ых впечатлений манеру боя всех известных поединщиков на том оружии, какое выбрал, то есть щит и меч. По слухам у него имелось около двухсот рунных камней, где были записаны сведения о двухстах бойцах, выбравших ту же дорогу хольмгангера. По этим камням он мог или подготовиться к поединку достойно, или (если противник был слишком силён) отказаться под любым предлогом.
Торальф Ловкий, человек, которого судьи согласно традиции объявили перед Гуннаром Поединщиком, в этих камнях не значился. Он не был профессиональным бойцом. Он защищал честь, а не зарабатывал деньги. И, по мысли Олафа-руса, это давало ему преимущество.
– …Тьеснур и кровь! Тьеснур и кровь! – крикнул Гуннар Поединщик и получил очередное право на перерыв.
В отличие от нескольких предыдущих, в этот раз Гуннару по-настоящему требовалась помощь. Это был не синяк. И не малозаметная царапина – то ли полученная от меча противника, то ли втихомолку от своего ножа, чтобы в миг острой нужды взять роздых вперёд положенных перерывов – это была самая настоящая рана. И будь Эгиль менее расторопным помощником, кровь его поединщика могла на самом деле попасть на тьеснур и закончить поединок.
– Проклятый Торальф! Ты думаешь, что серьёзно ранил меня?! Глупец! В Стране Льдов ты был бы последним хольмгангером! – кричал Гуннар, пока Эгиль перевязывал его лоб – медленно, словно ему в ладони влили свинец.
– Я не хольмгангер! – гордо ответил Торальф. – Я познавал искусство убивать на настоящей войне, а не на плащах, расстеленных на земле!
Он говорил, прохаживаясь, чтобы во время отдыха не посадить дыхание. Его противник не собирался вступать в длительную перебранку – расчёт не позволял тратить резервы лёгких на разговоры. В предыдущем выкрике не было желания обидеть Торальфа. Гуннар был несколько озадачен тем, что получил так рано первую серьёзную рану, причём сразу же после того, как он сам опасно ранил противника. И эта озадаченность всего лишь приняла словесную форму.
Но ответ Торальфа сильно обидел поединщика из Страны Льдов, поэтому он, против своего обыкновения, разразился целой тирадой в сторону удачливого соперника.
– Ты, ауг проклятый, что ты понимаешь в настоящей войне?! Если бы ты знал толк в ремесле воина, то успел бы послужить Империи! Я что-то за семь лет не встречал ни в Миклагаре, ни в других городах басилевса ни тебя, ни твоих поганых братьев! Будь ты хорошим воином, то знал бы, что ни один самый большой набег не заменит того опыта, который викинги получают в варяжской страже, ты, вечно-загорелая погань! Ни ты, ни твои братья не знают, что такое сражаться против конницы хазарского кагана или боевых слонов из Пенджаба! Ты и слонов-то никогда не видел и не увидишь!.. Да, ауги ходили в походы и против детей пустыни, и против степных сыновей, и против обитателей мрачных гор. Ауги ходили в походы против многих народов – твоя смуглая рожа и рожи твоих братьев доказывают это без саг и рунных камней. Но те из них, кто не приносил клятвы басилевсу, не сражались против боевых слонов или серпоносных колесниц. Да, я больше не принимаю участие в набегах, но это моё право! И как ты мне смеешь выражать порицание?! Ты, викинг, который никогда не узнает, что такое сражаться не с человеком, а с громадным зверем! Зверем, который сильнее ста медведей! Чьи клыки длиннее клыков самого свирепого вепря, а ноги подобны двум молодым дубам! Ни ты, ни твои поганые братья никогда не узнают, что такое быть поднятым вверх на высоту дома, а потом упасть на трупы собственных товарищей, но прежде успеть рубануть мечом по змее, что обхватила твою поясницу! Змее, что растет у этих тварей на морде вместо носа! Вы никогда не узнаете этого, потому что для варяжской стражи Чёрные братья слишком дохлы и потому что сегодня ваши мужчины падут на этом тьеснуре, а дети ваши без вас скоро подохнут от болезней и чёрного колдовства, так как за ними ухаживают худые жёны!.. Не обижайся на правду!.. То, что я сказал про ваших жён, верно! А в то, что случится с вашими детьми, я верю так же, как имперцы верят в слова своего жалкого Мессии. Слова, которые он протявкал в горах Кауказуса шесть веков назад и которым презренные имперцы до сих поклоняются!
Последние слова смазали всё впечатление. Торальф Ловкий приготовил долгий и оскорбительный ответ, но ограничился улыбкой и словами «Тьеснур покажет, кто из нас настоящий боец. И лучше худая жена и плохие дети, чем ни того ни другого, одиночка из Страны Льдов».
Гуннар Поединщик в очередной раз опростоволосился. Торальф не почитал имперского бога, но знал, что Мессия основал новую религию не шесть, а больше девяти веков назад, и в местах очень далёких от гор Кауказуса.
Никто из тех, кто слышал слова Гуннара, не хотел портить уморительного зрелища «ворона, возомнившая себя соловьём», а Эгиль был таким же невеждой, как и его побратим. И так как о том, что он оплошал, Гуннару было сказать некому, поединщик из Страны Льдов в очередной раз почувствовал себя на коне, хотя на самом деле он сидел в луже.
Но этот разговор определённо вывел хольмгангера из себя. Когда Эгиль под ропот зрителей и судей, недовольных такой явной задержкой времени, всё-таки закончил перевязку, Гуннар, чтобы окончательно успокоиться, взял перерыв в сорок вдохов и сорок выдохов и, истратив и его, взял ещё время на замену щита. И снова свист и ропот – помощник профессионального бойца отправился в поход за вторым щитом с такой скоростью, словно к его ногам привязали груз равный весу хорошего телёнка.
Гуннар был невозмутим, как слон, о котором он так ярко рассказывал, в жару. В хольмганге его, разумеется, интересовало, что скажут о нём зрители и споют сказители, но гораздо больше занимал вопрос «Сколько золота или серебра я заработаю?». Если позволял уровень противника, он и менял щиты с молниеносной скоростью, и не наносил себе хитрыми способами царапины, когда хотел отдохнуть, и бился очень зрелищно. Но чтобы поставить уважение к зрителям выше собственной жизни или, что ещё хуже, заработка?.. Нет, до такого Гуннар Поединщик с тех пор, как вернулся из Миклагара, не опускался никогда.
Когда Гуннар тянул время с такими соперниками, как Торальф – с людьми, которые никогда до этого не сражались против воинов, избравших хольмганг средством обогащения, – он убивал двух вепрей одним броском копья. То есть одновременно восстанавливался сам и нервировал противника. Противник, даже находясь в выигрышном положении, приходил в тихую или явную ярость от подобных задержек.
Торальф, привыкший сражаться с теми, кому слова людей дороже звона хольмслаунса, с трудом сдерживался, когда в апогей схватки Гуннар отпрыгивал назад, поднимал руки и кричал: «Тьеснур и кровь!». Его, как и всякого честного человека, приводило в бешенство, когда выяснялось, что противник берёт перерыв, чтобы «залатать» крохотную царапину, которую даже стыдно назвать раной. Боевой азарт ауга-меченосца разбивался о такие выходки, как корабль с плохим лоцманом о ночные скалы. И больше самих выходок бесили цинизм и наглость, с какой бывалый противник втискивался в узкие лазейки сложных правил. Если бы Торальф хоть раз в жизни посетил Империю, унаследовавшую славу и величие Вечного города, то он бы сказал, что эти лазейки похожи на побега из темницы по сточным трубам. Достойный человек умрёт, но не сбежит таким способом. Однако таких людей, как Гуннар Поединщик, совершенно не интересовало, чем пахнут их лазейки.
– Ну, сколько же можно?! Эгиль! Ты несёшь Гуннару щит или голову великана?! Если ваши щиты столь тяжелы, то почему ты только что носился с точно таким же, как угорелый?! – опять не выдержал Торальф.
– Когда начинается поединок, ему на помощь приходят духи родной земли, и вины Эгиля нет в том, что на время перерыва они его покинули, – невозмутимо ответил Гуннар. – Не примеряй на себя чужое платье, друг. У нас здесь уже есть судьи. Будет что-то не так, они заметят это и без тебя. Если чувствуешь, что проигрываешь, то так и скажи.
Торальфа эта невозмутимость просто убивала. Судьи были тоже недовольны, но придраться к поведению Гуннара не могли.
Торальф Ловкий чувствовал, что сопернику его бешенство только на руку, и поэтому старался глубокими вдохами и долгими выдохами погаситьбу-шевавшую внутри ярость. Гуннар Поединщик вёл себя как трус, не умеющий сражаться. Но трусом он не был и сражаться умел хорошо, в чём и был подвох. Один раз Торальф на этот подвох попался и в результате получил рану на руке, к счастью, на левой. Правда, Гуннар Поединщик тоже слишком рано расслабился, забыв, что перед ним не последний в племени аугов мечник и, мягко говоря, не новичок в боях на малых островах. И так как Торальф не тянул время на перевязку, то прошло всего лишь полсотни вдохов и столько же выдохов, и Чёрный брат сумел доказать противнику, что его не просто так прозвали Ловкий. Благодаря сноровке помощника, поединщик из племени аугов остался с поединщиком из Страны Льдов один на один и сумел за несколько мгновений и сбить с него шлем, и нанести рану в лоб.
Не имей Гуннар такого опыта войны и хольмгангов и не закрывай его лицо до линии бровей кольчужный капюшон, то за такую оплошность он мог бы поплатиться разрубленным черепом. Но он сумел применить свилю, поэтому меч повредил лишь кольца кольчуги, мягкий наголовник и кожу лба. Упав, Гуннар Поединщик оттолкнул Чёрного брата ногами и, зажимая руками лоб, потребовал перерыва. В этот раз совершенно справедливо.
– Ну, сколько же можно?! – снова сорвался Торальф.
Его беспокоила собственная рана. В самый неподходящий момент кровотечение могло возобновиться, и сторона Чёрных братьев тогда бы проиграла.
Торальф владел легендарным мечом Убийца Кольчуг. Этим оружием он разрубал на спор учебное чучело, одетое в самую дорогую кольчугу, надвое. Для уколов овеянный легендами клинок был не приспособлен, как и многие другие мечи северных народов, но Торальфу это было и не нужно. Колоть мечом он в любом случае не умел.
Имя своего клинка Гуннар Поединщик тщательно скрывал. Зная характер Гуннара, можно было предположить, что он владеет этим оружием не по праву. Мол, узнает кто-то, как зовут меч, то не будет секретом и как он у него оказался, и тогда живи и оглядывайся, как бы не объявился истинный владелец.