И тогда Гизмо заметил Дарью по ту сторону зала. Заметив ее, сунул пальцы себе в рот, на миг, словно хотел притормозить поток собственных слов. Подбежал и встал над нами, сперва близко, потом – отодвинулся, смотрел на нее и трясся. Его ужасно дергало, словно бы он поймал ту невидимую птицу и проглотил, а эта птица теперь живет в его желудке. Аська спросила, чего он, собственно, хочет. И тогда он взглянул на Дарью и сказал, что Дарья уже мертва, и что он об этом знает. Что Дарья уже мертва. И я помню, что тогда проглотил вместе с пивом острою, большую, невидимую глыбу льда.
Бармен подошел к нему с каким-то другим мужиком и велел свалить на фиг. Это реально неприятно, сказала Дарья, я бы предпочла, чтобы он не говорил мне больше таких вещей. Это может кого-то сильно напугать, добавила еще. Потом, когда я думал о ней, а думал я о ней все время много лет, я понял, что она никогда не выглядела испуганной; что повседневность заковывала ее в броню; что каждый новый день добавлял в эту броню все новые слои.
Ты уже мертвая, прости меня, пожалуйста, сказал Гизмо, и именно это «прости меня, пожалуйста», – услышали все, потому что его слова вымели из «Врат» все прочие звуки. А потом Гизмо расплакался: очень громко и очень отвратительно, так отвратительно, как только может расплакаться двухметровый восемнадцатилетний чувак. Я понятия не имел, что должен делать. Помню, Дарья пыталась к нему притронуться, но – может, это только моя фантазия, может, это случилось только в моих воспоминаниях.
А потом Чокнутый вместе с барменом вытянули его наружу и, кажется, отмудохали – по крайней мере, так сказал Трупак, который позже видел, как Гизмо брел по улицам, говоря сам с собой, залитый кровью из разбитой брови.
– А отчего бы мне этим загоняться? – спросила она, все еще глядя в сторону озера. Сейчас мне хотелось бы иметь запись этого, иметь возможность на нее посмотреть, понять, правда ли она была напугана или нет.
– Ну, сука, не знаю, не каждый день кто-то подходит к тебе, когда ты сидишь в кабаке, и говорит, что ты умрешь, – ответил Быль.
– Просто он меня запомнил, потому что я была с ним вежливой, – сказала она и пустила еще один «блинчик».
– Нужно все это сожрать, – Трупак жестом показал наколотую на палочки колбасу.
– И потому что ты была вежлива, чувак подошел к тебе и сказал, что ты мертва? Знаешь, Дарья, я как-то так не думаю. Он просто тебе угрожал, – Быль встал и снова вытер ладони о толстовку. Руки его оставили очередные черные пятна. Закурил, он всегда курил жадно, умел втянуть половину сигареты за одну затяжку.
– Миколай. Подойди ко мне, – сказала она.
На горизонте, над лесом, маячил толстый слой черных туч, как мазок огромного, измазанного сажей пальца.
Я не понимал до конца, что ей нужно. Она не любила целоваться публично, не любила притрагиваться ко мне на людях, не слишком любила даже ходить под руку. Ее раздражали пары, которые на выступлениях давали всем ускоренный курс слюнявленья лиц друг друга. Говорила, что это безвкусно.
– Обними меня, – сказала она.
Я обнял ее, сперва неловко, потом прижал сильно, чувствуя под слоями одежды ее тепло, тепло из-под брони, и это тепло было в ней самым классным. Это тепло никогда меня не раздражало.
Мы смотрели, как темная полоса над лесом потихоньку расширяется.
– Нужно идти, – сказала она через минутку.
Быль затоптал костер, не помню, может, мы все туда поссали. Медленно шли по лесу, в темноте.
– Помните, как однажды ночью мы отправились гулять и Трупак потерялся? – спросил Быль.
Ему никто не ответил, но это не значило, что никто не помнил. Кажется, это было на следующий день после гулянки в доме в Ястшембове, когда я и Дарья впервые занялись любовью. Мы напились отвратительной макумбы и пошли ночью в лес. Трупак исчез, а потому мы принялись ходить по лесу и кричать: «труп, труп, труп!» Из какого-то домика вывалилась разбуженная перепуганная женщина, принялась орать в нашу сторону, что, мол, где и какой труп и что она сейчас позвонит в полицию.
Не помню, где мы тогда нашли Трупака. Он был таким угашенным, что, кажется, уснул в лодке, прицепленной к помосту на берегу.
Тогда это было смешно, но сейчас – уже нет. Потому мы ничего не ответили. Дарья немного ускорила шаг. Я понял, что она на минутку хочет остаться со мной наедине.
– Как думаешь, что будет дальше? – спросила она, когда мы уже удалились от остальных на безопасное расстояние.
– Это когда? – ответил я. Знал, о чем она. Но не знал, что ей сказать.
– Боже, ты знаешь – когда. Через пару месяцев. Когда придет Рождество, когда мы сдадим экзамены. Когда поступим на учебу. Что тогда? Что случится? – ответила она.
– Не знаю, – покачал я головой.
– Не знаешь. А ведь что-то будет. Наверняка. Легко говорить, что, мол, какой-то конец света, как постоянно болтает Трупак. Это легко.
– Не знаю. Наверняка поступлю куда-то, – пожал я плечами.
– А хочешь? – спросила она.
– Что значит, хочу ли?
– Ну, хочешь ли, ведь это нормальный вопрос. Тут не имеет значения, чего хотят твои родители. Ты можешь не хотеть. А ты ведь не обязан.
– Я хочу отсюда свалить. Сделать что угодно, чтобы только свалить. Учеба – это норм, потому что тогда старик будет давать хоть какое-то бабло, – ответил я, подумав.
– И что, отправимся учиться в один город? В Ольштын? Может, в Гданьск? – спросила она.
– Не понимаю, – соврал я, хотя все прекрасно понимал. Просто боялся.
– Как это – не понимаешь? Мы поедем на учебу в один город? Станем жить в одной, не знаю, общаге? А? Я ничего от тебя не хочу, правда. Я просто спрашиваю, как ты себе это вообще представляешь.
– Да уж представляю, – соврал я.
– Да? Потому что мы никогда об этом не говорим, – сказала она, помню – без тени претензии, тихо и печально.
– До этого еще куча времени, – ответил я, подумав. Я был тогда трусом и чувствовал себя как трус. Я знал, что ложь по мне сразу заметна. Что брехня изменяет черты моего лица. Я надеялся, что она едва видит меня, что в лесу все темнее.
– Нет, для этого мало времени, Миколай, в жизни вообще мало времени, – она ускорилась так, что мне пришлось ее нагонять. – Просто я тебя люблю, а ты меня – нет, – сказала она после очередной минуты молчания.
Я остановился.
– Что ты говоришь?
– Именно это. Ты просто уже наигрался, – пожала она плечами. – Показал себе, что можешь иметь такую девушку, как я, – и все такое.
Помню, она не плакала, не причитала, как тогда, на даче, когда я пригрозил, что возвращаюсь; теперь она была холодной и тихой. Стояла передо мной, смотрела так, словно ее уже не было. Но может, это я себе придумываю. Может, я выдумал себе все эти ее взгляды. Может, она смотрела на меня обычно, как печальная девушка, которая умнее парня своего возраста, в которого она влюбилась.
– Ты хочешь поехать на учебу, познакомиться с девушками, узнать людей, сделаться Миколаем Гловацким, ты знаешь, о чем я, Миколаем с большой «М», – сказала она.
Трупак и Быль уже приближались к нам. Я слышал, как один из них смеется, громко, ржет, как жаба, которую щекочут. Я пошел вперед. Она следом. Но шла неторопливо, ей было все равно, догонят они нас или нет.
– Каким таким настоящим Миколаем Гловацким?
– Я знаю, что ты пишешь, – выпалила она вдруг. Это было чувство, словно кто-то изо всех сил ударил меня по макушке. На миг я потерял равновесие.
(Естественно, я писал. Естественно, у меня была тетрадь, и я вклеивал туда листки, напечатанные на разболтанной машинке, которую как-то притащил невесть откуда мой отец, когда во время очередного глубокого запоя придумал себе, что дома у него будет контора, факс, большой мобильник и что он будет бизнесменом в полный рост.
Закончилось все на пишущей машинке.)
– Не понимаю, – я сперва сделал вид, что не понимаю.
– Я нашла тетрадь у тебя в комнате. Почитала немного, – сказала она.
Чувствовала себя глупо, а я начинал злиться.
– Не сердись, – добавила она, и тогда я разъярился всерьез.
(В тетради было несколько рассказов, главным образом несовершенных, плохих – без исключения. Тематический охват был страшно широк. Мертвые проститутки, пьяные детективы, бесправные рабочие, заключенные в горных перевалочных базах, серийные убийцы, шьющие одежду для кукол из кожи жертв, коррумпированные полицейские, уцелевшие в постъядерной зиме, мутировавшие каннибалы. Позже, когда наступил тот смешной момент, когда все хотели от меня вторую книгу и были готовы дать за нее абсурдно большие деньги – я хотел найти эту тетрадь и отослать в издательства. Я знал, что когда они ее увидят, то поймут, что тут не за что сражаться, что все это ошибка, неудачная шутка. Они могли даже оказаться глупыми до той степени, что взяли бы эти незаконченные юношеские вонючие опыты в качестве второй сенсационной книжки Миколая Гловацкого. Так или иначе, может, дали бы мне, в конце концов, святой покой.)
Я молча ускорился, она тоже, все больше расстроенная, чтобы не потерять меня. Мы уже выходили из лесу, были неподалеку от Зыборка, рядом с фабрикой Берната. Окруженная высоким забором, белая глыба ее сверкала в темноте отраженным светом фонарей. Порой, когда мы раскуривали самокрутку, представляли себе, что это не простая фабрика мебели, что предназначение здания – другое, что оно, например, секретная военная американская или российская база, в которой мужики постарше, в белых халатах, проводят эксперименты на политических заключенных. Эта секретная база появлялась, кажется, в одном из моих жутких рассказов.
(Отец после смерти мамы и после того как закончил с водкой вычистил дом примерно от двух третей вещей. В том числе – и мою комнату. Тетрадь и ее дерьмовое содержание, скорее всего, закончили свое существование в металлической бочке. Я должен признаться, что это одна из тех немногих вещей, за которые я ему благодарен.)
Но нет, это была просто мебельная фабрика. Порой вечером, сквозь затуманенные стекла можно было увидеть работников, несущих какие-то части гарнитуров, стульев и диванов. Окруженные бледным отсветом, они походили на призраков из сказки, создающих чьи-то сны.