А потом я пишу еще одну фразу: «Когда-то в окне соседа я видел, как он стоит спиной к этому окну, а лицом к телевизору, смешно подрагивая на месте, всматриваясь во включенный на кассете фильм; картинка была неясной, снежила, я видел движения голого мужика и вьющуюся под ним девицу и слышал смешную, тихую музыку, похожую на ту, которую после слышал в наушниках, ожидая соединения с банком».
– Хочешь пива? – спрашивает Гжесь.
– Давай, – отвечаю я.
– Так пойди и возьми, – скалится он.
Это не короткие предложения, а с моим почерком они занимают половину страницы. Естественно, я не знаю, что дальше. Дальше мне нужно бы выписывать, что я еще видел – то есть что видел герой. Если бы я обратился к настоящему времени, мог бы описать, что происходит дальше. Ретроспекции – это всегда ловушки. Они слишком тесные. Не дают слишком много места, потому что большую часть его занимает фатум. Фатум – толстая и старая тетка, которая сидит на четырех стульях сразу.
В комнату входит Ясек. Садится рядом. Начинает смотреть боксерский матч, равнодушно поедая чипсы из пакета.
– Поможешь мне с уроками? – спрашивает он.
– Нет времени, Ясек, – отвечаю я, изображая перед самим собой ужасно занятого типа.
– Я должен написать отработку. Об Огне, – объясняет он.
Отвыкшие от авторучки пальцы, когда им нужно написать нечто большее, чем одну фразу, скрючивает. Вместо строчек письма в тетради появляется нечто вроде линий ЭКГ. Я задумываюсь, могу ли я это прочесть, или просто помню еще, что написал.
В телевизоре идет повтор боксерского матча. Двое низких, худых, жилистых, покрытых мерзкими тату боксеров сходятся, словно в ускоренной съемке, обмениваются автоматными сериями ударов, отталкиваются от канатов и выстреливают навстречу друг другу, будто из пращи.
– Об огне? Это по физике, или что? – я спрашиваю Яська.
– Нет, по истории. Об «Огне». О солдате Сопротивления – «Огне» [104],– объясняет он.
Капитулировав, я решаю, что стоит просто писать все, что приходит в голову.
«Люди собираются вместе, потому что думают, что таким вот образом сумеют защититься, позаботиться о своих интересах. Но в критические моменты все равно будут ссориться, убивать, сталкивать друг друга в пропасть».
Бутылка пива стучит передо мной о столик. Гжесь снова садится на диван.
– Я ничего не знаю об истории, – говорю я.
– Как и я, – пожимает Ясек плечами.
– Отец много знает, Ясек, а пока – смотри бокс, – показываю я пальцем в телевизор.
– Я уже один кол получил, если его не исправлю, то мама отрежет мне счет на Лоле, – Ясек зачесывает волосы ладонью тем же жестом, которым отец потирает порой свой лысый череп.
– Лола?
– «League of Legends», – Ясек смотрит на меня, словно бы я не понял, что такое телефон или машина.
– Ну, если мама такая умная, то пусть напишет эту отработку. Дай посмотреть.
Ясек замыкается в себе и вжимается в кресло.
«Люди в стаде хотят еще и подсматривать. Быть друг для друга развлечением. Потому что на самом-то деле другого развлечения у них нет».
Глаз мальчишки скользит по картинке в телевизоре, словно по намыленному стеклу. Я вижу, как он хочет ухватить пальцами за чипсы, но находит только пустоту. Скатывает пачку в шарик и прячет в карман.
– Через пять дней у меня слушание в суде, – говорит Гжесь.
– Камила приезжает?
– Естественно, приезжает. И этот ее гитлеровский чувак – приезжает тоже. И адвокат приезжает. Все приезжают, вот увидишь. Соберемся, как в жопе.
Я пытаюсь сосредоточить взгляд на тетради.
«Люди на самом деле понимают только себя. Не понимают природы или мира, того, что за ним стоит. Не понимают даже животных, им кажется, что их-то они понимают, когда замечают в них зародыши человеческих черт».
Что бы оно, сука, ни значило.
– А та девушка? Магда, да? – спрашиваю я.
Гжесь пожимает плечами.
«Я подсматриваю за соседом, а тот, когда кончает то, что начал, вынимает кассету из видеомагнитофона и прячет ее под стопку свитеров в шкафу, стоит некоторое время перед выключенным телевизором, а потом идет помыть руки…»
– Я могу дать показания, что это все неправда, – говорю я.
– А откуда ты знаешь, что это неправда?
– Что именно?
Открываю пиво зажигалкой.
Двери открываются, в комнату входит отец. Некоторое время смотрит на бокс по телевизору, хмурится, массирует пальцами голову.
– Слушай, Бледный, спасибо, что ты это говоришь, но… – Гжесь вдруг замолкает и хлопает в ладоши при виде некоего исключительно зрелищного нокаута. Судья начинает отсчет, десять… девять…
– Не встанет, – говорит Гжесь отцу.
– Еще встанет, вот увидишь, – отвечает отец.
Восемь… семь…
– Не встанет, – повторяет Гжесь.
Шесть… пять…
– Сбор в двадцать один ноль-ноль, – говорит отец.
Четыре… три…
– Я, пожалуй, останусь дома, – говорю я.
Вспоминаю, как отец будил меня и Гжеся утром, чтобы мы пошли с ним в церковь. Днем раньше, в субботу вечером, он всегда сообщал нам, прежде чем идти спать: «Сбор в семь ноль-ноль». И на следующий день деваться было некуда. Приходилось вставать и идти, что бы ни происходило. Когда мы просыпали, то шли в церковь без завтрака. Помню, когда уже все заканчивалось, голова у меня начинала кружиться. Даже не знаю, ходит ли он сейчас в церковь. Мы в это время еще спим.
– Я знаю твое отношение, – говорит отец. – Но в любом случае – Юстина идет.
Два… один.
С большим трудом, но нокаутированный встает, на долю секунды теряет равновесие и едва не опрокидывается снова, но стоит.
Отец кладет руку себе выше солнечного сплетения и некоторое время кривится, чтобы потом вновь натянуть маску. Я зол на него, а потому делаю вид, что не видел этого.
– Какое такое отношение? – спрашиваю я его.
– Миколай, сука, не начинай снова, сам знаешь какое, – вмешивается Гжесь. – Ладно, оставайся и делай, что ты там делаешь, пиши себе в тетрадку.
– Что ничего, мол, не удастся изменить, – говорит отец, все еще поглядывая на бокс. – Ольчак с Одысом тоже так думают. Потому до конца жизни будут носить поддоны.
– Я тоже носил поддоны, – напоминает Ясек.
– Пустые разве что, – смеется Гжесь.
– Пустые, но носил же, – отвечает Ясек. – Ты все время будешь так цепляться?
Отец вдыхает глубже, чем обычно. Я откладываю тетрадь. Нокаутированный отскакивает от канатов и бросается на второго, пробивается сквозь его защиту, бьет крюком в голову, та отскакивает в сторону, как волейбольный мяч.
– А может, не возьмем его, потому что он какой-то горячий, – Гжесь показывает на меня пальцем. Я начинаю крутить в руке ручку.
– Какой такой горячий? – говорит отец.
– Ну, если бы ты видел, как он Ведьмаку въебал, – фыркает Гжесь.
– Ведьмаку? Зачем? – спрашивает отец. Снова держится за грудную клетку. Второй крюк снова бьет в голову несостоявшегося победителя. Парень опускается на землю как марионетка, которой перерезали шнурки. Я снова открываю тетрадь.
– Ты слышал, что он сказал? – спрашиваю я Гжеся.
– Да он бредил, как всегда, – качает тот головой. – Но он всегда так бредит, не нужно было сразу на него с кулаками, ты, Брюс Ли.
Парень, несостоявшийся победитель, лежит на ринге. Теперь считают ему. Десять… девять… Второй стоит с руками вверх, словно уже празднуя победу – или сдаваясь.
Восемь… семь…
– Ведьмак – это тот, из игры? – спрашивает Ясек.
– Чего вы, собственно, хотите? – спрашиваю я.
– Чтобы ты готовился, – отвечает отец.
Шесть… пять…
Четыре… три…
– Слушай, ты хочешь, чтобы снова дом подожгли? Хочешь, чтобы на этот раз дети не выжили? Этого хочешь? – я встаю и повышаю голос, хотя на самом деле не хотел так поступать, просто во мне что-то ломается.
Два… один.
– Миколай, не надоедай человеку, – Гжесь смотрит на Ясека, а тот смотрит на отца и плачет.
Отец падает на пол. Его лицо делается красным.
Боксер на экране все еще тянет руки вверх.
Удар такой громкий, словно опрокинулся шкаф.
– Мама! – кричит Ясек.
Гжесь подбегает к отцу первым. Я – вторым. Отец жив, у него все еще красное лицо, закрытые глаза, он напряжен, весь закостенел, упал на локоть, теперь опирается на него, мы пытаемся его поднять, но его тело навсегда замерзло в позе Адама из «Сотворения мира». Он пытается что-то сказать, но не может, хрипит, на губах – пятнышки пены.
Судья подходит к парню, хватает его за одну из вытянутых вверх рук. Второй боксер все еще не встает с ринга.
Двери бьют в косяк так, что в них дрожит стекло, в комнату вбегает Агата, за ней – Юстина. Похоже, они были рядом, на кухне, я не слышал, как она сбегала вниз.
– Томек, – говорит Агата.
Приседает над отцом. Ясек все еще сидит на диване, со сжатыми до белого кулаками. Глаза его блестят от слез.
– Ясек, беги, беги отсюда! – кричит Агата.
– Папа, – Ясек подходит к отцу. Медленно, словно приближаясь к кому-то чужому. Отец пытается встать, но не может, словно его вжимает в пол огромная невидимая рука.
– Ясек, ступай отсюда, – говорит Гжесь. – Все будет хорошо.
– Я звоню в «скорую», – говорит Юстина.
– Нет, – говорит отец, и внутри него что-то наконец расслабляется, он поднимает руку, локтем которой опирался в пол, хватается за сердце, переворачивается на спину.
– Алло, Известковая, пять, «скорую», пожалуйста, – говорит Юстина в телефон.
– Вот сука, – ругается отец.
– Ты это кому говоришь? – спрашиваю я.
– Моим сучьим сосудам, – шипит он сквозь сжатые зубы.
– Нет, «скорая» не приедет, Юстина, «скорая» не приедет, – вмешивается Агата. – Звони Добочинской. Добочинской на личный номер.
Отцу больно. Это заметно. Я приседаю подле него, словно от такого приседания будет болеть меньше. Отец весь мокрый, словно кто вылил ему на голову ведро воды. Юстина выходит позвонить и сразу же возвращается.