– Пойдемте, – настаивает женщина. – Пойдемте.
– Десять минут, – говорю я Гжесю.
Не помню, когда в последний раз была в доме пробста. В этом пахнет деревом, старой одеждой, медом, средствами для чистки, тут очень опрятно, дом скромно обставлен, слева отворенная дверь кабинета, внутри большое распятие, большой черно-белый Иисус в тяжелой резной раме, множество книг, бюро красного дерева, бумаги. Все это едва видно, потому что внутри темно, окна закрыты тяжелыми шторами; не знаю, как женщина вообще что-то тут видит.
– Никто ничего не хочет говорить, – говорит старушка. – Никто ничего не знает. Эта полиция его хоть ищет? И ничего не нашли, а я говорила, он все дома оставил. Он бумажник не взял, не взял пальто, ничего, он же к жене брата поехал, я знала, потому что он так говорил. Его наверняка у ее дома поймали.
На миг в голову приходит, что она, возможно, стоит и плачет перед входом целыми днями, рассчитывая на то, что кто-то войдет внутрь и выслушает ее.
А потом я думаю о жене Берната. Что она делает, где она теперь, если все люди по очереди отваливаются от нее, словно отрубленные топором куски дерева. Несчастная женщина. Должно быть, она сейчас – одно огромное одинокое горе, думаю я. Она из этого горя вся состоит.
Вот они, жертвы Зыборка. Бедные женщины, оставленные на обочинах перед домами, плачущие в пустоту, высматривающие хоть какую-то помощь, не имеющие сил идти в одиночестве.
– Камила звонит, – Гжесь вынимает телефон из кармана.
– Ничего не нашли, говорят, что, мол, сбежал к какой-нибудь любовнице, о Бернате тоже так говорили, что он сбежал, здесь говорят, полиция говорит, что он ребенка какого-то там сделал бабе и сбежал, какой бабе, какого ребенка, как он, святой человек, как бы он все дома оставил, господи боже, – говорит женщина, чуть шепелявя, продолжая плакать, вот только бесшумно, крутя в пальцах подол кофты.
– Камила звонит, – повторяет Гжесь.
– Так ответь, – отвечаю я.
– Алло, – говорит он.
– И я кое-что имею. Она мне кое-что дала. Я покажу, – говорит женщина. Чапает в кухню. Я вижу, как прячет что-то в карман. То, что она крутила в руках – это были четки.
– Да, я, буду, отчего мне не быть, – ворчит в телефон Гжесь. Прижимает его к грудной клетке. Слышу, как Камила что-то говорит.
– Юстина, на хрен, поехали, – заявляет он. Делается красным, у него трясутся руки. Я киваю, но не двигаюсь с места. Звук шагов старухи стихает. Воздух в прихожей делается тяжелым и застоявшимся. Пахнет благовониями, но также дешевыми духами, вареной картошкой, старой собачьей шерстью. Я смотрю на распятого Иисуса в кабинете, это карандашный рисунок, всю картину заполняет его лицо, глаза направлены вверх, рот приоткрыт, по лицу стекают крупные и черные капли крови. Если бы не эта кровь, Иисус на рисунке казался бы слегка пьяным.
Потом снова слышатся шаги.
– Хочешь у меня их забрать – так забери, сука, и все, нахуй весь этот базар, скажи мне! Буду через минуту! – рычит Гжесь.
– Не кричи на меня, – доносится из телефона голос, квакающий, искаженный, но отчетливый.
– Вот, – женщина сует мне что-то под нос, сжимает это кулаком. Только через секунду я понимаю, что` это на самом деле. Сперва мне кажется, что это сверток кабеля, удлинитель, но когда беру его в руки, понимаю, что это буксирный трос, весь в смазке, заканчивающийся крюком. Из-под черноты смазки виднеется первоначальный цвет, вероятней всего – синий.
– Откуда это у вас? – спрашиваю я, все еще не понимая.
– Давай, – Гжесь прячет телефон в карман. Подходит ко мне, кладет руку на плечо. – Мы должны ехать, Юстина. Пани Ядзя, я к вам заеду, или приходите к нам завтра. У меня детей бывшая жена хочет отобрать. Нужно в суд ехать.
– Она это перед домом нашла. Жена Берната. Когда он от нее вышел. Ксендз. На следующий день. На улице лежало. В полиции ее высмеяли. Сказали, мол, не имеет отношения. Высмеяли ее, – повторяла женщина и несправедливость того, о чем она говорит, меняет ее черты, выгибает лицо.
Я показываю это Гжесю, молча. И тогда вдруг вспоминаю. Словно кто показал мне фото в голове.
– В лесу. Тогда. Когда мы шли к Ведьмаку. Те дети. Ты его спрашивал. Есть ли у него буксирный трос.
– Господи боже, – выдавливает из себя женщина и давится плачем.
– Он сказал, что потерял, – говорю я Гжесю.
– Пани Ядзя. Все будет хорошо. Все будет хорошо, – Гжесь берет лицо женщины в обе руки, прижимает к своему, целует ее в щеку. Женщина снова хватает его за запястья, сильно сжимает, но Гжесь вырывается и бежит к машине. Я иду за ним с петлей грязного троса в руках. Знаю, что рука уже вся черна от смазки.
– Сделайте что-то, люди, сделайте что-то! – кричит женщина вслед нам, стоя на пороге. Я оборачиваюсь и не знаю, что сделать, какой исполнить жест, чтобы хоть немного ее успокоить.
– Сука, Юстина, – говорит Гжесь, когда мы уже гоним восемьдесят в час по узким улочкам Зыборка, не останавливаясь на перекрестках; показывает жестом, чтобы я раскурила ему сигарету. Трос лежит на заднем сиденье. Я то и дело туда оглядываюсь. Он кажется змеей.
– Этот трос. Когда мы были у Ведьмака, он вспоминал, что потерял буксировочный трос. Те дети, ты хотел им помочь. Тем двум, которые искали ведьму, Гжесь, ты, сука, слышишь, что я тебе говорю?
– Сейчас это несущественно.
– Ты говорил, что Мацюсь и остальные уже ему не помогают. Тогда кто ему помогает?
– Юстина, мои дети. Мои дети сейчас важнее всего, – он ускоряется до ста сорока. Когда колесо попадает в дыру на асфальте, мы оба подпрыгиваем. Но он не тормозит. Если сделает так снова – конец подвеске.
– Не знаю, может, он металлолом собирает, может, с миноискателем ходит. Хуй его знает. Не знаю, – говорит он и в последний момент расходится с выезжающим из-за угла «пассатом», а я давлюсь собственным сердцем.
Гжесь проносится мимо другой машины, доставки, белого минивэна, обклеенного рекламой фирмы, изготавливающей окна, похожего на машину, в которой ездит его отец.
До меня вдруг доходит, что он, возможно, совсем и не хочет туда доезжать, что он хочет со всем покончить. В этом черном голом лесу с обрубками деревьев, украшенными заплесневевшими остатками листьев.
(Лесу, по которому мы станем ходить целую вечность, который поглотит весь мир и никогда не закончится.)
– Ты думаешь, что в Зыборке только один Ведьмак проебал буксирный трос? – спрашивает он через минутку.
Его телефон снова звонит. Этот звук, громкое, гремящее начало какой-то из песен «Металлики», сразу приводит меня в ярость.
– Мы должны ехать в Ольштын. После суда. Взять Миколая, Агату, того лесника, взять всех. Гжесь, я могу написать еще кучу статей, но это ничего не даст.
Этот трос измажет ему сиденье, он измазывает все, к чему прикасается.
Он не отвечает.
– Пока отец не выйдет из больницы, никуда мы не поедем, Юстина, это всего лишь предмет, сосредоточься, сука, на том, что важно! – кричит он и берет мобильник и кричит снова: – Еду уже, на хрен, Камила, я ебу, дай мне вздохнуть, блядь! – поворачивается ко мне. Напоминает марафонца на дистанции, ноздри его так расширены, работают так быстро, словно бы готовятся втянуть весь воздух вокруг. – Перестань думать, что найдешь решение сейчас, – когда он говорит это, челюсть у него дрожит.
Перестань его бояться, Юстина, хотя он и гонит и обходит на повороте грузовик, с прицепа которого свисают длинные бревна, перевязанные на концах красными тряпками.
– Ты бы хотела, чтобы это закончилось для тебя. Чтобы ты решила это дело. Чтобы тебе отдали работу назад. Чтобы ты могла отсюда уехать.
– А отчего бы мне не хотеть отсюда уехать, Гжесь?
Он не отвечает.
– Ты ответишь мне, как Миколаю, что «тут – твой дом»? – спрашиваю его снова.
Он снова не отвечает. Закуривает. GPS показывает, что до Щитно нам еще двадцать минут. Суд начинается через пятнадцать.
– Отчего бы мне не хотеть решить этого дела? Отчего бы мне не помочь себе, когда я помогаю вам? Это что, какой-то грех? – спрашиваю я.
Он все еще не отвечает. У него красное лицо и бледные ладони – так он вцепился в рулевое колесо.
Камила снова звонит.
– Сука, вы все одинаковые, – говорит он и сбрасывает звонок, и некоторое время смотрит на телефон, словно хотел бы выбросить его в окно.
И тогда машина вдруг скользит, я кричу, громко, не понимаю до конца, что именно, мы начинаем танцевать по дороге, как пьяный овод, Гжесь пытается затормозить, вернуть равновесие, буксует, жмет на тормоз, который пищит, словно придавленный кот, но кроме писка тормоз этот, кажется, не делает ничего, что делать надлежит, то есть – не тормозит, это длится недолго и бесконечно, очень коротко и очень длинно,
(очень коротко и очень долго)
и у меня нет времени подумать, как это глупо: быть правой, предсказывать будущее (которое на самом-то деле не настолько сложно предсказать), когда вдруг оказывается, что мы живы, что сидим в кювете, что приземлились туда под углом градусов в сорок пять, что на пассажирском сиденье я на две головы ниже Гжеся. Окурки высыпались из открытой пепельницы. Покрывают весь рычаг передач, пол, мои ботинки тоже покрыты ковром бычков. Гжесь даже не чувствует шока. Он все еще в ярости. Поворачивает ключ зажигания. Машина не заводится. Гжесь второй раз не пытается.
Открывает дверь, та едва отворяется, а потому он пинает ее изо всех сил, вылезает, хлопает дверью, выбегает на трассу. Вскидывает руки. Машет в сторону машины, которой я еще не вижу – но видит он. Я пытаюсь восстановить дыхание. Мне тяжело. Тем тяжелее, чем больше я пытаюсь. Давлюсь чем-то, чего не в силах проглотить. Наконец мне это удается. Я осматриваюсь. Я цела и невредима. По крайней мере, руки – целы. Черны, но целы. Целы, но черны. От смазки. По крайней мере, так они выглядят.
Камила все время звонит. Я беру телефон, отвечаю.
– Камила, мы попали в аварию.
– Кто это? – спрашивает она.
Гжесь останавливает машину, которую недавно обгонял тройным. Белый оклеенный минивэн. Что-то кричит, машет руками. Из машины вылезает усатый толстый мужик, точно так же, как Гжесь, злой: похоже, хочет его ударить. Гжесь показывает ему на свой автомобиль и на меня внутри, пальцем словно протыкая меня, словно показывая, что это я во всем этом виновата.