиком. А вы приходите и спрашиваете. Люди без ушей и глаз.
Миколай встает, снова отодвигает стул. Проходит мимо Ведьмака, который теперь стоит посредине комнаты.
Я качаю головой. Это опасный человек. Он никакой не чокнутый. Это понятно по тому, как выглядит. По тому, как свисают у него руки, словно длинные, перерезанные кабели.
– Пойдемте, – говорю я.
Миную его, выхожу наружу. Этот человек ничем мне не поможет, он не говорит, а просто сидит в лесу и точит свой ржавый нож. Может, он знает все. Может, знает хотя бы что-то. Наверняка многое знает его нож.
Снаружи, без фонаря, темнота становится всем. Гжесь и Миколай выходят следом.
– Иногда он что-то может сказать, когда с ним получше, – заявляет Гжесь.
– Погоди, – Ведьмак выходит следом. Встает на пороге, потом делает шаг вперед.
– Ты кому говоришь? – спрашивает его Гжесь.
– Ему, – Ведьмак показывает пальцем на Миколая, который подпрыгивает, словно ударенный током. Ведьмак подходит к нему, кладет руку на плечо. Миколай вырывается, отступает на шаг.
– Она действительно там. Они все там. В черной речке. Бродят, тут мелко, по колено, – говорит Ведьмак.
– Свали, – голос Миколая другой, холодный, твердый.
– Он не может свалить, он у себя, пошли, – Гжесь тянет его за руку.
– Она там, она была тебе предназначена, и все это сломало тебя, у тебя уже и жизни нету, это ведь никак не жизнь, – спокойно говорит Ведьмак. Широко разводит руки, словно готовясь взойти на крест. Когда стоит перед Миколаем, видно, что он мощный, выше его на голову. – Ты знаешь, что ты – трус.
– Что? – спрашивает Миколай.
– Ты знаешь, что мог бы тогда пойти за ней в замке, когда она от тебя сбежала, – спокойно говорит Ведьмак.
– Что, блядь? – повторяет Миколай. У него тон раздраженного гопника.
– Ты мог бы пойти за ней. Или за теми, кто это сделал. Ты мог бы это остановить. Или исправить. Но ты не сделал ничего. Ни тогда, ни потом, ни сейчас. Ты знаешь, куда идут те, кто ничего не делает. Плач и скрежет зубовный, как написано в Книге, – голос Ведьмака жесткий и глубокий, словно пересохший торт.
– Заткнись, Ведьмак, ну, сука! – Гжесь тоже начинает нервничать. Оба они замерли, развернувшись к отшельнику, почти в боксерских стойках, напряженные. И только Ведьмак спокойный, ровный. Его руки свисают вдоль тела, как обвисшие канаты.
– Нет, погоди, – говорит Миколай и спрашивает Ведьмака. – О чем ты бредишь?
– Ты можешь это исправить. Еще можешь. Можешь пойти со мной к потоку. Просто перестань бояться. Нечего бояться. Ведь Бог видит все.
Тогда Миколай вдруг изо всех сил бьет его по лицу. Слышен хруст. Мужчина отшатывается, и прежде чем Гжесь успевает крикнуть, чтобы Миколай перестал, тот бьет снова и снова, молча. Я впервые вижу, чтобы Миколай кого-то бил. После очередного удара Ведьмак качается, падает на колени, и тогда Миколай лупит его коленом в лицо, сильно, так, что тот, совершенно не защищаясь, опрокидывается на землю. А Миколай снова его пинает, теперь в живот, прыгает сверху, прижимая к земле, и принимается бить его по лицу, размахиваясь; тело мокро похрустывает в темноте, а мужчина, которого называют Ведьмаком, не защищается, не издает ни звука, даже не заслоняется, но только снова раскидывает руки, словно его распинают, и только тогда я кричу:
– Перестань, Миколай, дурак!
Но Миколай не реагирует, и только тогда Гжесь, словно выведенный из летаргии, подскакивает к нему, хватает за одежду и сбрасывает с Ведьмака.
– Сука, идиот, что ты делаешь, тут его дети, его дом, – Гжесь держит брата за руку, помогает встать. Миколай тяжело дышит. Сплевывает. Ведьмак тоже встает, медленно, держась за лицо. Вижу, что оно залито кровью.
– Ведьмак, спокойно, – Гжесь хлопает того по плечу. Ведьмак неподвижно смотрит на Миколая.
– Я это предвидел. Знал, что это случится.
– Матерь Божья, – говорю я и подбегаю к Миколаю. Тот трясется, словно под током, сквозь мышцы его идут десятки импульсов.
Он облит потом, словно кто-то выплеснул на него ведро воды.
– Сука, перестань, что на тебя нашло? – Гжесь пытается оттянуть Миколая на пару шагов, но тот стоит неподвижно, словно забетонированный, все его тело напряжено так, что под кожей он словно литой камень, к какому месту ни прикоснись. Ведьмак весь в крови. Я нахожу в кармане платок, подаю ему, он хватает тот, но не прикладывает к лицу, позволяет крови течь – по шее, на одежду.
– Ведьмак, я прошу за него прощения, – говорит Гжесь. – Прошу прощения.
– Я все равно бы ничего ему не сделал, – отвечает тот. – Матфея пять, тридцать девять.
И поднимает палец, словно таким образом хочет поставить точку.
Кто-то выходит из дома. Это тот второй. Стоит, обернутый широким грязным полотенцем.
– Я помылся. Я помылся, смотри.
– Зайди в дом, – роняет в его сторону Ведьмак, не поворачиваясь. – Будешь спать на полу, – потом, глядя на Гжеся, говорит: – Берната я не видел, но там, где его нашли, я был. Ничего не нашел. Как по мне, то держали его не здесь. Это далековато отсюда. Я бы знал, если что. Может, его специально выпустили, привезли откуда-то машиной. Специально, чтобы его нашли. Чтобы напугать.
– Напугать? Кого напугать? – спрашиваю я.
Коля, укутанный в полотенце, все еще стоит в дверях.
– Я помылся, что мне теперь делать?
– Посчитай до бесконечности, – говорит Гжесь.
Коля кивает головой, исчезает в дверях дома.
– Мацюсь тут был, – отзывается еще Ведьмак, когда видит, что Коля уже вошел внутрь, и только сейчас прикладывает платок к рассеченной брови.
– Как это – Мацюсь был здесь? – спрашивает Гжесь.
– Хотел спрятаться, – говорит Ведьмак.
В доме гаснет свет. Мы некоторое время стоим в абсолютной черноте. И становится очень тихо, и только теперь я понимаю, что все это время в воздухе висел звук, низкое тарахтенье, которого мы вообще не слышали; похоже, это был работающий генератор.
– Просил, молил, спрячь меня у себя в подвале. Там, где Коля теперь живет, – говорит он. – Но я ему сказал, что не могу.
– Спрятаться? У тебя? – спрашивает Гжесь.
Ведьмак вздыхает.
– Я сказал ему: встань напротив греха своего, как я встал напротив своего, и позволь пойти делам так, как они идут. Так я ему сказал. Он оружием мне грозил. Плакал. Кричал. Я не впустил его, – говорит он, глядя Гжесю в глаза так напряженно, как только что смотрел на Миколая.
– Они вам помогали, правда? Эти грабители машин, эти бандиты из Зыборка? Кальт? – спрашиваю я. Начинаю что-то понимать. Что-то проступает в темноте, какой-то контур, нитка, фрагмент рисунка. Генератор. Новая обувь. Консервы. Средства для мытья. Мука, рис и каша в большой корзине в углу кухни. DVD и телевизор, на экране которого дети смотрели сказку.