– С нами ничего не случится. Все будет хорошо. Все скоро кончится, – сказал он тихо.
– Знаешь, – сказала я, – мне порой кажется, что когда ты говоришь о том, что с тебя довольно… то…
– То что?
– На самом деле с тебя довольно меня.
– У меня ничего, кроме тебя, нет, – сказал он настолько очевидным тоном, словно здоровался, представляясь, а мне пришлось взять себя в руки, чтобы не разреветься, потому что ящичек, в котором я держала все это, был с испорченным замком, открывался сам по себе без усилия, от любого толчка.
Я ткнула пальцем ему в живот, а потом в плечо. Даже после секса все мышцы у него были напряжены и тверды.
Я развернулась к нему. В темноте он был другим, когда держал голову под определенным углом, я могла бы сказать, что он красив. Волосы на его теле шли в одном направлении, и это выглядело смешно, словно бы кто-то обрисовал его помазком. У него был симпатичный, прямой, не слишком длинный, но толстый член. Все еще был слегка напряжен. Я все еще немного его любила. Прошлась ладонью сперва по нему, а потом по его щеке: та была жесткой, словно терка. Сунула палец ему в рот. Он укусил меня. Пахнул сигаретами, пивом, постелью, мылом, деревом.
– Я, кажется, так никогда перед тобой и не извинилась по-настоящему, – сказала я.
– А я сильно перед тобой извиняюсь, потому что это было легко. Пойти за каким-то инстинктом, словно собака.
И именно тогда, словно бы кто нажал кнопку, под дверью раздался тихий визг и звук скребущихся когтей; я открыла дверь и впустила Рокки внутрь.
– Он мочится, – сказал Миколай.
– Может, однажды он помочится раз и навсегда, – ответила я.
Пес лег под стеной. Он устал. Не хотел оставаться один.
– Я просто должен знать, что ты меня любишь, я должен знать, что это была ошибка, и что она больше не повторится, – сказал он.
– Это была ошибка, – ответила я. Надела трусики и футболку, словно мне стало стыдно перед собакой, хотя Миколай пытался меня удержать. Мы поменялись местами. На этот раз он, все еще голый, оперся о подоконник и закурил.
– Зачем ты на самом деле приехала со мной сюда?
Собака глядела на его голую задницу.
Я села на диван. Тот заскрипел, словно камень под пилой. Когда мы трахались, наверняка звук был как при пилении мрамора.
– Он все еще хочет, чтобы я вернулась к нему, жила у него, – ответила я.
– Я знаю.
Собака снова заскулила.
– Но ты больше не станешь с ним говорить, – сказал Миколай.
– Я больше не стану с ним говорить, – повторила я.
– Обещаешь?
– Обещаю.
– Зачем ты приехала? Скажи, наконец, – спросил он снова.
– Потому что с нами еще может случиться нечто хорошее.
– Но сперва должно случиться нечто плохое?
– Наверняка. Пожалуй, – кивнула я.
Он сел рядом со мной. Поцеловал меня в ухо. Я схватила его за волосы и вжала его лицо в свою шею, словно бы хотела им вытереться.
– Это магическое мышление. Так думают наркоши, – пробормотал он. – Смотри, он все-таки мочится.
Вместо того чтобы отвечать ему, я смотрела в глаза Рокки, в две монеты, блестящие собственным странным светом, подвешенные в темноте.
Обложка книги Миколая ужасна, потом сделали получше. Я откладываю томик в сторону. Гжесь наконец-то заканчивает крутиться перед зеркалом; делает это с резкостью человека, который уверен, что кто-то прилепил к его спине листок с обзывалкой.
– Ладно, пойдем, ничего тут не поделать, – роняет Гжесь.
– Не так уж и плохо, – говорю я ему, потому что и на самом деле – не слишком плохо.
В его машине ужасно воняет сигаретами, и я это чувствую, хотя сама курю, опускаю стекло, но это не помогает, и наконец я прихожу к выводу, что мне придется закурить самой, тогда я перестану это чувствовать.
Мы ничего не ели, а я ненавижу дымить натощак.
– Сука, со стодневки не надевал его, – шипит Гжесь, руль ему держать неудобно, слишком короткие рукава царапают и заставляют нервничать.
Мы выезжаем с Известковой. Он осматривается. Протирает глаза. Что-то сейчас скажет, ведь нельзя же ничего не сказать, когда смотришь на то, что так хорошо знаешь. Сворачиваем на главную, Гжесь даже не смотрит, нет ли кого слева.
– Порой я думаю, – говорит он, притормаживая перед рельсами, – порой думаю, что, знаешь, тут нужно ежедневно драться. Встать, почистить зубы и – в драку. Отец говорил, что это во мне. Что такой уж я есть. Это неправда. Тут просто так приходится.
Ничего ему не отвечаю, пусть говорит. Сигарета натощак отравляет желудок. Чувствуешь, как корчится поджелудочная, как давится. Я гашу сигарету, не докурив до половины, в переполненной пепельнице. С запахом не стало легче, стало только хуже.
– Знаю, как оно в других местах. Знаю, как оно в Торуне, знаю, как в Ольштыне, знаю, как в Англии. Есть места, где можно по-другому. Где просто было нормально. Где ты встаешь и живешь. Хуже, лучше, но даже если и случалось что, ну, знаешь, необычное, все равно не было таким резким и угловатым, понимаешь, о чем я? – спрашивает он.
– Понимаю, – киваю я. – Но ты ведь сам много раз говорил, что свое дерьмо берешь с собой.
– Ты слышала, чтобы я так говорил? – спрашивает он, нервно смеясь. Мы глядим в проезжающий товарняк, мелькают ряды одинаковых, что-то везущих цистерн.
– Миколай рассказывал, что ты так говорил, – отвечаю я.
– Так что, тут ведь не возразишь, да? – Гжесь уже напрягается, ежится, видно, как вены явственно проступают на его предплечьях.
– Это ты себе не возражаешь, – говорю я, когда шлагбаум поднимается и мы можем ехать. – Я знаю, что взгляды человека часто зависят от того, когда он проснулся.
– И от того, куда ему нужно ехать, – говорит Гжесь, и, кажется, впервые в жизни мы улыбаемся одновременно. – Так или сяк, а тут каждый день приходится драться. – Он выдыхает громко, барабанит по рулю.
– Знаешь, это, кажется, фраза из книги Миколая.
– Да? – спрашивает он. Причмокивает, делает притворно удивленные глаза, притворяется, что не знает.
– Нет, я шучу. Одна из первых. В Зыборке нужно драться ежедневно, – показываю ему на серую стену за окнами.
– Миколай не дрался никогда, – качает Гжесь головой. – По крайней мере, до недавнего времени. – Он улыбается и подмигивает мне.
Они всегда будут друг друга унижать. Не умеют иначе. Это смысл их семьи. Не понимаю до конца, у меня нет братьев или сестер, мне не с кем драться за место.
– Он сейчас у отца? – спрашивает Гжесь.
Я киваю.
– Один?
– Он справится! – вспыхиваю я. – Или вы и правда, ты и ваш отец, и правда должны считать его калекой? Это мой муж. Я вышла за него замуж. Он не был калекой, когда я это сделала. И он не калека теперь.
– Не в том дело, Юстина, – он машет в знак того, чтобы мы на минутку сделали паузу, что сегодня важнейшее дело для него вовсе не брат. Мы сворачиваем на боковую улочку, едем в сторону церкви, что стоит в ее конце.
– Сюда быстрее, объедем кладбище и выскочим на Щитно, – говорит Гжесь.
Длинная ограда, которая бежит вдоль дома пробста, полностью обклеена фотографиями ксендза Берната, объявлениями об исчезновении. Эти бумажки создают мозаику, монолитную стену, как плакаты о референдуме на площади. Сперва я не замечаю той женщины, которая кажется растворенной в мозаике: маленькая, круглая, плачущая старушка в старой, растянутой кофте. При виде нашей машины она шагает с места, машет нам, начинает что-то кричать.
– У нас еще есть четверть часа. Давай остановимся, – говорю я вдруг.
– У нас нет четверти часа, – начинает он возражать.
– Есть, Гжесь, успеем, – отвечаю я.
Мне хотелось бы успокоить ту женщину, но плач рвет ее изнутри, словно кто-то вшил в нее разъяренного кота. Я хочу прикоснуться к ней, но мои руки останавливаются в сантиметре от ее плеча, это ведь чужой человек. Через пару секунд она перестает трястись, но все еще рыдает тихим воем маленького, уставшего, изможденного плачем ребенка. Наконец отводит ладони от лица.
– Прошу вас, – говорю я ей, но она на меня даже не смотрит. Смотрит на Гжеся, который тоже выходит из машины и опирается на дверь; уже успел закурить.
– Гловацкий? Гжесь? – Она смотрит сквозь меня на брата Миколая, тот кивает.
– Что случилось? – спрашиваю я.
Женщина вынимает из кармана платья платок, пытается вытереть досуха лицо: опухшее и сморщенное, будто старое яблоко.
– И долго вы так стоите? – спрашивает Гжесь, потому что, похоже, не знает, о чем спрашивать. Подходит к ней, женщина хватает его за руку, сильно сжимает.
– Я должна была прийти к твоему отцу. Должна была прийти к нему, – говорит тихо. – Но я уже не приду, нет, не приду.
– С отцом все хорошо. Завтра выходит из больницы. Здоровый, что твой конь. Можете прийти. Что случилось, – говорит Гжесь, последняя фраза его, по сути, вопрос, однако он произносит ее странно плоско, без знака вопроса. Дует ветер.
– Мне никто не поможет, – начинает она скулить. – Никто. Никто не поможет.
– Что случилось? Скажите же, что случилось? – говорит Гжесь. Ему наконец-то удается вынуть свою руку из ее ладони, худой и сморщенной, но сильной, словно щипцы. – У меня суд в Щитне через час.
Она показывает рукой, чтобы мы вошли во двор. Тут чисто, только на земле полно белых капель, брызг на свежепокрашенной бровке тротуара, которые еще никто не убрал. У входа в дом пробста стоит пустая собачья конура с пустой миской. Женщина сильнее запахивает расстегнутую старую кофту с мелким узором. Смотрит на меня, потом на Гжеся.
– Дело в ксендзе Бернате, да? – спрашиваю я.
– Они ничего не делают. Ничего не ищут, – скулит женщина, шмыгает носом. Показывает на заново покрашенную стену. – Если бы только человек этот знал, то не закрасил бы. Там доказательство по делу было. Гитлеровский крест на стене нарисовали, гады. Когда Шарика убили.
– Я знаю, пани Ядзя. Я это все знаю, – говорит Гжесь. – Это – Юстина. Жена Миколая. Мы до них доберемся, но нам нужно ехать.